добрые старческие глаза его утонули в морщинках-лучиках. - Сыночек
почтительный пришел, могилке родителя усопшего поклониться хочет... Хочет
ведь, а?
- Отец, - стонал черный человек. - Прости меня, прости...
- Бог простит, сыночек... Сы-но-чек... - приближающийся смакомал это
слово, пил его неторопливыми крохотными глоточками, и лицо его морщилось в
сладостном умилении. - Сы-но-чек мой... Дай, я тебя расцелую...
По-родительски... Троекратно... Открой, открой, сыночек, лицо для ласки
отеческой...
В прозрачных синих глазах его вспыхнули огненные точки, ласковая
улыбка жутко ощерилась тяжелыми ослепительными клыками, пальцы удлинились,
заострились хищно, скользнули по голове черного, сметая шапку,
запрокидывая склоненное лицо...
И вдруг оборотень шарахнулся от стоящего перед ним, вскрикнул
изумленно, почти испуганно:
- Андрей?! Это ты, потаскухино отродье, ублюдок? А Митрий... Митрий
где?!
- Нету Митрия! - голос черного стал громок и тверд, губы его
скривились в жесткой ухмылке. - Помер твой Митрий, утонул. А это... Да,
это я, Андрей. Ублюдок. Сын потаскухи. Да ведь и твой - тоже! Слышишь? Я -
сын тебе, как и Митрий! И я, как и Митрий, виновен перед тобою. Вспомни,
когда я узнал, что ты - отец мой, и пришел; вспомни, что сказал ты мне
тогда! "Ты виновен передо мною и родом моим только тем уже, что родился на
свет!" Будто бы я выбирал себе мать, будто бы это я путался с кабацкими
девками, а не ты! Но пускай, пускай ты будешь прав: я виновен перед тобой,
и вина моя тяжела! И я сын тебе. Слышишь? Возьми мою жизнь, и - мир тебе,
успокойся!
Глаза оборотня померкли, он приступил ближе.
- Что ж, не все ли едино? - раздумчиво проговорил он. - Митрий ли,
ты... Ибо предначертано: "Лишь вкусив крови бесчестного сына..." Но скажи:
во имя чего? Чего хочешь ты за свою жизнь?
Черный молчал, пристально глядя в изменчиво струящееся лицо. Оборотню
наскучило дожидаться ответа, он спросил о другом:
- А что же ты стрелять-то раздумал? Гляжу я, и пистоль припас, и
снарядил его, как следует к случаю. Авось и совладал бы со мной, попытка -
не пытка ведь, и терять тебе нечего - чья ни возьми, а все по-твоему
выйдет... Что ж ты жизнь свою сохранить не пытался, сразу горло подставил?
Не пойму я...
- Рука не поднялась, - с трудом шевельнул губами черный. - Не
поднялась на родителя. Не злодей я.
Он вздрогнул, глянул оторопело на оборотня, не веря слуху: нелюдь
смеялся, растягивая губы в сухоньком старческом хихиканьи, и во рту его
мутно взблескивала хищная клыкастая острота...
- "Не поднялась"... Солгал ты, сыночек мой. И еще раз солгал. "Не
злодей"... Уморил, как есть - уморил! А кто ж ты, как не злодей? Кем мнишь
себя - благодетелем человеческим, что ли?
- А хоть бы и так! И разве это не правда?
- Ой, не могу, ой умора! - заливался визгливым хохотом нелюдь. -
Злодей от другого злодея мир избавить собрался!
Он вдруг оборвал смех, полыхнул в лицо черного мрачным пламенем
взгляда:
- А ежели те, кого ради ты на погибель решился, проклянут тебя? Не
боишься ли?
- Не боюсь, - усмехнулся черный человек. - Проклятие - награда за
зло. А меня проклинать не за что, я доброе дело творю. И не для себя -
людям.
Оборотень ощерился:
- Не за что, говоришь? Ой, за многое проклятие лечь на тебя может! Да
ты глуп, не поймешь. Я лишь единое словечко шепну тебе: антиквар.
Черный не потупил глаз, в которых оборотень, казалось как в книге
читал все тайны его души, не смутился, и не от страха задрожал голос его -
от бешенства:
- Ты знаешь про то? Тогда скажи, что я мог поделать, если жалкие
крохи, что ты швырнул матери, как швыряют подачку собаке, она истратила до
последней копейки на единственную мечту свою - видеть меня прилично
образованным человеком? Да не увидела - умерла... До срока умерла, от
лишений - это ты знаешь?! Не мог я денег иным путем раздобыть, а добраться
до тебя дорого стоило! О расплате толкуешь? А то, как Митрий с тобой
поступил - не расплата ли за сотворенное со мною, с матерью моей?!
- Ты зол, - мрачно выговорил нелюдь. - Иссушенная злобой душа - что
каменистая почва, взращивает лишь тернии, горечь полынную... Да не мне
тебя судить. Прощай.
Он наклонился, и сверкающие в лунном свете клыки с хрустом вонзились
в бледное запрокинутое лицо.
Кровавая пелена, бледнея, стекала с глаз, уступая их ночному мраку, и
уходила свирепая хищная боль, терзающая лицо... Лицо? Ха-ха, как смешно,
как глупо...
Он медленно встал, утвердился на подрагивающих, но послушных уже
ногах, чувствуя, как крепнет новорожденное упругое тело, как непривычно
близкая земля вливается в ноздри лавиной неиспытанных еще запахов -
странных, дразнящих. А где-то среди них притаился тот, главный, далекий
еще запах теплой человеческой плоти. Он манит, зовет, он повелевает
ворваться в ночную тьму стремительным и неслышным бегом, мчаться, искать,
догонять, рвать в клочья упруго податливое, сладкое, упиться болью и
ужасом попавшегося на пути - скорее, скорее, пока не поздно, пока не
спугнули ласковую темноту проклятые горластые птицы...
Он вскинул острую морду к лунному небу и завыл, празднуя начало
смертной погони, но вспухший в горле горький комок оборвал песню убийства,
и внезапная радость обожгла слезами глаза: он вспомнил. А вспомнив, понял,
что надо спешить, пока это, властно зовущее, не растворило в себе остатки
памяти.
Что ж, мир тебе, проклявший меня своей кровью, обрекший на искупление
чужих грехов. Или не только чужих?
Да, я лгал, когда говорил, что рука не поднялась на тебя. Поднялась
бы рука и не дрогнула. За все. За тихие смешки, шушуканье за спиной, за
черствый хлеб по утрам, за мучительные ночи над ненавистными книгами,
когда даже спать хочется слабее, чем умереть... За продавленные венские
стулья и вонючие потеки на серых потолках присутственных мест... За
последнее прикосновение губ к осклизлому желтому лбу лежащей в гробу
матери... За все.
Я солгал тебе. Ведь умелый варнак Андрон промахнулся, и я тоже мог
промахнуться, и ты бы успокоился моей кровью, но я... Дряхлая ворожея баба
Марфа сказала, что от твоего укуса я могу стать тем, чем стал теперь. В
расплату за антиквара (хотя что может значить смерть одного торгаша, когда
дело идет о множестве невинных жизней?). В расплату за ложь (хотя лгать
оборотню вряд ли значит грешить). В расплату за злобу души (хотя тот, кого
я ненавижу, других чувств не достоин). Я мог бы стать тем, чем стал
теперь, и пропала бы понапрасну не попавшая в тебя пуля, и случившееся
было бы непоправимо. Но я не пошел на риск и сохранил право самому
распорядиться своей судьбой.
Он нагнулся (в ноздри едко пахнуло стылым железом), неловко захватил
зубами ствол пистолета. Хороший пистолет, вот только тяжелый, тупая боль
сводит челюсти, зубы скрипят и крошатся о холодную сталь, но шестигранный
ствол схвачен надежно и крепко - не выскользнет, не провернется рукоятью
вниз. Подходящая ветка нашлась почти сразу, и почти сразу удалось зацепить
за нее спусковой штырек. Вот и все. Теперь осталось только рвануть, и...
Звонкий сухой щелчок, неяркая искра... И тишина, только ветер шумит в
скорченных черных ветвях. Почему, почему?! Ведь должен был быть короткий
тяжелый гром выстрела, ослепительная вспышка и мрак, который навсегда!
Челюсти омертвели от напряжения, непосильная тяжесть разжала их и пистолет
тупо ударился о мягкую прелую землю. Как это знакомо... Он ведь уже падал
так - совсем недавно, вот здесь, на этом месте. Оно пахнет так пряно и
горько - пахнет порохом, ссыпавшимся с полки древнего оружейного замка,
безвозвратно смешавшимся с черным лесным перегноем... Боже, боже, я не
хочу, не хочу, не хочу-у-у!..
И тягучий негромкий вой поплыл между черных стволов - тихая хрупкая
жалоба, прозрачный ручеек смертной волчьей тоски...
Федор ЧЕШКО
А ВСХОДЫ БУДУТ НЕ СКОРО
- Папа, мы сегодня пойдем гулять в Развалины?
- Нет, доченька. Сегодня я очень занят.
- Папа, ты же обещал!
- Обещал? Что-то не припоминаю.
- А я припоминаю. Обещал, обещал, обещал.
- Да ведь мы же были там на прошлой неделе, детка!
- Ну и что? Ведь мы не видели Дверь.
- Но ведь это самая обычная дверь. К тому же она старая, облезлая и
некрасивая.
- Папа, ну ты сегодня совсем какой-то! Обычная дверь, обычная
дверь... Это же Запертая Дверь, папа!
- Детка, передразнивать старших - это очень плохо.
- А обманывать маленьких - это очень хорошо, да?
- Ты точно помнишь, что я обещал сходить с тобой в Развалины именно
сегодня?
- Точно-преточно!
- Ладно, тогда работа подождет. Обещания следует выполнять - таковы
Правила.
Девочка была маленькая, и поэтому стена казалась ей непомерно
огромной - серая стена, сложенная из шершавых валунов, уходящая влево и
вправо до самого горизонта. Киберрикша подвез их к эскалатору входного
тоннеля, и пока отец в нетерпении терзал клавишу вызова гида, девочка
подошла вплотную к стене. Стена была холодная, в щелях между валунами рос
мох - влажный, сырой и мягкий. И девочка подумала вдруг, что каждое
совершившееся в ее жизни событие - даже самое пустячное - мгновенно
становится прошлым, и с каждой секундой уходит в прошлое все дальше и
дальше, и когда-нибудь станет таким же замшелым и древним, как эти
валуны...
Появился гид. Он вышмыгнул из тоннеля и остановился перед отцом,
противно взвизгнув гусеницами. Девочке гид не понравился. Она критически
осмотрела его - нарочито помятый и ржавый корпус, тусклые линзы
фотоэлементов, странные серые нити, затянувшие нишу репродуктора. Прошлый
раз гид был красивый, блестящий. А этот... "Псих", - решила девочка.
- Добро пожаловать в историко-экологический заповедник "Развалины", -
произнес гид сочным баритоном, который до дикости не соответствовал его
щуплой и неопрятной внешности. И сам гид совершенно не соответствовал
окружающему, и наивные неумелые попытки придать ему "древний" вид только
подчеркивали эту его неуместность в мире замшелых валунов и старинных
развалин.
Они шли по сумрачному тоннелю, и с потолка свешивались проросшие
сквозь него корни, и впереди уже брезжило тусклое пятно выхода, а гид
суетился под ногами и говорил, говорил, говорил...
- Заповедник "Развалины" был основан ровно через семьдесят лет после
принятия Хартии об установлении Правил. Через двенадцать лет мы будем
праздновать его трехсотлетие. Да-да, глубокоуважаемые посетители, двести
восемьдесят восемь лет назад один из крупнейших городов Планеты был
объявлен заповедником. Архитектурная и экологическая обстановка,
сложившаяся в городе к моменту основания заповедника, как бы
законсервирована в нем. Вы сможете увидеть город таким, каким он был через
семьдесят лет после Ликвидации Великой Угрозы...
- Без тебя знаю, - тихо, но достаточно внятно сказала девочка. Отец
погрозил ей пальцем. Гид, как ни в чем не бывало, продолжал:
- Итак, глубокоуважаемые посетители, сейчас мы с вами перенесемся на
двести восемьдесят лет назад. Тот город, который вы вот-вот увидите,
покинут последними жителями вот уже более семидесяти лет. Покинут потому,
что Окончательная Ликвидация Великой Угрозы освободила людей от
необходимости ютиться в душных и смрадных каменных джунглях, позволила
привольно расселиться по необъятным просторам родной Планеты, не страшась
