беспросветная, только крутиться фразочка, вычитанная, кажется, у
Стругацких: "Как лист увядший падает на душу"... Крутится и крутится,
бессмысленно, назойливо так, будто заигранная пластинка... Вид у меня,
наверное, был страшненький, потому что отец глянул, проходя, мимо и стал
успокаивать: другу своему он дозвонился, тот обещал завтра подъехать,
посмотреть Машку и, если понадобится, посодействует. Я с огромным трудом
уговорил их с мамой лечь спать, а сам ушел к себе, сел за стол и стал
смотреть на брошь.
Первым делом я осмотрел ее замочек. Ну конечно... Искорежен, будто
брошь не снимали, а сдирали с очень плотной ткани. Да, наверное так и
было. Анна Михайловна сказала, что на Маше, когда она уходила на свадьбу,
было бархатное платье и брошка. Золотая брошка "кленовый лист". Вот так.
Значит, сегодня мне на голову свалилась брошь, сорванная с груди
полумертвой Машки. Значит, кто-то хотел, чтобы эта брошь была у меня.
Зачем? Ежу понятно, зачем...
Я прикрыл дверь поплотнее, вытащил из-за тумбочки заначку - едва
початую водки, поискал что-нибудь вроде стакана. Не нашел. Приложился к
горлышку.
Дело ясное. Брошка эта приметная, оригинальная брошка. И брошка эта в
розыске. В городе пять-шесть скупок драгоценностей, и единственная
комиссионка, где принимают изделия из драгметаллов. Проконтролировать их -
раз плюнуть. Продам я эту брошку официальным путем, и в два счета менты
выяснят, что продал ее я. А кому деньги позарез нужны - долг за машину
отдавать? Опять же - мне. Так кто Машку ограбил? А?
Красиво получается. Правдоподобно. Я снова хлебнул из горлышка. Ну а
если предположить совершенно для меня невозможное? Если предположить, что
я эту брошку продам не как положено, а с рук - что тогда? То же самое.
Близких друзей, способных такую вещь купить, у меня нет, пришлось бы
искать покупателя... Все равно бы звон пошел, что я золотым кленовым
листком торгую. Так какая же это гнида со мной счеты сводит? Со мной и с
Машкой - кто?!
Так, давай спокойно. Кому известно, что мы поссорились? А черт его
знает... Специально я никому не рассказывал и Машка наверняка тоже. Но
почему-то о таких вещах сразу все узнают, это факт, такое не скроешь...
Ладно, с этого конца не получается. Попробуем с другого. Кто знает,
что я чужую машину грохнул, что мне деньги нужны? Снова не получается: все
знали... Черт меня возьми, да что же делать, как же докопаться до этой
сволочи?
Стоп. А если так попробовать: кто нас с Машкой настолько ненавидеть
может, чтоб на такое решиться? Витек? Ну, не хотел я ему помогать деньги
делать. Ну, несколько раз в открытую объяснил, кто он такой есть и что я о
нем думаю. Ну, морду я ему бил однажды при свидетелях. По пьянке, правда,
и он сам потом извинялся, но был такой факт... Но чтоб за это - аж так?
Нет, не думаю. И кто бы другой, но не Витек - трусоват он для такой затеи
- прямо скажем...
Вот Эллочка - дело другое. Эллочка нас всей душой ненавидит. А натура
она целеустремленная, настойчивая такая натура, решительная, если чего
захочет - спать, есть не будет, а сделает. Вот только чтобы так ударить и
чтобы серьги с ушами рвать - немалая сила нужна, не эллочкина нужна на это
сила...
Господи... Порванные уши... разбитый затылок... "в случае
выздоровления возможны психические отклонения"... Машенька моя, Машутка,
за что?!
Кулаком по столу, - костяшками, с маху, до боли, в кровь. Не
раскисай, слюнтяй, тряпка, дрянь бесхребетная! Не раскисай! Думай,
подонок! Тебе эту гниду найти надо. И ты найдешь, понял?! Сдохнешь, а
найдешь.
Так, о чем я?.. Ах да, Эллочка... А почему, собственно, она сама
должна была это делать? Она ведь, как и Машка, без предрассудков, только
без других... Босая в театр она не пойдет, конечно, и ради утверждения
идеалов прекрасного раздеваться не станет, но для других целей может и
раздеться. Цену она себе знает и в специальных случаях эту самую цену
платит, не торгуясь. Почти по Марксу: товар - постель - товар... Так что
ее дело - придумать, а в исполнителях недостатка не будет, только мигни...
Значит, Эллочка? Или...
Ах ты, дьяволова душа! Да нет же, быть не может, слишком уж гнусно
это, не смог бы он! Или, все-таки, он? Похоже, ох как похоже!
Думал это я, думал, и к бутылке прикладывался, и снова думал, и снова
прикладывался... И когда в бутылке почти совсем ничего не осталось, понял:
он. Пашка.
Уж больно все один к одному лепится. И силы у него достаточно, и
адреса - мой и машкин - знает, и повод ненавидеть нас у него есть, и что
деньги мне нужны - тоже знает. И даже о ссоре знает, точно. Звонил он мне
позавчера, сразу после разговора нашего с Машкой, голос мой ему не
понравился, спросил он: "Чего мрачный такой, с Машкой поругались, что ли?"
А я как дурак: "Да..." А он: "Что, серьезное что-нибудь?" А я как дурак:
"Да..." И с радиатором этим он ко мне уже второй день пристает: "Смотри,
упустишь, хватай, пока есть"... Ах ты, падло! Хватай... Знает же,
прекрасно же знает, что у меня и на пробку от этого радиатора денег не
хватит! Но какой же это надо гнидой быть лицемерной: "Зла не держу...
Другом считать не перестал"... Падло!
Ну, ладно. Это, может, и случайности, совпадения. То, что знал Пашка,
это кто угодно мог знать, хоть Эллочка. Но еще один фактик есть. Маленький
такой, неприметный... Все ведь знают, что я на литье свихнулся. Эллочка
знает, и Витек, и Пашка - все. Так вот в задачке и спрашивается: если я
находочку эту продавать не стану, - а? Если я ее переплавлю, что тогда?
Тогда плохо. Тогда хрен что докажешь - вот что тогда. И только Пашка, один
только Пашка мог знать на верняка, что переплавлять я ее не буду. Я еще
тогда подумал, сразу, когда но кулон клянчить пришел: а зачем ему? Ни
матери, ни сестры, ни девушки у него нет - это я точно знаю. Ну, теперь-то
ясно, зачем... Знал же, гад, что если б я умел, то уж для него бы
непременно сделал. Хоть и мент он, хоть и прищучить меня за это могут -
сделал бы. А раз не сделал - значит по золоту не работаю. Вот и все.
Просто, как все великое...
Интересно, а почему он именно брошку мне подсунул? Наверное, выбрал,
что поприметнее (я-то всех машкиных побрякушек не знаю, больно уж их у нее
много). А может, кольцо и сережки должны были уже при обыске у меня найти?
Скорее всего, так и есть.
Да, Пашенька, гнида, здорово ты все просчитал. И ментам, дружкам
своим, которым это дело поручили расследовать, наверняка уже все про меня
выложил: и про ссору, и про машину, - все. Так что, даже, если брошку я
продавать не стану, а изничтожу как-нибудь - не поможет. У тебя еще
сережки да колечко в запасе есть... Здорово у тебя все вышло, Пашуня,
здорово. Одного ты только, мать твою за ноги да в унитаз, не учел. Не мог
учесть, потому как не знал, что это такое у меня в тумбочке, в коробке из
под конфет лежит. А ведь это смерть твоя лежит, Паша.
Открыл я тумбочку, коробку достал, вынул на свет божий подарок
дядюшкин. Помню, незадолго до смерти отдал мне его дядюшка и сказал:
"Возьми. Времена теперь тяжелые, не дай бог - пригодится"... Вот он и
пригодился. Тяжелый, чуть тронутый уже ржавчиной немецкий вальтер. Долго
он часа своего ждал, с самой войны. Теперь дождался.
Обтер я его от масла носовым платком и ладонями, сунул в карман и
тихонько, на цыпочках выбрался в коридор. Возле комнаты родителей
задержался - там не спали, разговаривали негромко:
- Знаешь, когда они поссорились, я обрадовалась, старая дура...
Может, думаю, не сладится у них теперь... Вот он и наказал, Бог...
- Ладно, спи. Ты-то здесь при чем?
- А, знаешь, мне вчера Анна Михайловна позвонила. Говорит: "Маша, как
в воду опущенная ходит, плачет, не случилось ли у них чего? Может,
поссорились они?" Ну, я говорю: "Да, поссорились..." А из-за чего - не
сказала. Что уж, думаю, человека расстраивать...
- Да ты успокойся, спи. Бог даст, все хорошо будет. А ему (это,
вероятно, мне) урок будет, на всю жизнь урок... Беречь надо тех, кого
любишь. Вот так. Им бы в разведке работать, родителям моим. Хорошие они у
меня, жалко их очень, и Машку жалко очень, и ее родителей - тоже. А себя
не жалко. И Пашку не жалко.
Выбрался я без шума из квартиры, на улицу вышел, глянул на часы.
Н-да, поздненько уже, за двенадцать перевалило. Трамвая хрен дождешься,
конечно. Ладно, двину пешком. Заодно и мозги проветрю.
Иду это я, воздухом дышу. Машин на улицах нет, прохожих нет, дождя
нет - хорошо! Иду, а у самого в голове все та же идиотская фраза засела:
"Как лист увядший падает на душу... Как лист увядший падает на душу." И не
отвязаться от нее, и не избавиться... И черт с ней.
До пашкиного дома я добрался довольно быстро. Высокий гулкий подъезд,
крутая лестница с истертыми промозглыми ступенями, ледяная затхлость,
тусклые пятна света сквозь заросшие пылью и паутиной плафоны... И дверь -
узкая, оббитая линялым коробящимся дермантином... И шершаво холодная
кнопка звонка...
Я, конечно, не буду убивать Пашку прямо, с порога, вдруг. Нет, я с
ним говорить стану, долго, сколько понадобится, чтобы понять: не ошибся.
Или ошибся. Господи, если ты все-таки есть, - помоги, пусть окажется, что
я ошибаюсь, что не Пашка сделал эту гнусность...
Он открыл только на пятый или шестой звонок - всклокоченный,
недовольный, на заспанном мятом лице краснеет след от подушки. Видать,
крепко спалось, безмятежно и сладко... Я ничего ему не сказал. Я молча
взял его за майку, протащил на вытянутой руке сквозь всю квартиру и с маху
усадил на разворошенную кровать. Потом вернулся и запер дверь. Потом
тщательно - от кухни до сортира - осмотрел пашкино логовище. Порядок,
никого кроме хозяина здесь не было, да и быть не могло, конечно. Когда я
снова вошел в комнату, Пашка был уже в штанах и, сидя за письменным
столом, бессмысленно пялился на будильник. Услышав мои шаги, он поднял
голову:
- Он что, стоит? Который час?
Некоторое время я молчал. Я не мог понять: притворяется он, или
настолько уверен в своей безнаказанности? Потом спросил:
- Ты знаешь, зачем я пришел?
Он помотал головой:
- Сначала я было решил, что ты проходил мимо и внезапно захотел в
туалет. Но теперь вижу, что для подобных визитов еще рановато... - он с
силой растер ладонями лицо, глянул уже осмысленно, тревожно:
- Что-то случилось?
- Случилось, - я швырнул на стол брошку. - Узнаешь?
Да, он ее узнал. Он резко наклонился, вглядываясь, а когда поднял
глаза... Это уже не были глаза поднятого среди ночи с постели друга Пашки.
Эти глаза были жесткими, что-то чужое зрело в них, ледяное, недоброе...
Я изо всех сил старался, чтобы мой голос не задрожал, не сорвался на
истерический визг:
- Ну? Ты все понял?
- Да, - Пашка не говорил - каркал. - Кажется, все.
Я до боли в пальцах впился в жесткую рукоять, потянул ее из кармана:
- Вот так, Паша. Сейчас ты получишь то, что тебе причитается...
Он злобно ощерился:
- Это тебе не поможет. За все ответишь.
- Отвечу, Паша, - губы плохо слушались меня, их, будто судорога,
свела брезгливая гримаса. - Но сейчас твоя очередь отвечать. За себя я бы
пальцем тебя не тронул, поверь. Но за то, что ты с Машкой сделал...
- С Машей?! Что-то случилось с Машей?! - он вскинулся было, но я
швырнул его обратно на стул, заскрипел зубами:
- Поздно, Пашенька, затеял шкуру спасать. Не выйдет уже. А с Машей...
сейчас я тебе расскажу, что с ней случилось...
И я рассказал. Глядя в упор в его ширящиеся зрачки, пристукивая по
