А ничего. Это Анечка. Вылезла из воды, подкралась, провела по лбу
ладошкой-ледышкой. А теперь, глядя на его обалделое, мятое со сна лицо
хохочет-радуется, в восторге мотает головой, роняя с волос тяжелые капли:
"напугала, напугала, напугала!"
Анатолий бодро вскочил - слишком бодро, как выяснилось. Стараясь
обрести равновесие, он непроизвольно шагнул назад и вдруг брякнулся на
спину, запнувшись о некстати случившуюся под ногами каменную тушу скифской
бабы.
Поднявшись (а это удалось только с третьей попытки), он воззрился на
древнее изваяние. До сих пор он на эту фигуру особого внимания не обращал.
(Ну, лежит. И пусть себе лежит. Что он, бабы скифской не видел, что-ли?
Вон хотя бы возле университетского музея штук десять торчит, и все
одинаковые. Невидаль...) А теперь его поразила нелепая трагикомичность ее
позы.
То есть в позе этой ничего особенного не было. Грубое изображение
женщины. Стоит на коленях, руки сложены на выпуклом, будто вздувшемся
животе, голова в высокой шапке (или прическе?) опущена на вислую грудь...
Точь-в-точь как у тех, которых случалось видеть раньше. Вот только как-то
так получилось, что все те, которых он видел до сих пор, стояли. А эта...
какая она, оказывается, жалкая, эта поза благородной сумрачной
задумчивости, если ее опрокинуть на спину! Смешно. И жалко...
Ну, да бог с ней. Лежала, и еще пусть полежит: не до нее сейчас.
А народ уже потянулся наверх, мимо раскопа, к виднеющимся невдалеке
разноцветным крышам палаток. И кто-то орет (аж гулкое эхо докатывается до
противоположного берега): "Толька! Аня! Вы что, примерзли там?! Догоняйте!
Без ужина оставим!" И другой голос, также до конфиденциального шепота не
приглушенный, выговаривает орущему: "Ты что, маленький? Не понимаешь?
Отстань от людей!"
Некоторое время они сидели на берегу и молчали. Солнце, будто
собравшись, наконец, с духом, кануло в озеро, и настала ночь. Но темнее не
стало. Небо было ясно и звездно, откуда-то из-за неблизких холмов
всплывала огромная золотая монета луны, и было очень хорошо сидеть вот
так, на теплом песке, вслушиваться в доносящуюся из лагеря веселую
перебранку под звон посуды, и, не разговаривая, даже не глядя друг на
друга, чуть ли не впервые в жизни познавать, что это такое - быть вместе.
Потом Анатолий тихо спросил:
- Ты есть не хочешь?
Анечка молча помотала головой.
- А чего ты хочешь?
- Выкупаться. - Она смотрела на озеро, обернувшееся, как и небо,
спокойной россыпью звезд. - Я никогда еще ночью не купалась, а так
хотелось всегда... Чтоб звезды вверху и вокруг... И чтоб ничто не
мешало... - Анечка встала, шагнула к воде, пальцы ее легли на бретельки
купальника. - Только ты пока уйди куда-нибудь, не смотри.
- Почему?
- Потому, что еще рано. - Она обернулась, глянула на Анатолия. Глаза
ее были темными и глубокими, в них вздрагивали звездные блики. Как в небе.
Как в озере. - Не спеши, глупый, все еще будет.
- Сегодня?
- И сегодня тоже...
Анатолий ушел. Он взобрался на откос, лихорадочно засуетился там,
подготавливая все, что успел заранее запасти для главного мига. И все это
время он слышал, как плещет-журчит взволнованная Анечкой сонная озерная
вода. Какая тихая ночь...
А потом он снова спустился вниз, и выходящая на берег Анечка замерла,
заметив его, и он тоже замер в наивном восторге, и смотрел, смотрел на
нее, на крупные торопливые капли, скользящие по ее золотящейся в лунном
сиянии коже: с шеи - на хрупкие плечи, с плеч - на упруго вздрагивающую
грудь, на живот, ниже, ниже... И в каждой капле отражалась вскинувшаяся
там, наверху, звездная бездна...
Он не заметил, как это случилось. Просто вдруг он осознал, что Анечка
тут, рядом, что ее прохладное гибкое тело прижато к нему; услышал тихий
счастливый шепот:
- Ну, что ты... Ну пусти же, глупый, не торопись так... Дай
одеться...
Анатолий спросил:
- Тебе холодно?
- Нет... - Анечка мотнула головой, мокрая прядь тяжело задела его
лицо. - Ночь теплая такая...
- Тогда зачем одеваться?
- Увидят...
- Кто? - Он засмеялся. - Слышишь, тихо как? Все уже дрыхнут сном
праведников. А если кто и не спит... Такие сами не захотят, чтобы их
видели. А мы с тобой будем играть в первобытных людей. Хочешь?
- Будем ходить в шкурах и выть на луну?
- Будем ходить без шкур. Мы еще очень-очень первобытные, шкуру носить
придумают через тысячу лет. А выть на луну... Прикажешь - буду выть. А
хочешь, пойду с тобой в лагерь и принесу тебе скальп лысого павиана.
Хочешь?
- Не хочу лысый скальп.
- Тогда пошли.
- Куда?.. Зачем?..
- Куда - увидишь. А зачем... Неужели не понимаешь? Или... Может быть,
ты не хочешь?
Молчание. Долгое-долгое. Потом - тихо, не громче вздоха:
- Хочу...
Анатолий брел будто пьяный, спотыкаясь, два раза чуть не упал.
Потому, что он не смотрел под ноги. Он смотрел только на Анечку, как она
идет, осторожно разводя руками жесткие стебли полыни, вздрагивает, когда
они задевают бедра, живот, не привыкшую к прикосновениям обнаженную
грудь... она смущалась все больше (и от этого все больше хорошела), она
все время оглядывалась на песчаный пляжик, где остался ее купальник. А
когда они поднялись наверх и увидели под собой черный прямоугольник
раскопа, а за ним - темные пятна палаток и догорающую искру лагерного
костра, Анечка остановилась и проговорила просительно:
- Можно я все-таки оденусь?
- Нет. Мы - первобытные. - Анатолий вдруг вспомнил про давно уже
стиснутый в кулаке амулет, подошел, медленно опустил ей на плечи замшевый
шнурок. - Мы - первобытные. Где-то за лесами, далеко-далеко, живет наше
племя. А эти... - он махнул рукой в сторону лагеря. - Их нет. Они придут
через тысячи лет. Мы здесь одни, Аня.
Анечка глянула на амулет, улыбнулась. Потом сказала:
- Если мы первобытные, то никакая я тебе не Аня. Я - дикая охотница,
и зовут меня... Сероглазая, вот. А ты... - она внимательно осмотрела его.
- Ты будешь зваться Лобастый. Или нет - Большелобый. Понял? Анатолий
мельком удивился, как чудно совпали эти имена с образами его снов, и
порадовался, что даже фантазируют они с Анечкой одинаково. Значит,
правильно они нашли друг друга, значит, все у них сложится прочно и
навсегда. А еще он подумал, что дал маху с длиной шнурка для амулета:
отмерил по себе, не учел, что Анечка меньше, и каменная фигурка повисла не
на груди у нее, а на животе. Ладно, пусть. Поправить будет не поздно и
завтра.
Он стиснул в руке Анечкину ладошку, шагнул вниз, в раскоп, и дикая
охотница Сероглазая покорно пошла было за ним, но вдруг тихонько
взвизгнула, заупиралась.
Анатолий испуганно обернулся:
- Что? Что с тобой?
- Там есть кто-то! - Анечка съежилась, безуспешно и жалко попыталась
прикрыться свободной рукой, всхлипнула. - Я говорила, говорила тебе!..
- Эх ты, трусишка - заячий хвостик! Никого там нет. Пойдем, тебе там
понравится.
Да, Анечке понравилось там, в дальнем углу раскопа, где перед
найденной усердными Нечипоруками скифской бабой мерцали теперь огоньки
двух светильников. Слабые огоньки, трепетные, но неверные отсветы их
оживили серый каменный лик, будто тени смутных древних раздумий
заскользили по нему, пробудившемуся. А еще там, возле живых вздрагивающих
огоньков, лежала расстеленная на песке кудлатая шкура, и стояли на ней
глиняный кувшин, пиала с виноградом, и в каждой виноградине вздрагивали
отражения двух огоньков, и видеть все это Анечке было чуть тревожно,
непривычно и очень, очень хорошо.
Но еще лучше было то, что Анатолий так правильно сумел понять, как
нужно сделать, чтобы ей понравилось, чтобы эта, такая важная в ее жизни
ночь, не вспоминалась потом чем-то тусклым и обыденно скучным.
Анечка тихонько опустилась на колени, погладила мягкий, приятно
щекочущий мех... Или не мех?
- Что это, где ты это достал?
Анатолий довольно ухмылялся:
- Помнишь, два дня назад недалеко отсюда чабаны ночевали? Так лысый
павиан у них овцу сторговал. А я (за две бутылки "Пшеничной") от этой овцы
- шкуру и прочие детали натюрморта.
- А водку где взял?
- Где взял - там больше нету. Зато в кувшине есть. Хочешь? Анечка с
легкой досадой помотала головой. Ей не нравилось то, что они говорили. Это
были обычные фразы, слова для каждодневного пользования, лишние,
неуместные теперь. Естественнее всего было молчание, но если замолчать,
начнется то, ради чего они здесь, - неиспытанное, и поэтому пугающее. Нет,
пусть еще не сейчас, пусть чуть позже...
Она перевела взгляд на хмурое каменное лицо, спросила:
- Слушай, а чего ты вечером с павианом сцепился? Ты что,
действительно считаешь, что скифские бабы - это еще первобытное что-то?
Чем же их могли делать, если металла еще не было? Они же каменные...
Анатолий нетерпеливо дернул плечом (теперь разговор показался
неуместным ему):
- Я же не говорил, что все, я же только про эту. А как делали... Мы о
многих древних вещах не можем понять, как их делали. - Он присел рядом с
Анечкой. - Может быть, все остальные были сделаны гораздо позже, по
образцу этой. Они же все почти одинаковые. Ведь мы знаем только, что это
какой-то культ, а больше мы ничего не знаем...
Он говорил, говорил, а рука его будто невзначай коснулась Анечкиного
колена, скользнула по бедру, выше...
Аня вздрогнула и вдруг заговорила очень быстро, каким-то незнакомым,
жалобным голосом:
- Может, не надо еще? Давай не будем до свадьбы, а? Вдруг Виталий
Максимович узнает? А ты еще водку эту принес... Скажет - аморалка. Пьяный
разврат. Помнишь, он предупреждал, чтобы не было? Ты ведь знаешь, какой
он. Выгонит же!
- Плевать на павиана! - Анатолий ловил губами ее губы.
Она вдруг неожиданно сильно оттолкнула его:
- И здесь не надо! Это же святилище было! Не хорошо здесь, грешно!
- Ну что ты, глупая моя, хорошая? Не бойся, трусишка. Павиан спит
давно, он нас не найдет. А этот камень - это просто камень, и все.
Давно-давно глупые голодные люди сделали из него бога, чтоб у кого было
еду выклянчивать. А он не бог - он мертвый булыжник. Не бойся. Ничего не
бойся, ведь я же рядом...
Ну, не упрямься, любимая моя, сероглазая! Я же знаю, что тебе самой
этого хочется...
И Анечка покорилась ненавязчивому, но властному нажиму его рук.
Закусив губу, изо всех сил вцепившись в каменеющие плечи (ЕГО плечи), она
чувствовала, как пружинисто сминается под ее спиной теплый колючий мех,
как горячие ласковые ладони слепо и нетерпеливо шарят по груди, по
плечам...
Со слабым стуком упал на песок кувшин...
...Потом они долго лежали, прижавшись друг к другу, и звезды глядели
им прямо в глаза, и не хотелось ни двигаться, ни думать, ни говорить.
А потом Анечка встала на колени, склонилась над Анатолием, поцеловала
его - длинно, крепко и смело, как не целовала до сих пор никогда.
Поцеловала и отстранилась, тревожно и странно глянула в каменное лицо
скифской бабы, нащупала все еще болтающийся на шее амулет. И Анатолий
заметил, как качнулись во тьме ее глаз два крохотных огонька...
Лес встретил их сумраком, полным вкрадчивой беззвучной угрозы,
промозглой влагой мха, осторожным похрустыванием под ногами (и не только
под их ногами), и так было долго; а потом впереди, в копящейся между
стволами туманной мгле закачались два крохотных огонька, и Сероглазая, до
сих пор покорно позволявшая вести себя за руку, вдруг тихонько взвизгнула
