столу негнущимися, будто окостеневшими пальцами, я бешено выплевывал ему в
лицо все то, что недавно уяснил для себя. Он не перебивал, его бегающие
глаза то взглядывали на меня, то утыкались в полированную столешницу, в
солнечно отблескивающую на ней брошь.
И когда я закончил, когда рванулась уже из кармана моя вцепившаяся в
пистолетную рукоять ладонь, он произнес то единственное слово, которое
могло меня остановить. Он сказал:
- Дурак.
А потом добавил:
- Ты не спеши так, пришить меня всегда успеешь. Сначала скажи: эту,
вот именно эту брошь ты когда-нибудь у Маши видел? Я отрицательно помахал
головой, и он усмехнулся - мрачно этак, невесело:
- Тогда с чего ты взял, что это ее брошь?
Я так и сел. А в действительности, с чего это я взял? Мало что ли на
свете кленовых листиков?
А Пашка уже и не смотрел на меня. Сперва он брошь со всех сторон
изучал, потом его вдруг заинтересовала столешница - так заинтересовала,
что даже лупу достал. Закончив свои исследования, Паша сунул эту самую
лупу мне, поманил пальцем: смотри. И подсунул мне сначала навсегда
запечатлевшийся в металле отпечаток чьего-то пальца, а потом показал на
полированной столешнице след моего собственного, перемазанного оружейной
смазкой. Ну то-есть как две капли воды. Я ведь художник, я сразу такое
вижу...
- П-почему?.. - вот и все, что я смог выдавить из мгновенно осипшей
глотки.
Паша желчно осклабился.
- Ах, объяснения потребовались? Но ведь это же, кажется, ты собирался
все объяснить и даже приговор вынести... - он вздохнул. - Ладно, слушай.
Когда ты выложил на стол эту штуку, я ее действительно узнал. Точнее, не
ее, а... Понимаешь, кто-то в городе клепает золотые украшения, ставит на
них фальшивые пробы и сбывает с рук наивным ослам. Судя по всему, крупная
подпольная фирма. Мы охотимся за ней уже несколько месяцев, и за это время
я до тошноты насмотрелся образцов их продукции. Поэтому и брошь твою я
сразу узнал. Тот же почерк - слегка аляповато, не отшлифовано, высшая
проба и штамп пробы слегка дефектный. Эти сволочи для своих поделок
используют технический металл (ну, ты знаешь, он не соответствует ни одной
ювелирной пробе.) Золото явно откуда-то крадут, а мы даже не можем
установить, откуда. Помнишь, я просил тебя кулон сделать? Кулон мне был до
фени, я надеялся и, как выяснилось, зря, что ты меня сможешь навести на
какие-нибудь связи среди любителей. Правда, недавно у меня появилась одна
перспективная идейка... Ну да это к делу не относится. Знаешь, когда ты
швырнул эту штуку на стол и полез в карман за своей пушкой, я спросонок
вообразил... Ну, ты понял, что именно я вообразил. Но это глупо. Ты
слишком лопухастый для мафиози... А теперь подумай, подумай, как следует,
это очень, очень важно: когда и для кого ты сделал модельку этого листика?
Я медленно покачал головой:
- Нет, Паша. Я никогда и ни для кого не делал моделей. Хотя и
предлагали не раз, и деньги сулили немалые... Но видишь ли, моя работа -
это часть меня самого. А я собой не торгую. Я не проститутка, Паша. Один
раз только я сделал похожую вещь - да нет, не похожую, идея та же, но
исполнение...
И вот тут я понял. Все понял. И что из того листика, который я
Эллочке подарил, вполне можно было сделать модель для вот этого, который
на столе - просто взять надфиль и сточить, упростить, сделать
неузнаваемым. И что потом по латунной модельке можно отлить золотую брошь.
Так они и сделали - Эллочка, Витек и кто там с ними еще? - когда заметили
на подаренном мною Эллочке кулоне отпечаток пальца - моего пальца. В том,
что я эту штучку сразу продам, при чем не с рук, а через комиссионку, они,
конечно, не сомневались. Уж Эллочка-то меня как облупленного знает. А еще
я понял, зачем они все это затеяли, и кто краденное золото переливает в
ювелирные изделия с фальшивыми пробами, и зачем Витек все время модельки у
меня клянчил, - тоже понял. А еще я понял, что несчастный случай с Машей
моей никакого отношения ко всему этому не имеет, что это совпадение
просто. Страшное, жуткое, но - совпадение и ничего больше. И почему-то мне
легче от этого понимания стало, и злость на Эллочку и Витька как-то сама
собой улеглась... И поэтому Пашке я свои догадки сумел изложить спокойно и
связно.
Единственно, что осталось для меня неясным, так это зачем они мне
брошку подкинули. Отпечаток пальца на ней есть, так что им еще надо?
Спросил я об этом Пашку, и он этак снисходительно скривился:
- А что им дает один отпечаток? Отпечаток еще идентифицировать надо,
а ты ведь под следствием не был, и пальчиков твоих в картотеке нет. Так
что им надо было, чтобы ты сам этот листок в комиссионку приволок. Если
широко (хотя и скандально) известный любитель художественного литья
продает явную самоделку с поддельной пробой - тут уж наверняка его
отпечатки с этим, на брошке, сверят, потому что подозрение сразу на него
падает...
- Да, - пробормотал я, - падает... Как лист увядший падает на душу...
Паша этой фразы не понял, но объяснять я не стал. Уж очень мне тошно
было, и пусто как-то, и ничего уже не хотелось, кроме как чтобы Машка
сейчас дома оказалась, а я - вместо нее, в реанимации, с проломленным
затылком... Я просто сказал:
- Ладно, Паша, я извиняться за выходку свою и не попытаюсь даже -
знаю ведь, что бесполезно... Спокойной ночи.
И пошел было к двери, но он окликнул:
- А ну, подойди.
Я подошел. А он двумя пальчиками выволок у меня из кармана пистолет и
говорит:
- Завтра в восемь зайдешь ко мне на работу. Оформим акт добровольной
сдачи огнестрельного оружия, изъятого тобой у пьяного хулигана. Примет
хулигана ты, естественно, не помнишь, и задержать его не сумел. Понял?
- Понял, - говорю.
- Тогда выйди вон, - сказал Паша.
Федор ЧЕШКО
ПРОКЛЯТЫЙ
Конопатый мужичонка, которого Хорь невесть как исхитрился приметить
среди злобно насупленной боярской дворни, хорошо знал дорогу. И морочиться
с ним не пришлось - дали только поглядеть на то, что сталось с прочими.
Проняло мужика, враз стал говорлив и угодлив.
И вот теперь стоит, переминается с ноги на ногу в чавкающей болотной
жиже, раболепно засматривает в едва различимые в предвечернем сумраке лица
верховых: вот, дескать, не слукавил, не обманул, привел, куда велено.
Верховые помалкивали. Не то, чтобы тревожились они, или в силе своей
усомнились, - просто такого, увиденного, никто не ждал. Хорь выпростал
ногу из стремени, пнул мужика-провожатого в плечо, шепнул:
- Что ж ты, башка твоя кочерыжкой, плел? Нешто сторожки такими
бывают?
Мужичок всхлипнул, задышал часто-часто, собрался было пояснять да
оправдываться, но Хорь, перегнувшись с седла, сгреб его пятерней за
бороду, прошипел в лицо: "А ну, тихо!" Потом выпрямился, глянул на
хмурящегося Чекана:
- Ну, говори, Василий, чего делать-то? У меня уж сабля сама из ножен
выползти норовит.
Чекан молча супился, комкал в кулаке холеную бороду, цепко ощупывал
взглядом открывшееся впереди строение. Крепкий частокол, тяжкие, медными
полосами кованные ворота, вскинувшаяся в вечернее небо тесовая крыша,
узкие окна-бойницы... Вот тебе и сторожка. Экая хоромина - острог, да и
только. И что же теперь? Сколько собрал боярин к себе в болотное логово
холопей да приживальщиков? Может статься, что десятков пять, а может и
того поболее будет - терем большой, вместительный. Силы-то хватит
вломиться в гадючье гнездо, как вот нынче утром в палаты его вотчинные
вломились, и боярина порешить в рубке - тоже дело возможное (он хоть и
стар, да не робок, сабли не напоив бежать не станет), да только...
Приказано живым его доставить, целехоньким. Удастся ли? Нельзя, чтобы не
удалось. Григорий Лукьяныч Скуратов-Бельский к удачливым ласков и
милостив, а к неудачливым... Не верит Малюта в неудачливость, вот беда-то
в чем. А в измену он верит охотно.
Тихо за черным частоколом, ни железного звяканья, ни конских
всхрапов, ни голосов человечьих - ничего не слыхать. Но оконца светятся,
есть там, стало быть, кто-то. Кто? Сколько их? Эх, незнание хуже пытки...
И собаки на дворе не брешут. Почему? Неужто нету их там? Хоть и странно
это, а похоже, что так. Иначе уж почуяли бы чужих, тревогу бы учинили.
А ведь частокол, пожалуй, не больно-то и высок, с коня перемахнуть -
плевое дело. Так что, понадеяться на авось?
Лес уже сделался по-ночному темен, и в беззвездном небе бурым
нечистым заревом дотлевал закат. Этак скоро и руки своей не увидишь.
Под внезапным порывом не по-летнему стылого ветра неприязненно
зароптала жесткая листва окрестных кустов. Чекан знобко передернул плечами
и вдруг решился:
- Вот что, братва, обложите мне эту берлогу со всех сторон, а как я
трижды вороной прокаркаю, лезьте через тын да ломитесь в терем - в окна, в
двери ломитесь, во все щели, без пальбы да крика, молчком, чтоб как снег
на голову.
Он успел поймать за шиворот Хоря, наладившегося было вслед за
прочими, повернул его лицом к себе:
- Ты постой, тебе и тут дело сыщется. За этим вот присматривать
будешь. - Он мотнул бородой в сторону изводившегося нехорошими
предчувствиями мужика.
Хорь злобно сплюнул. Это, стало быть, всем - веселая забава с острым
железом, а ему - тоскливый караул над смердом никчемным. За какие грехи?
Однако вслух выражать свое недовольство он все же поопасался: Васька
парень горячий и пуще всего не любит, чтоб поперек ему говорили.
А Чекан уже и не глядел на Хоря. Он слушал, как лесная темень оживает
негромким похрустыванием, позвякиванием, как наливается она тихим
сдержанным гулом, будто осыпается на болота тяжелый неторопливый дождь, -
конные обтекают частокол. Шумно, шумно ломятся, черти! А что делать? Конь
- не волк, чтобы красться на мягких лапах. Э, ладно. Авось прохлопает
боярская оборона. А хоть бы и не прохлопала - все равно не уйти ему.
Только бы и впрямь он здесь оказался, пес...
Чекан тронул поводья, придвинулся ближе к мужику (едва не наехал
конем на несмеющего уклониться), проговорил тихо, вроде бы даже душевно,
только от душевности этой несчастного ледяной пот прошиб.
- Так ты верно ли знаешь, что боярин твой здесь? Лучше уж сейчас
сознавайся, коли соврал.
- Батюшка, сам рассуди: где ж мне знать наверное? Он же со мной
совета не держит. Мое дело - оседлай да подай, а куда он ехать удумал, то
ему одному ведомо. А только сам я вчерась слыхал, как боярин с
захребетником своим Никишкой Полозовым уговаривался чуть свет
отправляться, да радовался, что дочку вскорости повидает.
Чекан круто заломил бровь:
- Стало быть, старый хрен дочь свою на болотах прячет? Давно ли?
- Давно, милостивец. - Мужик поскреб бороденку, подумал. - Годов пять
уж минуло, как он эти вот палаты для нее выстроил.
- Слыханное ли дело, чтобы боярская дочь пять лет прожила в дебрях
дремучих! Ты не врешь ли?
- Да чтоб мне с места не стронуться! - истово закрестился мужик.
Заинтересованно вслушивающийся в их перешептывание Хорь не утерпел,
встрял:
- Что ж это боярин так блюдет ее, аль грешна?
Мужик только руками развел:
- Про то мне неведомо. Кто говорит, будто она, пятнадцати годков
отроду будучи, с Еремкой-ключником слюбилась да обрюхатела, и будто
родитель ее от срама упрятал. Может такое быть, потому как Еремку этого по
боярскому повелению удавили. А иные говорят, что хворала она тяжко и лицом
