эта, да вот она... - его грязный корявый палец ткнулся едва ли не в лицо
боярышни.
Чекан шагнул вперед, наклонился, поднял с пола увесистую, в
деревянный переплет заключенную книгу. Девушка при его приближении плотнее
притиснулась к стене, черты ее исказились - не от страха, от омерзения,
будто бы к лицу ей гада болотного поднесли. С негромким вздохом Василий
перелистнул желтые, трепаные по краям страницы, запинаясь взглядом о
тщательно выписанные киноварью и золотом заглавные буквы. Он немного знал
грамоту и сумел (с трудом, напряженно шевеля губами) разобрать по складам:
"Житие и деяния великомучеников святых".
Тихонько вздыхали переминающиеся у стен опричники, потрескивали
рубиновые лампады перед забранными в прихотливое серебро лицами
бессмертных постников и аскетов, где-то постанывала на сквозняке неплотно
прикрытая дверь...
Время шло; за стенами, верно, уже полной силой налилась беззвездная
ночь, а Чекан все не мог решиться на то неизбежное, которого властно
требовал долг.
А потом Хорь утер ладонью драную рожу, злобно помянул боярскую
челядь, стряхивая на пол красные капли, и Василий рванул себя за бороду,
прогоняя оцепенение безнадежности. Хватит. Тянуть - оно только хуже. Все
равно ведь придется, так что уж сожалениями душу мытарить?
Он зачем-то вновь положил книгу на пол; выпрямляясь, не удержался и
словно ненароком притронулся к содрогнувшемуся девичьему колену. И сразу
понял, что сделал это зря. Скользким червячишкой закопошилась дурная
мысль: приказать всем спать до утра, а самому тайно посадить ее на коня,
да увезти далеко-далеко, где не достанут их ни князь-боярин, ни царский
гнев, ни длинные Малютины руки. Можно бежать к казакам, на Волгу или в
Приднепровье, а можно и в Литву, к Курбскому. Тот примет, поди не забыл
еще, как отличал Ваську Чекана за удаль под казанскими стенами...
Мысли эти ужаснули его, а вслед за испугом пришла и спасительная
злость на ведьму проклятую, одним видом своим способную подтолкнуть к
измене. И злость на себя. Почти отважиться на ТАКОЕ, и ради чего?! Ради
этой девки?! Да ты хоть сожги сам себя, хоть душу загуби за нее - только
ледяное презрение в ответ получишь. Ох и дурень же ты, Васька... Ох и
дурень...
Он ногой придвинул к себе резную скамью, сел, крепко уперев кулаки в
колени, сумрачно глянул в серые, безразличные ко всему глаза.
- Где родителя твоего искать? Говори!
Молчит. Даже взглядом не снизошла подарить. Сопящий от нетерпения
Хорь кинулся помогать:
- Развяжи язык, ты, кобылища!
Чекан, не глядя, ткнул каменным кулаком в Хореву скулу: "Закройся. С
тебя, собаки, еще за провожатого спросится". От несильного с виду удара
Хорь спиной и затылком грянулся о недальнюю стену, скорчился под ней,
держась за лицо. Василий зыркнул на него, снова повернулся к девушке:
- Ты говорить-то будешь?
Молчит.
- А ведомо ли тебе, что отец твой замыслил на жизнь государеву
покуситься? Что укрывать его - означает царю изменять, - сие тебе ведомо?
Молчит. Господи, смилуйся, сделай так, чтобы она заговорила!
- А разумеешь ли ты, что тщетно твое молчание? Мы ведь все едино
сумеем тебе язык развязать. Пытки тебе не выдержать, нет. Уж не доводи до
греха, скажи сама.
Чуть шевельнулись тонкие бледные губы, еле заметно дрогнул округлый
подбородок... Решилась заговорить? Нет. Шепчет что-то неслышное, истовое.
А глаза, огромные серые ее глаза, такими стали отрешенными, светлыми,
будто уже не этому миру принадлежат.
Чекан скрипнул зубами, встал. Пряча от опричников повисшие на
ресницах слезы, буркнул:
- Ничего, скажет. Калите железо.
Сквозь низкие тучи сочился мутный коричневый свет - наверное,
всходила луна. Тусклые, еле различимые блики проступали на мокрых от
оседающего тумана бревнах, скользили по вытоптанной плотной земле, стыли
на лицах мертвых княжьих холопов...
Чекан сидел, привалившись плечом к резным перилам вычурного крыльца.
Он слышал хрусты и шорохи притаившегося за частоколом леса, надрывные
всхлипы ночных птиц, храп спящих в разгромленных боярских палатах
опричников - слушал и пытался вобрать в себя пустоту и непроглядность
ночи, смять, погасить ею мысли и чувства свои. Но попытки его были тщетны.
Он надеялся, что хрупкая девочка не вынесет пытки, что один вид
приближающегося к коже докрасна раскаленного железа лишит ее мужества и
заставит заговорить. Но случилось иное. Она так и не сказала ни слова,
даже не застонала, даже ни разу не разомкнула плотно стиснутые губы. Но
выдержать пытку огнем ей было, конечно же, не под силу. И она умерла. А
перед смертью прокляла его, Ваську Чекана. Молча. Без слов. Взглядом. А
потом ее византийский лик вдруг стал лицом горько обиженной девочки, и
стало ясно, что это конец. Долго, очень долго не хотел Чекан поверить в
случившееся. А когда поверить все же пришлось, то захотелось надеяться,
что упрек, читающийся в глазах многих из стоящих вокруг, вызван не тем,
что не позволил он им до пытки побаловаться с пригожей боярышней.
И вот теперь - так страстно желанное одиночество (опричник, которому
назначено караулить с той стороны, не в счет: он, похоже, заснул, и черт с
ним, пусть). А впереди - неизбежно мучительное утро... Но быть может,
поиски растреклятого пса помогут забыться? Быть может, преступный боярин
все же посмеет не покориться царевым слугам, и в новой рубке удастся
напроситься на смерть?
Внезапная мысль будто громом поразила Чекана, вздернула его на
непослушные ватные ноги, погнала в темень заваленных обломками разбитой
двери сеней. Ведь он же так и не закрыл ей глаза! Своим четверым закрыл,
даже тому, которому и закрывать-то нечего было, огладил кровавую лепешку
лица, а ей... Как же он мог забыть?! Или аж настолько не мог смириться с
невозвратностью потери? Нельзя так, не по христианскому это обычаю.
Бесплотным призраком прокрался он по лестнице, боясь разбудить
спящих; перед входом в обернувшуюся пыточной горницу замер на миг,
набираясь решимости, но так и не смог войти. Не смог, потому что
послышалось ему, будто в доме творится неладное. Отзвуки осторожных шагов,
какие-то булькающие всхлипы, а потом - пронзительный вопль и (уже не
таясь) грохот множества ног по гулким дощатым полам, выстрелы, тяжелые
удары железа о плоть и леденящие душу крики просыпающихся для смерти
людей.
Чекан понял все. То ли невесть каким путем проведал Бог знает где
обретавшийся боярин о случившемся в болотной обители с дочерью своей, то
ли, уже подходя к острогу, с немалой свитой заподозрил неладное, а только
вломилась его челядь сюда совсем как сами опричники с вечера - снегом на
сонные головы.
Не помутись немного ранее Чеканов рассудок неодолимым желанием
погасить остекленелый взор боярышни, и - чего греха таить? - поцеловать на
прощание мертвые губы, так, может, и не выгорела бы затея боярская. Но
случилось то, что случилось, и все спавшие в доме, верно, уже мертвы. Что
же делать ему, виновному? Бежать. Не собственного спасения ради (все равно
ведь Малюта за упущения не помилует), а для того, чтобы упредить:
боярин-де жив, а значит, государь в опасности. А там - хоть петля, хоть
дыба - теперь уже ничего не страшит.
Вниз пути не было - лестница уже вздрагивала от торопливого топота.
Ничего, Ваську Чекана не вдруг поймаешь, ему и не из таких передряг
случалось выбираться целым.
Никто не приметил смутную тень, летучей мышью метнувшуюся в
подчердачную темноту, слабый треск выдавливаемого оконца без следа
потерялся в топоте и возбужденном горластом гаме победителей. Уже
переваливаясь через подоконник, Чекан услыхал протяжный звериный вой
позади и догадался, что это, верно, князь дочь свою увидал. Он ощерился,
злобно порадовавшись, что хоть так сумел досадить собаке-изменнику, разжал
ладони, и тяжелая твердая земля ударила его по ногам.
Падение было неудачным. Глухо рыча от острой боли, будто стальной
иглой проколовшей подвернувшуюся лодыжку, Чекан понял, что спасение теперь
не в скрытности, а в быстроте. Он никогда не привязывал коня, веря в его
собачью преданность, и теперь тому ничто не помешало примчаться на
пронзительный свист раненого хозяина. Темные фигуры уже выбегали на
крыльцо, несколько выстрелов грохнуло вслед перемахнувшему через частокол
всаднику, но конская прыть и предутренняя темень уберегли его от свинца.
В полуверсте от острога Чекан отпустил поводья, и конь, по-лучив
свободу, пошел осторожным шагом, недоверчиво обнюхивая предательскую
землю, в любой миг способную раздаться под копытом бездонной прожорливой
хлябью. Василий не шпорил его, не понукал. Малознакомая тропа через ночные
болота страшила больше, чем возможная погоня.
Восток серел, ночные птицы умолкли, дневные же еще не отваживались
подавать голос; из травяной сырости тучами вздымалось потревоженное
комарье, и его заунывный гуд да мягкая конская поступь были единственными
звуками в ночной тишине.
Утомленный бессонницей и переживаниями Чекан начал было задремывать в
плавно покачивающемся седле, когда рухнувшая ему на спину внезапная
тяжесть рванула, сшибла наземь, впилась в плечи безжалостной остротой
хищных когтей. Чекан заорал, пытаясь вывернуться из-под навалившейся туши,
и на его крик отозвался испуганным ржанием отбежавший в сторону конь, а
заткнутый за пояс пистоль притиснут к земле, его не достать, как не
достать и к чертям отлетевшую саблю. Наверное, уже в последний
предсмертный миг пальцы сами сумели нащупать за правым голенищем рукоять
ножа, выдернуть, вслепую ударить тяжелым лезвием это, уже обжигающее
хриплым смрадным дыханием шею, и еще раз ударить, и снова, и опять, пока
не ослабели терзающие когти, пока не удалось перевернуться, подмять под
себя, и снова бить, бить, бить...
Уже было достаточно светло, но ярость, багровым туманом застившая
Чекановы глаза, мешала ему заметить, как непостижимо меняется дергающееся
под его ударами звериное тело. А потом обессилевшая рука упустила нож, в
висках перестала грохотать барабаном дурная кровь и постепенно вернулась
способность мыслить и узнавать, но изменить что-либо было поздно.
И Чекан заплакал - неумело, давясь рыданиями, размазывая по щекам
кровавую грязь. Потому что не зверь лежал перед ним на жесткой болотной
траве, а испоротое ножом стройное женское тело, и на обезображенном лице
безвозвратно меркли огромные серые глаза.
Ведьмой ли была Чеканова любовь, бог ли, дьявол уберег ее от погибели
звериным обличьем - какая разница, если можно было просто подставить горло
под справедливо карающие клыки, и она бы осталась жить. А он... Он снова
убил ее. Собственными руками. О боже, как сурово караешь ты раба своего!
Чекан медленно поднялся, постоял над убитой, глядя, как прозрачный
туман растворяет в себе тело любимой. Вот и все. Без следа. Навсегда.
Неистовое ржание заставило его опомниться. Что это? Погоня? Нет.
Какой-то неведомый человек взобрался на коня, зацепившегося уздой за
крепкий корявый сук, и шпорит его, и хлещет, пытаясь угнать Чеканова друга
в лес. Это кстати. Хоть есть теперь, на ком злобу сорвать. Ну, молись,
конокрад...
Руки тряслись, но расстояние было невелико - под грохот выстрела
нераспознанный тать кубарем покатился с седла, дернулся раз-другой и
затих. Без особого желания, просто чтоб не стоять столбом посреди болота,
Чекан подошел взглянуть на него и вдруг шарахнулся с диким безумным
