В тот вечер... В тот вечер тоже шел дождь, и желтеющие листья
нашептывали о бесполезности прошлого и обреченности настоящего, и сквер
был пуст, и падали с веток мутные дождевые капли - медленно, как
неторопливые старческие слезы...
Обычный для осени тягучий тоскливый вечер.
- Добрый вечер.
Кто? Кто мог сказать это в безлюдье промозглых осенних сумерек? Были
эти слова, или пошутило воображение, - как всегда, зло и неумно? Нет,
слова были. В глубине аллеи едва различимы в моросящей полутьме три
силуэта: два - рядом, один - чуть поодаль. Откуда они здесь? Кто они, эти
люди, не побоявшиеся раствориться в безнадежности осеннего вечера? Да и
люди ли это? Люди.
- Здравствуйте. Зачем вы здесь? Вы кого-то ждете?
Девушка с таким голосом не может не быть красивой. Кажется, или ее
силуэт постепенно побеждает нереальность осеннего дождя, оживает? Уже
можно различить овал лица, длинное темное платье, накидку... Или это
только кажется? Или просто глаза привыкают к сумеркам?
- Да.
Это сказал человек в старинной форме артиллерийского офицера. Голос
его дрожит, он напряжен, он думает только о том, что должен будет сказать,
и поэтому не замечает, что именно говорит теперь.
- Тогда извините. Пойдем, Саша.
Девушка огорчена. Нет, внешне она спокойна, чуть строга, она не
изменилась в лице (уже видно лицо), но голос... Или движение плеч...
Трудно сказать. Но она ожидала другого ответа. А ее спутник молчит. Он
тоже огорчен. Может быть тем, что огорчена она? Они поворачиваются, они
сейчас уйдут, они снова растворятся в беспрерывном падении мириад
мельчайших холодных слез...
- Собственно... Я ждал вас, Наталья Александровна.
Все. Офицер решился. А девушка? Те ли это слова, которых она ожидала?
Да. Она поворачивается. Ее глаза (уже видно глаза) говорят красноречивее
всяких слов, ненужных и кощунственных теперь.
А ее спутник?
- Ах, простите! Кажется, я забыл запереть несгораемый шкаф.
Сказал торопливо, торопливо ушел...
А девушка и артиллерист... Похоже, они не заметили его ухода. А слова
отзвучали и замерли. Они не нужны: теперь говорят глаза. Два человека, две
случайно ожившие тени минувшего стоят под осенним дождем в пустынном
промозглом сквере. Что это? Исчезают?! Нет. Просто уходят.
- А как же Саша?
- Наталья Александровна, неужели вы думаете, что ваш брат
действительно забыл закрыть несгораемый шкаф?
- Нет...
Они уходят, уходят, тихо смеясь от счастья, и вот уже горестный ропот
дождевых капель заглушает их смех... Вот все и окончилось, окончилось
просто и безнадежно: тени прошлого не растаяли, не сгинули, - они просто
уходят. Они не оглянутся.
Вот они уже скрылись за поворотом, и только тени их, слившиеся в
одну, еще скользят по сырому песку аллеи...
Тени? Тени... Откуда они в темном сквере, где не горит ни один
фонарь? Неужели?..
Да!
Светятся окна в здании Управления, и горят газовые фонари у входа, и
скрипит - хлопает входная дверь, и живые голоса живых людей заглушают
причитания дождевых капель.
А где-то в лабиринте мокрых полутемных улиц звучит счастливый смех
тех, кто сумел не осквернить чувства словами - тихий смех прошлого.
Федор ЧЕШКО
ШЛЯЮТСЯ ТУТ ВСЯКИЕ...
Над селом фигня летала
Серебристого металла.
Больно много в наши дни
Неопознанной фигни.
Фольклор
Расхлябанное ложе на вихляющихся колесиках. Оно дребезжит, катится,
несет куда-то, а по сторонам - белые стены, и над лицом потолок, он тоже
белый, со скучными пятнами тусклых светильников. А там, снаружи - небо.
Такое же низкое и скучное, как этот потолок. Там, снаружи, гасло,
отключалось сознание, истерзанное ревом транспортных механизмов, гамом
толпы, вонью углеводородной гари... Там, под этим небом, которое как
потолок, - хватали, тащили, долго-долго везли в тряской машине... Теперь
везут на этом... И говорят, бормочут без остановки:
- Откуда он взялся?
- А черт его знает... На Пушкинской валялся, прохожие скорую вызвали.
Что с ним, профессор?
- Сами не видите?
- Цирроз печени?
- Несомненно. На стол, быстро!..
Привязали к какому-то возвышению. Алтарь? Прижали к лицу душную
маску, горло раздирает едкая вонь закиси азота. Замедлить дыхание... Свои
лица тоже прячут под маски - белые маски, полупрозрачные, из тонкой
материи. Прячут лица... Боятся мести? Глупцы... В нестерпимом мертвенном
свете хищным бликом вспыхивает ослепительное лезвие... Не надо!..
- Пульс?
- Норма!
- Дыхание?
- Норма!
- Как печень?
- Нету...
- Что вы там мямлите? Чего нету?
- Печени...
- А как же цирроз?
- Цирроз есть. А печени нету.
- Так не бывает. Нарочно печень спрятал, подлец! Издевается. Ищите
получше, обязательно должна быть печень, если цирроз...
- Ой...
- Что, нашли?
- Не знаю... Тут проволочка какая-то...
- Что?!
- Ну, проводок...
Профессор злобно отшвырнул скальпель - жалобно дребезжит металл об
ослепительный кафель пола.
- Шуточки затеял? Ну и черт с ним! В морг!
- Силыч, а этот где?... Ну, который без печени?... Шестьсот
тринадцатый - где?
- А хрен его знает. Давеча здесь был.
- Так ведь нету...
- Ну нету, и хрен с ним. Мне без разницы, хоть все пропади. Я здеся
не мертвяков сторожу - зданию. Торопливый грохот шагов в гулкой темноте
пустых коридоров, лязг тяжелой двери, ночной мороз обжигает горло.
Отчаянный взгляд мечется по пустой улочке - никого. Хотя...
- Бабушка! Бабушка, подождите, пожалуйста! Бабулечка... Ах ты,
господа бога душу мать твою, карга старая, стой!
- Чавой-то, внучек?
- Вы тут не видели такого... Желтый весь, глазки красные, светятся...
В простынке белой... Еще номерочек у него на ноге, кругленький такой...
- Видела, внучек, как же! Во-он, куда он сгинул, сердешный...
Трясущийся немощный пальчик задрался к звездам, тычет куда-то промеж
них. Там что-то смутно белеет - не-то тающий клочок тумана, не то
стремительно возносящаяся белая простыня... И чудится стихающий отголосок
- не то ветер, не то вопль, отчаянный и нездешний:
- Ноги моей здесь больше не бу-у-у!..
Федор ЧЕШКО
ПРИГОВОР
Шел двадцать второй час с тех пор, как умолк рев тормозных
двигателей. Двадцать второй час инерционного полета - полета в пределах
солнечной системы. А впереди было еще четыре тысячи сто семьдесят семь
часов до самого главного - до возвращения. Еще четыре тысячи сто семьдесят
семь часов нашему кораблю предстояло ползти с молчащими двигателями по
параболической траектории. Не было на борту человека, которому этот срок
не казался бы непомерным, хотя он был ничтожен по сравнению с тем, что
отделяло нас от начала пути. И, не смотря на это, никто не сказал "нет",
когда на экраны локаторов дальнего обзора наползло отражение огромной
металлической конструкции, которую не могли создать на Земле, когда
капитан принял решение. Ни один из нас не сказал "нет", когда проснулись
маршевые двигатели и корабль, изменив курс, пошел на сближение. Поймите,
что означало это несказанное слово для людей, два десятилетия бредивших
возвращением; для нас, обгонявших свет, чье терпение и рассудок теперь, в
двух шагах от дома, были отданы на растерзание черепашьей скорости
инерционного полета...
Он подавлял, он угнетал сознание своими размерами - цилиндр
пятидесятикилометровой длины, колоссальный космический корабль неведомой
расы гигантов. Нам не пришлось искать люки, не пришлось ломать головы над
тем, как вступить в контакт с экипажем.
Люки были открыты.
Экипаж был мертв.
Мы бродили по необъятным залам и переходам, мы потерялись,
растворились в беспредельности этого склепа, этой громадной могилы -
нарушители покоя умерших, шарахающиеся от собственных теней, оглушенные
грохотом собственных сердец. А в огромные иллюминаторы смотрел на нас
космос - черный траурный креп и застывшие слезы звезд...
Жизнь была милостива к этим гигантам - она ушла мгновенно. Они до
конца остались сильными, гордыми, уверенными в себе.
Все.
Кроме одного.
В центральном посту мы нашли полотнище тонкого полупрозрачного
пластика. Письмо.
Те, кто создавали наш корабль, предусмотрели возможность встречи с
иным разумом. Электронный мозг сумел расшифровать найденное нами.
"Я, сердце и воля корабля, говорю для вас, те, кто поймет. Я знал
лишь цель и задачу; и те, кто вверил судьбы мне и моему кораблю, поклялись
знать ту же цель и задачу. Но мы нарушили клятву, и это наш первый грех.
На бесконечном пути к единственной цели мы встретили мир, исполненный
непостижимой и невозможной жизни; жизни, существующей вопреки логике и
опровергающей истину нашего знания. Эту жизнь породили кислород, белок и
холодный свет дряхлой звезды, чего не могло быть, но что было. И жажда
нового знания отвратила нас от истинной мудрости - мы отвергли разум ради
чувств, и это наш второй грех.
Мы поняли, что открытый нами мир источает разум, что каждый из видов
живущих в нем существ разумен в меру необходимости; причем ничтожный разум
каждого слагается в могучий разум всех, чего не может быть, но что есть. И
еще мы поняли, что разум этого мира обречен; а поняв, попытались вмешаться
в его судьбу - это наш третий грех.
Познаваемый нами мир замирал и чах, угнетенный уродливо развившимся
паразитарным видом, вездесущим и не имеющим цели. Этот вид изнурял и
отравлял своими нечистотами планету - вместилище жизни; он высасывал соки
из самой жизни. Агрессивная и бессмысленная в своей первобытной
примитивности, психика этого вида, лишенная логики и гармонии, разъедала
разум мира, подобно отвратительной болезни. И разум мира был не в силах
отторгнуть ее. Мир умирал.
Мы стремились спасти разум от агрессивной бессмысленности, спасти
очаг неповторимой в своей невозможности жизни, и мы преуспели в своем
стремлении: паразиты гибли, а мы гордились собой.
Но теперь мой дух растворяется во мраке ненависти к себе при
воспоминании об этой гордости. Ибо теперь я знаю больше, чем знал тогда.
Я завершил исследования образцов продуктов жизнедеятельности
паразитов, взятых в развалинах их омерзительных скопищ.
Я нашел среди этих образцов произведения искусства, не имеющие равных
по смелости фантазии, их породившей.
Это означает что мы, в гнусной самонадеянности возомнившие себя
охранителями первозданной гармонии, уничтожили расу носителей разума.
Это наш неискупимый грех.
Разум не может только разрушать. Разум еще и созидает - на то но и
разум. И никто не смеет соизмерять ценность созидаемого и разрушаемого
разумом, кроме него самого. Сколько бы зла не принес разум, никто не
вправе обречь его на гибель. Никто, кроме него самого и мира, его
породившего.
Я, сердце и воля этого корабля, именем и властью Знающих и
Непогрешимых исследовал преступление, соотнес степень вины к тяжести
наказания, вынес приговор и привожу его в исполнение.
Да будем мы прокляты всеми, кто сумеет понять!"
