Соня, а я сплю, ем, пью... Нехорошо!
Марина (покачав головой). Порядки! Профессор встает в двенадцать часов, а
самовар кипит с утра, все его дожидается. Без них обедали всегда в первом
часу, как везде у людей, а при них в седьмом. Ночью профессор читает и
пишет, и вдруг часу во втором звонок... Что такое, батюшка? Чаю! Буди для
него народ, ставь самовар... Порядки!
Астров. И долго они еще здесь проживут?
Войницкий (свистит). Сто лет. Профессор решил поселиться здесь.
Марина. Вот и теперь. Самовар уже два часа на столе, а они гулять пошли.
Войницкий. Идут, идут... Не волнуйся.
Слышны голоса; из глубины сада, возвращаясь с прогулки, идут Серебряков,
Елена Андреевна, Соня и Телегин.
Серебряков. Прекрасно, прекрасно... Чудесные виды.
Телегин. Замечательные, ваше превосходительство.
Соня. Мы завтра поедем в лесничество, папа. Хочешь?
Войницкий. Господа, чай пить!
Серебряков. Друзья мои, пришлите мне чай в кабинет, будьте добры! Мне
сегодня нужно еще кое-что сделать.
Соня. А в лесничестве тебе непременно понравится...
Елена Андреевна, Серебряков и Соня уходят в дом; Телегин идет к столу и
садится возле Марины.
Войницкий. Жарко, душно, а наш великий ученый в пальто, в калошах, с
зонтиком и в перчатках.
Астров. Стало быть, бережет себя.
Войницкий. А как она хороша! Как хороша! Во всю жизнь не видел женщины
красивее.
Телегин. Еду ли я по полю, Марина Тимофеевна, гуляю ли в тенистом саду,
смотрю ли на этот стол, я испытываю неизъяснимое блаженство! Погода
очаровательная, птички поют, живем мы все в мире и согласии,- чего еще нам?
(Принимая стакан.) Чувствительно вам благодарен!
Войницкий (мечтательно). Глаза... Чудная женщина.
Астров. Расскажи-ка что-нибудь, Иван Петрович.
Войницкий (вяло). Что тебе рассказать?
Астров. Нового нет ли чего?
Войницкий. Ничего. Все старо. Я тот же, что и был, пожалуй, стал хуже, так
как обленился, ничего не делаю и только ворчу, как старый хрен. Моя старая
галка, maman, все еще лепечет про женскую эмансипацию, одним глазом смотрит
в могилу, а другим ищет в своих умных книжках зарю новой жизни.
Астров. А профессор?
Войницкий. А профессор по-прежнему от утра до глубокой ночи сидит у себя в
кабинете и пишет. "Напрягши ум, наморщивши чело, все оды пишем, пишем, и ни
себе, ни им похвал не слышим" Бедная бумага! Он бы лучше свою автобиографию
написал. Какой это превосходный сюжет! Отставной профессор, понимаешь ли,
старый сухарь, ученая вобла... Подагра, ревматизм, мигрень, от ревности и
зависти вспухла печенка... Живет эта вобла в имении своей первой жены,
живет поневоле, потому что жить в городе ему не по карману. Вечно жалуется
на свои несчастья, хотя в сущности сам необыкновенно счастлив. (Нервно.) Ты
только подумай, какое счастье! Сын простого дьячка, бурсак, добился ученых
степеней и кафедры, стал его превосходительством, зятем сенатора и проч. и
проч. Все это неважно, впрочем. Но ты возьми вот что. Человек ровно
двадцать пять лет читает и пишет об искусстве, ровно ничего не понимая в
искусстве. Двадцать пять лет он пережевывает чужие мысли о реализме,
натурализме и всяком другом вздоре; двадцать пять лет читает и пишет о том,
что умным давно уже известно, а для глупых неинтересно: значит, двадцать
пять лет переливает из пустого в порожнее. И в то же время какое
самомнение! Какие претензии! Он вышел в отставку, и его не знает ни одна
живая душа, он совершенно неизвестен; значит, двадцать пять лет он занимал
чужое место. А посмотри: шагает, как полубог!
Астров. Ну, ты, кажется, завидуешь.
Войницкий. Да, завидую! А какой успех у женщин! Ни один Дон-Жуан не знал
такого полного успеха! Его первая жена, моя сестра, прекрасное, кроткое
создание, чистая, как вот это голубое небо, благородная, великодушная,
имевшая поклонников больше, чем он учеников,-любила его так, как могут
любить одни только чистые ангелы таких же чистых и прекрасных, как они
сами. Моя мать, его теща, до сих пор обожает его и до сих пор он внушает ей
священный ужас. Его вторая жена, красавица, умница-вы ее только что
видели,- вышла за него, когда уже он был стар, отдала ему молодость,
красоту, свободу, свой блеск. За что? Почему?
Астров. Она верна профессору?
Войницкий. К сожалению, да.
Астров. Почему же, к сожалению?
Войницкий. Потому что эта верность фальшива от начала до конца. В ней много
риторики, но нет логики. Изменить старому мужу, которого терпеть не
можешь,-это безнравственно; стараться же заглушить в себе бедную молодость
и живое чувство-это не безнравственно.
Телегин (плачущим голосом). Ваня, я не люблю, когда ты это говоришь. Ну,
вот, право... Кто изменяет жене или мужу, тот, значит, неверный человек,
тот может изменить и отечеству!
Войницкий (с досадой). Заткни фонтан, Вафля!
Телегин. Позволь, Ваня. Жена моя бежала от меня на другой день после
свадьбы с любимым человеком по причине моей непривлекательной наружности.
После того я своего долга не нарушал. Я до сих пор ее люблю и верен ей,
помогаю чем могу и отдал свое имущество на воспитание деточек, которых она
прижила с любимым человеком. Счастья я лишился, но у меня осталась
гордость. А она? Молодость уже прошла, красота под влиянием законов природы
поблекла, любимый человек скончался... Что же у нее осталось?
Входят Соня и Елена Андреевна; немного погодя входит Мария Васильевна с
книгой; она садится и читает; ей дают чаю, и она пьет не глядя.
Соня (торопливо, няне). Там, нянечка, мужики пришли. Поди поговори с ними,
а чай я сама. (Наливает чай.)
Няня уходит, Елена Андреевна берет свою чашку и пьет, сидя на качелях.
Астров (Елене Андреевне). Я ведь к вашему мужу. Вы писали, что он очень
болен, ревматизм и еще что-то, а оказывается, он здоровехонек.
Елена Андреевна. Вчера вечером он хандрил, жаловался на боли в ногах, а
сегодня ничего...
Астров. А я-то сломя голову скакал тридцать верст. Ну, да ничего, не
впервой. Зато уж останусь у вас до завтра и по крайней мере высплюсь
quantum satis.
Соня. И прекрасно. Это такая редкость, что вы у нас ночуете. Вы небось не
обедали?
Астров. Нет-с, не обедал.
Соня. Так вот кстати и пообедаете. Мы теперь обедаем в седьмом часу.
(Пьет.) Холодный чай!
Телегин. В самоваре уже значительно понизилась температура.
Елена Андреевна. Ничего, Иван Иваныч, мы и холодный выпьем.
Телегин. Виноват-с... Не Иван Иваныч, а Илья Ильич-с... Илья Ильич Телегин,
или, как некоторые зовут меня по причине моего рябого лица, Вафля. Я
когда-то крестил Сонечку, и его превосходительство, ваш супруг, знает меня
очень хорошо. Я теперь у вас живу-с, в этом имении-с... Если изволили
заметить, я каждый день с вами обедаю.
Соня. Илья Ильич-наш помощник, правая рука. (Нежно.) Давайте, крестненький,
я вам еще налью.
Мария Васильевна. Ах!
Соня. Что с вами, бабушка?
Мария Васильевна. Забыла я сказать Александру... потеряла память... сегодня
получила я письмо из Харькова от Павла Алексеевича... Прислал свою новую
брошюру...
Астров. Интересно?
Мария Васильевна. Интересно, но как-то странно. Опровергает то, что семь
лет назад сам же защищал. Это ужасно!
Войницкий. Ничего нет ужасного. Пейте, maman, чай.
Мария Васильевна. Но я хочу говорить!
Войницкий. Но мы уже пятьдесят лет говорим, и говорим, и читаем брошюры.
Пора бы уж и кончить.
Мария Васильевна. Тебе почему-то неприятно слушать, когда я говорю. Прости,
Жан, но в последний год ты так изменился, что я тебя совершенно не узнаю...
Ты был человеком определенных убеждений, светлою личностью...
Войницкий. О да! Я был светлою личностью, от которой никому не было
светло...
Пауза.
Я был светлою личностью... Нельзя сострить ядовитей! Теперь мне сорок семь
лет. До прошлого года я так же, как вы, нарочно старался отуманивать свои
глаза вашею этою схоластикой, чтобы не видеть настоящей жизни,-.и думал,
что делаю хорошо. А теперь, если бы вы знали! Я ночи не сплю с досады, от
злости, что так глупо проворонил время, когда мог бы иметь все, в чем
отказывает мне теперь моя старость!
Соня. Дядя Ваня, скучно!
Мария Васильевна (сыну). Ты точно обвиняешь в чем-то свои прежние
убеждения... Но виноваты не они, а ты сам. Ты забывал, что убеждения сами
по себе ничто, мертвая буква... Нужно было дело делать.
Войницкий. Дело? Не всякий способен быть пишущим perpetuum mobile, как ваш
герр профессор.
Мария Васильевна. Что ты хочешь этим сказать?
Соня (умоляюще). Бабушка! Дядя Ваня! Умоляю вас!
Войницкий. Я молчу. Молчу и извиняюсь.
Пауза.
Елена Андреевна. А хорошая сегодня погода... Не жарко...
Пауза.
Войницкий. В такую погоду хорошо повеситься...
Телегин настраивает гитару. Марина ходит около дома и кличет кур.
Марина. Цып, цып, цып...
Соня. Нянечка, зачем мужики приходили?..
Марина. Все то же, опять все насчет пустоши. Цып, цып, цып...
Соня. Кого ты это?
Марина. Пеструшка ушла с цыплятами... Вороны бы не потаскали... (Уходит.)
Телегин играет польку; все молча слушают; входит работник.
Работник. Господин доктор здесь? (Астрову). Пожалуйте, Михаил Львович, за
вами приехали.
Астров. Откуда?
Работник. С фабрики.
Астров (с досадой). Покорно благодарю. Что ж, надо ехать... (Ищет глазами
фуражку.) Досадно, черт подери...
Соня. Как это неприятно, право... С фабрики приезжайте обедать.
Астров. Нет, уж поздно будет. Где уж... Куда уж... (Работнику.) Вот что,
притащи-ка мне, любезный, рюмку водки, в самом деле. (Работник уходит.) Где
уж... Куда уж... (Нашел фуражку.) У Островского в какой-то пьесе есть
человек с большими усами и малыми способностями.... Так это я. Ну, честь
имею, господа... (Елене Андреевне.) Если когда-нибудь заглянете ко мне, вот
вместе с Софьей Александровной, то буду искренно рад. У меня небольшое
именьишко, всего десятин тридцать, но, если интересуетесь, образцовый сад и
питомник, какого не найдете за тысячу верст кругом. Рядом со мной казенное
лесничество... Лесничий там стар, болеет всегда, так что в сущности я
заведую всеми делами.
Елена Андреевна. Мне уже говорили, что вы очень любите леса. Конечно, можно
принести большую пользу, но разве это не мешает вашему настоящему
призванию? Ведь вы доктор.
Астров. Одному богу известно, в чем наше настоящее призвание.
Елена Андреевна. И интересно?
Астров. Да, дело интересное.
Войницкий (с иронией). Очень!
Елена Андреевна (Астрову). Вы еще молодой человек, вам на вид... ну,
тридцать шесть-тридцать семь лет... и, должно быть, не так интересно, как
вы говорите... Все лес и лес. Я думаю, однообразно.
Соня. Нет, это чрезвычайно интересно. Михаил Львович каждый год сажает
новые леса, и ему уже прислали бронзовую медаль и диплом. Он хлопочет,
чтобы не истребляли старых. Если вы выслушаете его, то согласитесь с ним
вполне. Он говорит, что леса украшают землю, что они учат человека понимать
прекрасное и внушают ему величавое настроение. Леса смягчают суровый
климат. В старанах, где мягкий климат, меньше тратится сил на борьбу с
природой, и потому там мягче и нежнее человек; там люди красивы, гибки,
легко возбудимы, речь их изящна, движения грациозны. У них процветают науки
и искусства, философия их не мрачна, отношения к женщине полны изящного
благородства...
Войницкий (смеясь). Браво, браво!.. Все это мило, но не убедительно, так
что (Астрову) позволь мне, мой друг, продолжать топить печи дровами и
строить сараи из дерева.
Астров. Ты можешь топить печи торфом, а сараи строить из камня. Ну, я
допускаю, руби леса из нужды, но зачем истреблять их? Русские леса трещат
под топором, гибнут миллиарды деревьев, опустошаются жилища зверей и птиц,
мелеют и сохнут реки, исчезают безвозвратно чудные пейзажи, и все оттого,
что у ленивого человека не хватает смысла нагнуться и поднять с земли
топливо. (Елене Андреевне.) Не правда ли, сударыня? Надо быть безрассудным
варваром, чтобы жечь в своей печке эту красоту, разрушать то, чего мы не
