Дорн. Это легкомыслие. По законам природы всякая жизнь должна иметь конец.
Сорин. Вы рассуждаете, как сытый человек. Вы сыты и потому равнодушны к
жизни, вам все равно. Но умирать и вам будет страшно.
Дорн. Страх смерти - животный страх... Надо подавлять его. Сознательно
боятся смерти только верующие в вечную жизнь, которым страшно бывает своих
грехов. А вы, во-первых, неверующий, во-вторых - какие у вас грехи? Вы
двадцать пять лет прослужили по судебному ведомству - только и всего.
Сорин (смеется). Двадцать восемь...
Входит Треплев и садится на скамеечке у ног Сорина. Маша все время не
отрывает от него глаз.
Дорн. Мы мешаем Константину Гавриловичу работать.
Треплев. Нет, ничего.
Пауза.
Медведенко. Позвольте вас спросить, доктор, какой город за границей вам
больше понравился?
Дорн. Генуя.
Треплев. Почему Генуя?
Дорн. Там превосходная уличная толпа. Когда вечером выходишь из отеля, то
вся улица бывает запружена народом. Движешься потом в толпе без всякой
цели, туда-сюда, по ломаной лини, живешь с нею вместе, сливаешься с нею
психически и начинаешь верить, что в самом деле возможна одна мировая душа,
вроде той, которую когда-то в вашей пьесе играла Нина Заречная. Кстати, где
теперь Заречная? Где она и как?
Треплев. Должно быть здорова.
Дорн. Мне говорили, будто она повела какую-то особенную жизнь. В чем дело?
Треплев. Это, доктор, длинная история.
Дорн. А вы покороче.
Пауза.
Треплев. Она убежала из дому и сошлась с Тригориным. Это вам известно?
Дорн. Знаю.
Треплев. Был у нее ребенок. Ребенок умер. Тригорин разлюбил ее и вернулся к
своим прежним привязанностям, как и следовало ожидать. Впрочем, он никогда
не покидал прежних, а, по бесхарактерности, как-то ухитрился и тут и там.
Насколько я мог понять из того, что мне известно, личная жизнь Нины не
удалась совершенно.
Дорн. А сцена?
Треплев. Кажется, еще хуже. Дебютировала она под Московй в дачном театре,
потом уехала в провинцию. Тогда я не упускал ее из виду и некоторое время
куда она, туда и я. Бралась она все за большие роли, но играла грубо,
безвкусно, с завываниями, с резкими жестами. Бывали моменты, когда она
талантливо вскрикивала, талантливо умирала, но это были только моменты.
Дорн. Значит, все-таки есть талант?
Треплев. Понять было трудно. Должно быть, есть. Я ее видел, но она не
хотела меня видеть, и прислуга не пускала меня к ней в номер. Я понимал ее
настроение и не настаивал на свидании.
Пауза.
Что же вам еще сказать? Потом я, когда уже вернулся домой, получал от не
письма. Письма умные, теплые, интересные; она не жаловалась, но я
чувствовал, что она глубоко несчастна; что ни строчка, то больной,
натянутый нерв. И воображение немного расстроено. Она подписывалась Чайкой.
В "РусалкеЕ Мельник говорит, что он ворон, так она в письмах все повторяла,
что она чайка. Теперь она здесь.
Дорн. То есть как здесь?
Треплев. В городе, на постоялом дворе. Уже дней пять как живет там в
номере. Я было поехал к ней, и вот Марья Ильинична ездила, но она никого не
принимает. Семен Семенович уверяет, будто вчера после обеда видел ее в
поле, в двух верстах отсюда. Медведенко. Да, я видел. Шла в ту сторону, к
городу. Я поклонился, спросил, отчего не идет к нам в гости. Она сказала,
что придет.
Треплев. Не придет она.
Пауза.
Отец и мачеха не хотят ее знать. Везде расставили сторожей, чтобы даже
близко не допускать ее к усадьбе. (Отходит с доктором к письменному столу.)
Как легко, доктор, быть философом на бумаге и как это трудно на деле!
Сорин. Прелестная была девушка.
Дорн. Что-с?
Сорин. Прелестная, говорю, была девушка. Действительный статский советник
Сорин был даже в нее влюблен некоторое время.
Дорн. Старый ловелас.
Слышен смех Шамраева.
Полина Андреевна. Кажется, наши приехали со станции...
Треплев. Да, я слышу маму.
Входят Аркадина, Тригорин, за ними Шамраев.
Шамраев (входя). Мы все стареем, выветриваемся под влиянием стихий, а вы,
многоуважаемая, все еще молоды... Светлая кофточка, живость... грация...
Аркадина. Вы опять хотите сглазить меня, скучный человек!
Тригорин (Сорину). Здравствуйте, Петр Николаевич! Что это вы все хвораете?
Нехорошо! (Увидев Машу, радостно.) Марья Ильинична!
Маша. Узнали? (Жмет ему руку.)
Тригорин. Замужем?
Маша. Давно.
Тригорин. Счастливы? (Раскланивается с Дорном и с Медведенком, потом
нерешительно подходит к Треплеву.) Ирина Николаевна говорила, что вы уже
забыли старое и перестали гневаться.
Треплев протягивает ему руку.
Аркадина (сыну). Вот Борис Алексеевич привез журнал с твоим новым
рассказом.
Треплев (принимая книгу, Тригорину). Благодарю вас. Вы очень любезны.
Садятся.
Тригорин. Вам шлют поклон ваши почитатели... В Петербурге и в Москве вообще
заинтересованы вами, и меня все спрашивают про вас. Спрашивают: какой он,
сколько лет, брюнет или блондин. Думают все почему-то, что вы уже немолоды.
И никто не знает вашей настоящей фамилии, так как вы печатаетесь под
всевдонимом. Вы таинственны, как Железная Маска.
Треплев. Надолго к нам?
Тригорин. Нет, завтра же думаю в Москву. Надо. Тороплюсь кончить повесть и
затем еще обещал дать что-нибудь в сборник. Одним словом - старая история.
Пока они разговаривают, Аркадина и Полина Андреевна ставят среди комнаты
ломберный стол и раскрывают его; Шамраев зажигает свечи, ставит стулья.
Достают из шкафа лото.
Погода встретила меня неласково. Ветер жестокий. Завтра утром, если
утихнет, отправлюсь на озеро удить рыбу. Кстати, надо осмотреть сад и то
место, где - помните? - играли вашу пьесу. У меня созрел мотив, надо только
возобновить в памяти место действия.
Маша (отцу). Папа, позволь мужу взять лошадь! Ему нужно домой.
Шамраев (дразнит). Лошадь... домой... (Строго.) Сама видела: сейчас
посылали на станцию. Не гонять же опять.
Маша. Но ведь есть другие лошади... (Видя, что отец молчит, машет рукой.) С
вами связываться...
Медведенко. Я, Маша, пешком пойду. Право...
Полина Андреевна (вздохнув). Пешком, в такую погоду... (Садится за
ломберный стол.) Пожалуйте, господа.
Медведенко. Ведь всего только шесть верст... Прощай... (Целует жене руку.)
Прощайте, мамаша. (Теща нехотя протягивает ему для поцелуя руку.) Я бы
никого не беспокоил, но ребеночек... (Кланяется всем.) Прощайте... (Уходит;
походка виноватая.)
Шамраев. Небось дойдет. Не генерал.
Полина Андреевна (стучит по столу). Пожалуйте, господа. Не будем терять
времени, а то скоро ужинать позовут.
Шамраев, Маша и Дорн садятся за стол.
Аркадина (Тригорину). Когда наступают длинные осенние вечера, здесь играют
в лото. Вот взгляните: старинное лото, в которое еще играла с нами покойная
мать, когда мы были детьми. Не хотите ли до ужина сыграть с нами партию?
(Садится с Тригориным за стол.) Игра скучная, но если привыкнуть к ней, то
ничего. (Сдает всем по три карты.)
Треплев (перелистывая журнал). Свою повесть прочел, а моей даже не
разрезал. (Кладет журнал на письменный стол, потом направляется к левой
двери; проходя мимо матери, целует ее в голову.)
Аркадина. А ты, Костя?
Треплев. Прости, что-то не хочется... Я пройдусь (Уходит.)
Аркадина. Ставка - гривенник. Поставьте за меня, доктор.
Дорн. Слушаю-с.
Маша. Все поставили? Я начинаю... Двадцать два!
Аркадина. Есть.
Маша. Три!..
Дорн. Так-с.
Маша. Поставили три? Восемь! Восемьдесят один! Десять!
Шамраев. Не спеши.
Аркадина. Как меня в Харькове принимали, батюшки мои, до сих пор голова
кружится!
Маша. Тридцать четыре!
За сценой играют меланхолический вальс.
Аркадина. Студенты овацию устроили... Три корзины, два венка и вот...
(Снимает с груди брошь и бросает на стол.)
Шамраев. Да, это вещь...
Маша. Пятьдесят!..
Дорн. Ровно пятьдесят?
Аркадина. На мне был удивительный туалет... Что-что, а уж одеться я не
дура.
Полина Андреевна. Костя играет. Тоскует, бедный.
Шамраев. В газетах бранят его очень.
Маша. Семьдесят семь!
Аркадина. Охота обращать внимание.
Тригорин. Ему не везет. Все никак не может попасть в свой настоящий тон.
Что-то странное, неопределенное, порой даже похожее на бред. Ни одного
живого лица.
Маша. Одиннадцать!
Аркадина (оглянувшись на Сорина). Петруща, тебе скучно?
Пауза.
Спит.
Дорн. Спит действительны статский советник.
Маша. Семь! Девяносто!
Тригорин. Если бы я жил в такой усадьбе, у озера, то разве я стал бы
писать? Я поборол бы в себе эту страсть и только и делал бы, что удил рыбу.
Маша. Двадцать восемь!
Тригорин. Поймать ерша или окуня - это такое блаженство!
Дорн. А я верю в Константина Гаврилыча. Что-то есть! Что-то есть! Он мыслит
образами, рассказы его красочны, ярки, и я их сильно чувствую. Жаль только,
что он не имеет определенных задач. Производит впечатление, и больше
ничего, а ведь на одном впечатлении далеко не уедешь. Ирина Николаевна, вы
рады, что у вас сын писатель?
Аркадина. Представьте, я еще не читала. Все некогда.
Маша. Двадцать шесть!
Треплев тихо входит и идет к своему столу.
Шамраев (Тригорину). А у нас, Борис Алексеевич, осталась ваша вещь.
Тригорин. Какая?
Шамраев. Как-то Константин Гаврилыч застрелил чайку, и вы поручил мне
заказать из нее чучело.
Тригорин. Не помню. (Раздумывая.) Не помню!
Маша. Шестьдесят шесть! Один!
Треплев (распахивает окно, прислушивается). Как темно! Не понимаю, отчего я
испытываю такое беспокойство.
Аркадина. Костя, закрой окно, а то дует.
Треплев закрывает окно.
Маша. Восемьдесят восемь!
Тригорин. У меня партия, господа.
Аркадина (весело). Браво! Браво!
Шамраев. Браво!
Аркадина. Этому человеку всегда и везде везет. (Встает.) А теперь пойдемте
закусить чего-нибудь. Наша знаменитость не обедала сегодня. После ужина
будем продолжать. (Сыну.) Костя, оставь свой рукописи, пойдем есть.
Треплев. Не хочу, мама, я сыт.
Аркадина. Как знаешь. (Будит Сорина.) Петруша, ужинать! (Берет Шамраева под
руку.) Я расскажу вам, как меня принимали в Харькоеве...
Полина Андреевна тушит на столе свечи, потом она и Дорн катят кресло. Все
уходят в левую дверь; на сцене остается один Треплев за письменным столом.
Треплев (собирается писать; пробегает то, что уже написано). Я так много
говорил о новых формах, а теперь чувствую, что сам мало-помалу сползаю к
рутине. (Читает.) "Афиша на заборе гласила... Бледное лицо, обрамленное
темными волосами..." Гласила, обрамленное... Это бездарно (Зачеркивает.)
Начну с того, как героя разбудил шум дождя, а остальное все вон. Описание
лунного вечера длинно и изысканно. Тригорин выработал себе приемы, ему
легко... У него ма плотине блестит горлышко разбитой бутылки и чернеет тень
от мельничного колеса - вот и лунная ночь готова, а у меня и трепещущий
свет, и тихое мерцание звезд, и далекие звуки рояля, замирающие в тихом
ароматном воздухе... Это мучительно.
Пауза.
Да, я все больше и больше прихожу к убеждению, что дело не в старых и не в
новых формах, а в том, что человек пишет, не думая ни о каких формах,
пишет, потому что это свободно льется из его души.
Кто-то стучит в окно, ближайшее к столу.
Что такое? (Глядит в окно.) Ничего не видно... (Отворяет стеклянную дверь и
смотрит в сад.) Кто-то пробежал вниз по ступеням. (Окликает.) Кто здесь?
(Уходит; слышно, как он быстро идет по террасе; через полминуты
возвращается с Ниной Заречной.) Нина! Нина!
Нина кладет ему голову на грудь и сдержанно рыдает.
(Растроганный.) Нина! Нина! Это вы... вы... Я точно предчувствовал, весь
день душа моя томилась ужасно. (Снимает с нее шляпу и тальму.) О, моя
добрая, моя ненаглядная, она пришла! Не будем плакать, не будем.
Нина. Здесь есть кто-то.
