Комедия в четырех действиях
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Ирина Николаевна Аркадина, по мужу Треплева, актриса.
Константин Гаврилович Треплев, ее сын, молодой человек.
Петр Николаевич Сорин, ее брат.
Нина Михайловна Заречная, молодая девочка, дочь богатого померщика.
Илья Афанасьевич Шамраев, поручик в отставке, управляющий у Сорина.
Полина Андреевна, его жена.
Маша, его дочь.
Борис Алексеевич Тригорин, беллетрист.
Евгений Сергеевич Дорн, врач.
Семен Семенович Медведенко, учитель.
Яков, работник.
Повар.
Горничная.
Действие происходит в усадьбе Сорина. - Между третьим и четвертым действием
проходит два года.
Действие первое
Часть парка в имении Сорина. Широкая аллея, ведущая по направлению от
зрителей в глубину парка к озеру, загорожена эстрадой, наскоро сколоченной
для домашнего спектакля, так что озера совсем не видно. Налево и направо у
эстрады кустарник.
Несколько стульев, столик.
Только что зашло солнце. На эстраде за опущенным занавесом. Яков и другие
работники; слышатся кашель и стук. Маша и Медведенко идут слева,
возвращаясь с прогулки.
Медведенко. Отчего вы всегда ходите в черном?
Маша. Это траур по моей жизни. Я несчастна.
Медведенко. Отчего? (В раздумье.) Не понимаю... Вы здоровы, отец у вас хотя
и небогатый, но с достатком. Мне живется гораздо тяжелее, чем вам. Я
получаю всего двадцать три рубля в месяц, да еще вычитают с меня в
эмеритуру, а все же я не ношу траура.
Садятся.
Маша. Дело не в деньгах. И бедняк может быть счастлив.
Медведенко. Это в теории, а на практике выходит так: я, да мать, да две
сестры и братишка, а жалованья всего двадцать три рубля. Ведь есть и пить
надо? Чаю и сахару надо? Табаку надо? Вот тут и вертись.
Маша (оглядываясь на эстраду). Скоро начнется спектакль.
Медведенко. Да. Играть будет Заречная, а пьеса сочинения Константина
Гавриловича. Они влюблены друг в друга, и сегодня их души сольются в
стремлении дать один и тот же художественный образ. А у моей души и у вашей
нет общих точек соприкосновения. Я люблю вас, не могу от тоски сидеть дома,
каждый день хожу пешком шесть верст сюда да шесть обратно и встречаю один
лишь индифферентизм с вашей стороны. Это понятно. Я без средств, семья у
меня большая... Какая охота идти за человека, которому самому есть нечего?
Маша. Пустяки. (Нюхает табак.) Ваша любовь трогает меня, но я не могу
отвечать взаимностью, вот и все. (Протягивает ему табакерку.) Одолжайтесь.
Медведенко. Не хочется.
Пауза.
Маша. Душно, должно быть ночью будет гроза. Вы все философствуете или
говорите о деньгах. По-вашему, нет большего несчастья, как бедность, а
по-моему, в тысячу раз легче ходить в лохмотьях и побираться, чем...
Впрочем, вам не понять этого...
Входят справа Сорин и Треплев.
Сорин (опираясь на трость). Мне, брат, в деревне как-то не того, и,
понятная вещь, никогда я тут не привыкну. Вчера лег в десять и сегодня
утром проснулся в девять с таким чувством, как будто от долгого спанья у
меня мозг прилип к черепу и все такое. (Смеется.) А после обеда нечаянно
опять уснул, и теперь я весь разбит, испытываю кошмар, в конце концов...
Треплев. Правда, тебе нужно жить в городе. (Увидев Машу и Медведенка.)
Господа, когда начнется, вас позовут, а теперь нельзя здесь. Уходите,
пожалуйста.
Сорин (Маше). Марья Ильинична, будьте так добры, попросите вашего папашу,
чтобы он распорядился отвязать собаку, а то она воет. Сестра опять всю ночь
не спала.
Маша. Говорите с моим отцом сами, а я не стану. Увольте, пожалуйста.
(Медведенку.) Пойдемте!
Медведенко (Треплеву). Так вы перед началом пришлите сказать.
Оба уходят.
Сорин. Значит, опять всю ночь будет быть собака. Вот история, никогда в
деревне я не жил, как хотел. Бывало, возьмешь отпуск на двадцать восемь
дней и приедешь сюда, чтобы отдохнуть и все, но тут тебя так доймут всяким
вздором, что уж спервого дня хочется вон. (Смеется.) Всегда я уезжал отсюда
с удовольствием... Ну, а теперь я в отставке, деваться некуда в конце
концов. Хочешь - не хочешь, живи...
Яков (Треплеву). Мы, Константин Гаврилыч, купаться пойдем.
Треплев. Хорошо, только через десять минут будьте на местах. (Смотрит на
часы.) Скоро начнется.
Яков. Слушаю. (Уходит.)
Треплев (окидывая взглядом эстраду). Вот тебе и театр. Занавес, потом
первая кулиса, потом вторая и дальше пустое пространство. Декораций
никаких. Открывается вид прямо на озеро и на горизонт. Поднимем занавес
ровно в половине девятого, когда взойдет луна.
Сорин. Великолепно.
Треплев. Если Заречная опоздает, то, конечно, пропадет весь эффект. Пора бы
уж ей быть. Отец и мачеха стерегут ее, и вырваться ей из дому так же
трудно, как из тюрьмы. (Поправляет дяде галстук.) Голова и борода у тебя
взлохмачены. Надо бы постричься, что ли...
Сорин (расчесывая бороду). Трагедия моей жизни. У меня и в молодости была
такая наружность, будто я запоем пил - и все. Меня никогда не любили
женщины. (Садясь.) Отчего сестра не в духе?
Треплев. Отчего? Скучает. (Садясь рядом.) Ревнует. Она уже и против меня, и
против спектакля, и против моей пьесы, потому что не она играет, а
Заречная. Она не знает моей пьесы, но уже ненавидит ее.
Сорин (смеется). Выдумаешь, право...
Треплев. Ей уже досадно, что вот на этой маленькой сцене будет иметь успех
Заречная, а не она. (Посмотрев на часы.) Психологический курьез - моя мать.
Бесспорно талантлива, умна, способна рыдать над книжкой, отхватит тебе
всего Некрасова наизусть, за больными ухаживает, как ангел; но попробуй
похвалить при ней Дузе. Ого-го! Нужно хвалить только ее одну, нужно писать
о ней, кричать, восторгаться ее необыкновенною игрой в "La dame aux
camelias" или в "Чад жизни", но так как здесь, в деревне, нет этого
дурмана, то вот она скучает и злится, и все мы - ее враги, все мы виноваты.
Затем она суеверна, боится трех свечей, тринадцатого числа. Она скупа. У
нее в Одессе в банке семьдесят тысяч - это я знаю наверное. А попроси у нее
взаймы, она станет плакать.
Сорин. Ты вообразил, что твоя пьеса не нравится матери, и уже волнуешься и
все. Успокойся, мать тебя обожает.
Треплев (обрывая у цветка лепестки). Любит - не любит, любит - не любит,
любит - не любит. (Смеется.) Видишь, моя мать меня не любит. Еще бы! Ей
хочется жить, любить, носить светлые кофточки, а мне уже двадцать пять лет,
и я постоянно напоминаю ей, что она уже не молода. Когда меня нет, ей
только тридцать два года, при мне же сорок три, и за это она меня
ненавидит. Она знает также, что я не признаю театра. Она любит театр, ей
кажется, что она служит человечеству, святому искусству, а по-моему,
современный театр - это рутина, предрассудок. Когда поднимается занавес и
при вечернем освещении, в комнате с тремя стенами, эти великие таланты,
жрецы святого искусства изображают, как люди едят, пьют, любят, ходят,
носят свои пиджаки; когда из пошлых картин и фраз стараются выудить мораль
- маленькую, удобопонятную, полезную в домашнем обиходе; когда в тысяче
вариаций мне подносят все одно и то же, одно и то же, одно и то же, - то я
бегу и бегу, как Мопассан бежал от Эйфелевой башни, которая давила ему мозг
своей пошлостью.
Сорин. Без театра нельзя.
Треплев. Нужны новые формы. Новые формы нужны, а если их нет, то лучше
ничего че нужно. (Смотрит на часы.) Я люблю мать, сильно люблю; но она
ведет бестолковую жизнь, вечно носится с этим беллетристом, имя ее
постоянно треплют в газетах, - и это меня утомляет. Иногда же просто во мне
говорит эгоизм обыкновенного смертного; бывает жаль, что у меня мать
известная актриса, и, кажется, будь это обыкновенная женщина, то я был бы
счастливее. Дядя, что может быть отчаяннее и глупее положения: бывало, у
нее сидят в гостях сплошь все знаменитости, артисты и писатели, и между
ними только один я - ничто, и меня терпят только потому, что я ее сын. Кто
я? Что я? Вышел из третьего курса университета по обстоятельствам, как
говорится, от редакции не зависящим, никаких талантов, денег ни гроша, а по
паспорту я - киевский мещанин. Мой отец ведь киевский мещанин, хотя тоже
был известным актером. Так вот, когда, бывало, в ее гостиной все эти
артисты и писатели обращали на меня свое милостивое внимание, то мне
казалось, что своими взглядами они измеряли мое ничтожество, - я угадывал
их мысли и страдал от унижения...
Сорин. Кстати, скажи, пожалуйста, что за человек этот беллетрист? Не
поймешь его. Все молчит.
Треплев. Человек умный, простой, немножко, знаешь, меланхоличный. Очень
порядочный. Сорок лет будет ему еще не скоро, но он уже знаменит и сыт по
горло... Что касается его писаний, то... как тебе сказать? Мило,
талантливо... но... после Толстого или Зола не захочешь читать Тригорина.
Сорин. А я, брат, люблю литераторов. Когда-то я страстно хотел двух вещей:
хотел жениться и хотел стать литератором, но не удалось ни то, ни другое.
Да. И маленьким литератором приятно быть в конце концов.
Треплев (прислушивается). Я слышу шаги... (Обнимает дядю.) Я без нее жить
не могу... Даже звук ее шагов прекрасен... Я счастлив безумно. (Быстро идет
навстречу Нине Заречной, которая входит.) Волшебница, мечта моя...
Нина (взволнованно). Я не опоздала... Конечно, я не опоздала...
Треплев (целуя ее руки). Нет, нет, нет...
Нина. Весь день я беспокоилась, мне было так страшно! Я боялась, что отец
не пустит меня... Но он сейчас уехал с мачекой. Красное небо, уже начинает
восходить луна, и я гнала лошадь, гнала. (Смеется.) Но я рада. (Крепко жмет
руку Сорина.)
Сорин (смеется). Глазки, кажется, заплаканы... Ге-ге! Нехорошо!
Нина. Это так... Видите, как мне тяжело дышать. Через полчаса я уеду, надо
спешить. Нельзя, нельзя, Бога ради не удерживайте. Отец не знает, что я
здесь.
Треплев. В самом деле, уже пора начинать, надо идти звать всех.
Сорин. Я схожу и все. Сию минуту. (Идет вправо и поет.) "Во Францию два
гренадера..." (Оглядывается.) Раз так же вот я запел, а один товарищ
прокурора и говорит мне: "А у вас, ваше превосходительство, голос
сильный..." Потом подумал и прибавил: "Но... противный". (Смеется и
уходит.)
Нина. Отец и его жена не пускают меня сюда. Говорят, что здесь богема...
боятся, как бы я не пошла в актрисы... А меня тянет сюда к озеру, как
чайку... мое сердце полно вами. (Оглядывается.)
Треплев. Мы одни.
Нина. Кажется, кто-то там...
Треплев. Никого. (Поцелуй.)
Нина. Это какое дерево?
Треплев. Вяз.
Нина. Отчего оно такое темное?
Треплев. Уже вечер, темнеют все предметы. Не уезжайте рано, умоляю вас.
Нина. Нельзя.
Треплев. А если я поеду к вам, Нина? Я всю ночь буду стоять в саду и
смотреть на ваше окно.
Нина. Нельзя, вас заметит сторож. Трезор еще не привык к вам и будет лаять.
Треплев. Я люблю вас.
Нина. Тсс..
Треплев (услышая шаги). Кто там? Вы, Яков?
Яков (за эстрадой). Точно так.
Треплев. Становитесь по местам. Пора. Луна восходит?
Яков. Точно так.
Треплев. Спирт есть? Сера есть? Когда покажутся красные глаза, нужно, чтобы
пахло серой. (Нине.) Идите, там все приготовлено. Вы волнуетесь?..
Нина. Да, очень. Ваша мама - ничего, ее я не боюсь, но у вас Тригорин...
Играть при нем мне страшно и стыдно... Известный писатель... Он молод?
Треплев. Да.
Нина. Какие у него чудесные рассказы!
Треплев (холодно). Не знаю, не читал.
Нина. В вашей пьесе трудно играть. В ней нет живых лиц.
Треплев. Живые лица! Надо изображать жизнь не такою, как она есть, и не
такою, как должна быть, а такою, как она представляется в мечтах.
Нина. В вашей пьесе мало действия, одна только читка. И в пьесе, по-моему,
непременно должна быть любовь...
Оба уходят за эстраду.
Входит Полина Андреевна и Дорн.
Полина Андреевна. Становится сыро. Вернитесь, наденьте калоши.
Дорн. Мне жарко.
Полина Андреевна. Вы не бережете себя. Это упрямство. Вы - доктор и отлично
знаете, что вам вреден сырой воздух, но вам хочется, чтобы я страдала; вы
