произносили твое имя; ночи мы губили на то, что читали журналы и книги,
которые я теперь глубоко презираю!
Телегин. Не надо, Ваня, не надо... Не могу...
Серебряков (гневно). Не понимаю, что тебе нужно?
Войницкий. Ты для нас был существом высшего порядка, а твои статьи мы знали
наизусть... Но теперь у меня открылись глаза! Я все вижу! Пишешь ты об
искусстве, но ничего не понимаешь в искусстве! Все твои работы, которые я
любил, не стоят гроша медного! Ты морочил нас!
Серебряков. Господа! Да уймите же его, наконец! Я уйду!
Елена Андреевна. Иван Петрович, я требую, чтобы вы замолчали! Слышите?
Войницкий. Не замолчу! (Загораживая Серебрякову дорогу.) Постой, я не
кончил! Ты погубил мою жизнь! Я не жил, не жил! По твоей милости я
истребил, уничтожил лучшие годы своей жизни! Ты мой злейший враг!
Телегин. Я не могу... не могу... Я уйду... (В сильном волнении уходит.)
Серебряков. Что ты хочешь от меня? И какое ты имеешь право говорить со мною
таким тоном? Ничтожество! Если имение твое, то бери его, я не нуждаюсь в
нем!
Елена Андреевна. Я сию же минуту уезжаю из этого ада! (Кричит.) Я не могу
дольше выносить!
Войницкий. Пропала жизнь! Я талантлив, умен, смел... Если бы я жил
нормально, то из меня мог бы выйти Шопенгауэр, Достоевский... Я
зарапортовался! Я с ума схожу... Матушка, я в отчаянии! Матушка!
Мария Васильевна (строго). Слушайся Александра!
Соня (становится перед няней на колени и прижимается к ней). Нянечка!
Нянечка!
Войницкий. Матушка! Что мне делать? Не нужно. не говорите! Я сам знаю, что
мне делать! (Серебрякову.) Будешь ты меня помнить! (Уходит в среднюю
дверь.)
Мария Васильевна идет за ним.
Серебряков. Господа, что же это такое, наконец? Уберите от меня этого
сумасшедшего! Не могу я жить с ним под одной крышей! Живет тут (указывает
на среднюю дверь), почти рядом со мною... Пусть перебирается в деревню, во
флигель, или я переберусь отсюда, но оставаться с ним в одном доме я не
могу...
Елена Андреевна (мужу). Мы сегодня уедем отсюда! Необходимо распорядиться
сию же минуту.
Серебряков. Ничтожнейший человек!
Соня (стоя на коленях, оборачивается к отцу; нервно, сквозь слезы). Надо
быть милосердным, папа! Я и дядя Ваня так несчастны! (Сдерживая отчаяние.)
Надо быть милосердным! Вспомни, когда ты был помоложе, дядя Ваня и бабушка
по ночам переводили для тебя книги, переписывали твои бумаги... все ночи,
все ночи! Я и дядя Ваня работали без отдыха, боялись потратить на себя
копейку и все посылали тебе... Мы не ели даром хлеба! Я говорю не то, не то
я говорю, но ты должен понять нас, папа. Надо быть милосердным!
Елена Андреевна (взволнованная, мужу). Александр, ради бога объяснись с
ним... Умоляю.
Серебряков. Хорошо, я объяснюсь с ним... Я ни в чем не обвиняю, я не
сержусь, но, согласитесь, поведение его по меньшей мере странно. Извольте,
я пойду к нему. (Уходит в среднюю дверь.)
Елена Андреевна. Будь с ним помягче, успокой его... (Уходит за ним.)
Соня (прижимаясь к няне). Нянечка! Нянечка!
Марина. Ничего, деточка. Погогочут гусаки - и перестанут... Погогочут - и
перестанут...
Соня. Нянечка!
Марина (гладит ее по голове). Дрожишь, словно в мороз! Ну, ну, сиротка, бог
милостив. Липового чайку или малинки, оно и пройдет... Не горюй, сиротка...
(Глядя на среднюю дверь, с сердцем.) Ишь расходились, гусаки, чтоб вам
пусто!
За сценой выстрел;
слышно, как вскрикивает Елена Андреевна.
Соня вздрагивает.
У, чтоб тебя!
Серебряков (вбегает, пошатываясь от испуга). Удержите его! Удержите! Он
сошел с ума!
Елена Андреевна и Войницкий борются в дверях.
Елена Андреевна (стараясь отнять у него револьвер). Отдайте! Отдайте, вам
говорят!
Войницкий. Пустите Helene! Пустите меня! (Освободившись, вбегает и ищет
глазами Серебрякова.) Где он? А, вот он! (Стреляет в него.) Бац!
Пауза.
Не попал? Опять промах?! (С гневом.) А черт, черт... черт бы побрал...
(Бьет револьвером об пол и в изнеможении садится на стул. Серебряков
ошеломлен; Елена Андреевна прислонилась к стене, ей дурно.)
Елена Андреевна. Увезите меня отсюда! Увезите, убейте, но... я не могу
здесь оставаться, не могу!
Войницкий (в отчаянии). О, что я делаю! Что я делаю!
Соня (тихо). Нянечка! Нянечка!
Занавес.
------------------------
Раскольничьи скиты- монастыри или поселки, построенные в глухой местности
укрывшимися от правительства и официальной церкви старообрядцами
(раскольниками). Движение сторонников старой веры и обрядов-раскол-возникло
в середине XVII века как протест против проводимой патриархом Никоном
реформы церковных обрядов и исправления богослужебных книг в соответствии с
греческой православной традицией. BACK
Будируя (от франц. bouder - дуться) -в данном случае; вызывающе,
поддразнивающе. BACK
Несколько измененная цитата из "Ревизора" Н. Гоголя. У Гоголя: "Я пригласил
вас, господа, с тем, чтобы сообщить вам... К нам едет ревизор". BACK
Manet omnes una nox (лат.) - всех нас ждет одна ночь (то есть смерть). Из
стихотворения древнеримского поэта Горация (65- 8 гг. до н. э.) BACK
Магистр - ученая степень, соответствует нынешней кандидатской. BACK
Шопенгауэр Артур- немецкий философ-идеалист.
Действие четвертое
Комната Ивана Петровича; тут его спальня, тут же и контора имения. У окна
большой стол с приходо-расходными книгами и бумагами всякого рода,
конторка, шкафы, весы. Стол поменьше для Астрова; на этом столе
принадлежности для рисования, краски; возле папка. Клетка со скворцом. На
стене карта Африки, видимо никому здесь не нужная. Громадный диван, обитый
клеенкой. Налево - дверь, ведущая в покои; направо - дверь в сени; подле
правой двери положен половик, чтобы не нагрязнили мужики.
Осенний вечер. Тишина.
Телегин и Марина сидят друг против друга и мотают чулочную шерсть.
Телегин. Вы скорее, Марина Тимофеевна, а то сейчас позовут прощаться. Уже
приказали лошадей подавать.
Марина (старается мотать быстрее). Немного осталось.
Телегин. В Харьков уезжают. Там жить будут.
Марина. И лучше.
Телегин. Напужались... Елена Андреевна "одного часа, говорит, не желаю жить
здесь... уедем да уедем... Поживем, говорит, в Харькове, оглядимся и тогда
за вещами пришлем...". Налегке уезжают. Значит, Марина Тимофеевна, не
судьба им жить тут. Не судьба... Фатальное предопределение.
Марина. И лучше. Давеча подняли шум, пальбу - срам один!
Телегин. Да, сюжет, достойный кисти Айвазовского.
Марина. Глаза бы мои не глядели.
Пауза.
Опять заживем, как было, по-старому. Утром в восьмом часу чай, в первом
часу обед, вечером - ужинать садиться; все своим порядком, как у людей...
по-христиански. (Со вздохом.) Давно уже я, грешница, лапши не ела.
Телегин. Да, давненько у нас лапши не готовили.
Пауза.
Давненько... Сегодня утром, Марина Тимофеевна, иду я деревней, а лавочник
мне вслед: "Эй ты, приживал!" И так мне горько стало!
Марина. А ты без внимания, батюшка. Все мы у бога приживалы. Как ты, как
Соня, как Иван Петрович-никто без дела не сидит, все трудимся! Все... Где
Соня?
Телегин. В саду. С доктором все ходит, Ивана Петровича ищет. Боятся, как бы
он на себя рук не наложил.
Марина. А где его пистолет?
Телегин (шепотом). Я в погребе спрятал!
Марина (с усмешкой). Грехи!
Входят со двора Войницкий и Астров.
Войницкий. Оставь меня. (Марине и Телегину.) Уйдите отсюда, оставьте меня
одного хоть на один час! Я не терплю опеки.
Телегин. Сию минуту, Ваня. (Уходит на цыпочках.)
Марина. Гусак: го-го-го! (Собирает шерсть и уходит.)
Войницкий. Оставь меня!
Астров. С большим удовольствием, мне давно уже нужно уехать отсюда, но,
повторяю, я не уеду, пока ты не возвратишь того, что взял у меня.
Войницкий. Я у тебя ничего не брал.
Астров. Серьезно говорю - не задерживай. Мне давно уже пора ехать.
Войницкий. Ничего я у тебя не брал.
Оба садятся.
Астров. Да? Что ж, погожу еще немного, а потом, извини, придется употребить
насилие. Свяжем тебя и обыщем. Говорю это совершенно серьезно.
Войницкий. Как угодно.
Пауза.
Разыграть такого дурака: стрелять два раза и ни разу не попасть. Этого я
себе никогда не прощу!
Астров. Пришла охота стрелять, ну, и палил бы в лоб себе самому.
Войницкий (пожав плечами). Странно. Я покушался на убийство, а меня не
арестовывают, не отдают под суд. Значит, считают меня сумасшедшим. (Злой
смех.) Я - сумасшедший, а не сумасшедшие те, которые под личиной
профессора, ученого мага, прячут свою бездарность, тупость, свое вопиющее
бессердечие. Не сумасшедшие те, которые выходят за стариков и потом у всех
на глазах обманывают их. Я видел, видел, как ты обнимал ее!
Астров. Да-с, обнимал-с, а тебе вот. (Делает нос.)
Войницкий (глядя на дверь). Нет, сумасшедшая земля, которая еще держит вас!
Астров. Ну, и глупо.
Войницкий. Что ж, я-сумасшедший, невменяем, я имею право говорить глупости.
Астров. Стара штука. Ты не сумасшедший, а просто чудак. Шут гороховый.
Прежде и я всякого чудака считал больным, ненормальным, а теперь я такого
мнения, что нормальное состояние человека - это быть чудаком. Ты вполне
нормален.
Войницкий (закрывает лицо руками). Стыдно! Если бы ты знал, как мне стыдно!
Это острое чувство стыда не может сравниться ни с какою болью. (С тоской.)
Невыносимо! (Склоняется к столу.) Что мне делать? Что мне делать?
Астров. Ничего.
Войницкий. Дай мне чего-нибудь. О боже мой... Мне сорок семь лет; если,
положим, я проживу до шестидесяти, то мне остается еще тринадцать. Долго!
Как я проживу эти тринадцать лет? Что буду делать, чем наполню их? О,
понимаешь... (судорожно жмет Астрову руку) понимаешь, если бы можно было
прожить остаток жизни как-нибудь по-новому. Проснуться бы в ясное, тихое
утро и почувствовать, что жить ты начал снова, что все прошлое забыто,
рассеялось, как дым. (Плачет.) Начать новую жизнь... Подскажи мне, как
начать... с чего начать...
Астров (с досадой). Э, ну тебя! Какая еще там новая жизнь! Наше положение,
твое и мое, безнадежно.
Войницкий. Да?
Астров. Я убежден в этом.
Войницкий. Дай мне чего-нибудь... (Показывая на сердце.) Жжет здесь.
Астров (кричит сердито). Перестань! (Смягчившись.) Те, которые будут жить
через сто, двести лет после нас и которые будут презирать нас за то, что мы
прожили свои жизни так глупо и так безвкусно, - те, быть может, найдут
средство, как быть счастливыми, а мы... У нас с тобою только одна надежда
есть. Надежда, что когда мы будем почивать в своих гробах, то нас посетят
видения, быть может, даже приятные. (Вздохнув.) Да, брат. Во всем уезде
было только два порядочных, интеллигентных человека: я да ты. Но в
какие-нибудь десять лет жизнь обывательская, жизнь презренная затянула нас;
она своими гнилыми испарениями травила нашу кровь, и мы стали такими же
пошляками, как все. (Живо.) Но ты мне зубов не заговаривай, однако. Ты
отдай то, что взял у меня.
Войницкий. Я у тебя ничего не брал.
Астров. Ты взял у меня из дорожной аптеки баночку с морфием.
Пауза.
Послушай, если тебе во что бы то ни стало хочется покончить с собою, то
ступай в лес и застрелись там. Морфий же отдай, а то пойдут разговоры,
догадки, подумают, что это я тебе дал... С меня же довольно и того, что мне
придется вскрывать тебя... Ты думаешь, это интересно?
Входит Соня.
Войницкий. Оставь меня!
Астров (Соне). Софья Александровна, ваш дядя утащил из моей аптеки баночку
с морфием и не отдает. Скажите ему, что это... не умно, наконец. Да и
некогда мне. Мне пора ехать.
Соня. Дядя Ваня, ты взял морфий?
Пауза.
Астров. Он взял. Я в этом уверен.
Соня. Отдай. Зачем ты нас пугаешь? (Нежно.) Отдай, дядя Ваня! Я, быть
