реликвию, которую покажут иностранному клиру. Это и была, конечно,
"серебряная вещь с камушками", а Браун, без сомнения, был тот растяпа из
поезда. То, что узнал Валантэн, прекрасно мог узнать и Фламбо - Фламбо обо
всем узнавал. Конечно, пронюхав про крест, Фламбо захотел украсть его - это
проще простого. И уж совсем естественно, что Фламбо легко обвел вокруг
пальца священника со свертками и зонтиком. Такую овцу кто угодно мог бы
затащить хоть на Северный полюс, так что Фламбо - блестящему актеру - ничего
не стоило затащить его на этот Луг. Покуда все было ясно. Сыщик пожалел
беспомощного священника и чуть не запрезирал Фламбо, опустившегося до такой
доверчивой жертвы. Но что означали странные события, приведшие к победе его
самого? Как ни думал он, как ни бился - смысла в них не было. Где связь
между кражей креста и пятном супа на обоях? Перепутанными ярлычками? Платой
вперед за разбитое окно? Он пришел к концу пути, но упустил середину.
Иногда, хотя и редко, Валантэн упускал преступника; но ключ находил всегда.
Сейчас он настиг преступника, но ключа у него не было.
Священники ползли по зеленому склону холма, как черные мухи. Судя по
всему, они беседовали и не замечали, куда идут; но шли они в самый дикий и
тихий угол Луга. Преследователям пришлось принимать те недостойные позы,
которые принимает охотник, выслеживающий дичь: они перебегали от дерева к
дереву, крались и даже ползли по густой траве. Благодаря этим неуклюжим
маневрам охотники подошли совсем близко к дичи и слышали уже голоса, но слов
не разбирали, кроме слова "разум", которое повторял то и дело высокий
детский голос. Вдруг путь им преградили заросли над обрывом; сыщики потеряли
след и плутали минут десять, пока, обогнув гребень круглого, как купол,
холма, не увидели в лучах заката прелестную и тихую картину. Под деревом
стояла ветхая скамья; на ней сидели, серьезно беседуя, священники. Зелень и
золото еще сверкали у темнеющего горизонта, сине-зеленый купол неба
становился зелено-синим, и звезды сверкали ярко, как крупные бриллианты.
Валантэн сделал знак своим помощникам, подкрался к большому ветвистому
дереву и, стоя там в полной тишине, услышал наконец, о чем говорили странные
священнослужители.
Он слушал минуту-другую, и бес сомнения обуял его. А что, если он зря
затащил английских полисменов в дальний угол темнеющего парка? Священники
беседовали именно так, как должны беседовать священники,- благочестиво,
степенно, учено о самых бестелесных тайнах богословия. Маленький патер из
Эссекса говорил проще, обратив круглое лицо к разгорающимся звездам. Высокий
сидел, опустив голову, словно считал, что недостоин на них взглянуть. Беседа
их была невинней невинного; ничего более возвышенного не услышишь в белой
итальянской обители или в черном испанском соборе.
Первым донесся голос отца Брауна:
- ...то, что имели в виду средневековые схоласты, когда говорили о
несокрушимости небес.
Высокий священник кивнул склоненной головой.
- Да,- сказал он,- безбожники взывают теперь к разуму. Но кто, глядя на
эти мириады миров, не почувствует, что там, над нами, могут быть Вселенные,
где разум неразумен?
- Нет,- сказал отец Браун,- разум разумен везде. Высокий поднял суровое
лицо к усеянному звездами небу.
- Кто может знать, есть ли в безграничной Вселенной...- снова начал он.
- У нее нет пространственных границ,- сказал маленький и резко
повернулся к нему,- но за границы нравственных законов она не выходит.
Валантэн сидел за деревом и молча грыз ногти. Ему казалось, что
английские сыщики хихикают над ним - ведь это он затащил их в такую даль,
чтобы послушать философскую чушь двух тихих пожилых священников. От злости
он пропустил ответ высокого и услышал только отца Брауна.
- Истина и разум царят на самой далекой, самой пустынной звезде.
Посмотрите на звезды. Правда, они как алмазы и сапфиры? Так вот, представьте
себе любые растения и камни. Представьте алмазные леса с бриллиантовыми
листьями. Представьте, что луна - синяя, сплошной огромный сапфир. Но не
думайте, что все это хоть на йоту изменит закон разума и справедливости. На
опаловых равнинах, среди жемчужных утесов вы найдете все ту же заповедь: "Не
укради".
Валантэн собрался было встать - у него затекло все тело - и уйти
потише; в первый раз за всю жизнь он сморозил такую глупость. Но высокий
молчал как-то странно, и сыщик прислушался. Наконец тот сказал совсем
просто, еще ниже опустив голову и сложив руки на коленях:
- А все же я думаю, что другие миры могут подняться выше нашего разума.
Неисповедима тайна небес, и я склоняю голову.- И, не поднимая головы, не
меняя интонации, прибавил: - Давайте-ка сюда этот крест. Мы тут одни, и я
вас могу распотрошить, как чучело.
Оттого что он не менял ни позы, ни тона, эти слова прозвучали еще
страшнее. Но хранитель святыни почти не шевельнулся; его глуповатое лицо
было обращено к звездам. Может быть, он не понял или окаменел от страха.
- Да,- все так же тихо сказал высокий,- да, я Фламбо.- Помолчал и
прибавил: - Ну, отдадите вы крест?
- Нет,- сказал Браун, и односложное это слово странно прозвенело в
тишине.
И тут с Фламбо слетело напускное смирение. Великий вор откинулся на
спинку скамьи и засмеялся негромко, но грубо.
- Не отдадите! - сказал он.- Еще бы вы отдали! Еще бы вы мне его
отдали, простак-холостяк! А знаете, почему? Потому что он у меня в кармане.
Маленький сельский священник повернул к нему лицо - даже в сумерках
было видно, как он растерян,- и спросил взволнованно и робко, словно
подчиненный:
- Вы... вы уверены?
Фламбо взвыл от восторга.
- Ну, с вами театра не надо! - закричал он.- Да, достопочтенная брюква,
уверен! Я догадался сделать фальшивый пакет. Так что теперь у вас бумага, а
у меня - камешки. Старый прием, отец Браун, очень старый прием.
- Да,- сказал отец Браун и все так же странно, несмело пригладил
волосы,- я о нем слышал.
Король преступников наклонился к нему с внезапным интересом.
- Кто? Вы? - спросил он.- От кого ж это вы могли слышать?
- Я не вправе назвать вам его имя,- просто сказал Браун.- Понимаете, он
каялся. Он жил этим лет двадцать - подменял свертки и пакеты. И вот, когда я
вас заподозрил, я вспомнил про него, беднягу.
- Заподозрили? - повторил преступник.- Вы что, действительно
догадались, что я вас не зря тащу в такую глушь?
- Ну да,- виновато сказал Браун.- Я вас сразу заподозрил. Понимаете, у
вас запястье изуродовано, это от наручников.
- А, черт! - заорал Фламбо.- Вы-то откуда знаете про наручники?
- От прихожан,- ответил Браун, кротко поднимая брови.- Когда я служил в
Хартлпуле, там у двоих были такие руки. Вот я вас и заподозрил, и решил,
понимаете, спасти крест. Вы уж простите, я за вами следил. В конце концов я
заметил, что вы подменили пакет. Ну, а я подменил его снова и настоящий
отослал.
- Отослали? - повторил Фламбо, и в первый раз его голос звучал не
только победой.
- Да, отослал,- спокойно продолжал священник.- Я вернулся в лавку и
спросил, не оставлял ли я пакета. И дал им адрес, куда его послать, если он
найдется. Конечно, сначала я его не оставлял, а потом оставил. А она не
побежала за мной и послала его прямо в Вестминстер, моему другу. Этому я
тоже научился от того бедняги. Он так делал с сумками, которые крал на
вокзалах. Сейчас он в монастыре. Знаете, в жизни многому научишься,-
закончил он, виновато почесывая за ухом.- Что ж нам, священникам, делать?
Приходят, рассказывают...
Фламбо уже выхватил пакет из внутреннего кармана и рвал его в клочья.
Там не было ничего, кроме бумаги и кусочков свинца. Потом он вскочил,
взмахнув огромной рукой, и заорал:
- Не верю! Я не верю, что такая тыква может все это обстряпать! Крест у
вас! Не дадите - отберу. Мы одни.
- Нет,- просто сказал отец Браун и тоже встал.- Вы его не отберете.
Во-первых, его действительно нет. А во-вторых, мы не одни.
Фламбо замер на месте.
- За этим деревом,- сказал отец Браун,- два сильных полисмена и лучший
в мире сыщик. Вы спросите, зачем они сюда пришли? Я их привел. Как? Что ж, я
скажу, если хотите. Господи, когда работаешь в трущобах, приходится знать
много таких штук! Понимаете, я не был уверен, что вы вор, и не хотел
оскорблять своего брата-священника. Вот я и стал вас испытывать. Когда
человеку дадут соленый кофе, он обычно сердится. Если же он стерпит, значит,
он боится себя выдать. Я насыпал в сахарницу соль, а в солонку - сахар, и вы
стерпели. Когда счет гораздо больше, чем надо, это, конечно, вызывает
недоумение. Если человек по нему платит, значит, он хочет избежать скандала.
Я приписал единицу, и вы заплатили.
Казалось, Фламбо вот-вот кинется на него, словно тигр. Но вор стоял,
как зачарованный,- он хотел понять.
- Ну вот,- с тяжеловесной дотошностью объяснял отец Браун.- Вы не
оставляли следов - кому-то надо же было их оставлять. Всюду, куда мы
заходили, я делал что-нибудь такое, чтобы о нас толковали весь день. Я не
причинял большого вреда - облил супом стену, рассыпал яблоки, разбил окно,-
но крест я спас. Сейчас он в Вестминстере. Странно, что вы не пустили в ход
ослиный свисток.
- Чего я не сделал?
- Как хорошо, что вы о нем не слышали! - просиял священник.- Это плохая
штука. Я знал, что вы не опуститесь так низко. Тут бы мне не помогли даже
пятна - я слабоват в коленках.
- Что вы несете? - спросил Фламбо.
- Ну уж про пятна-то, я думал, вы знаете! - обрадовался Браун.- Значит,
вы еще не очень испорчены.
- А вы-то откуда знаете всю эту гадость? - воскликнул Фламбо.
- Наверное, потому, что я простак-холостяк,- сказал Браун.- Вы никогда
не думали, что человек, который все время слушает о грехах, должен хоть
немного знать мирское зло? Правда, не только практика, но и теория моего
дела помогла мне понять, что вы не священник.
- Какая еще теория? - спросил изнемогающий Фламбо.
- Вы нападали на разум,- ответил Браун.- Это дурное богословие.
Он повернулся, чтобы взять свои вещи, и три человека вышли в сумерках
из-за деревьев. Фламбо был талантлив и знал законы игры: он отступил назад и
низко поклонился Валантэну.
- Не мне кланяйтесь, mon ami*,- сказал Валантэн серебряно-звонким
голосом.- Поклонимся оба тому, кто нас превзошел.
И они стояли, обнажив головы, пока маленький сельский священник шарил в
темноте, пытаясь найти зонтик.
* - Мой друг (фр.).
ЛЕТУЧИЕ ЗВЕЗДЫ
"Мое самое красивое преступление,- любил рассказывать Фламбо в годы
своей добродетельной старости,- было, пo странному стечению обстоятельств, и
моим последним преступлением. Я совершил его на Рождество. Как настоящий
артист своего дела я всегда старался, чтобы преступление гармонировало с
определенным временем года или с пейзажем, и подыскивал для него, словно для
скульптурной группы, подходящий сад или обрыв. Так, например, английских
сквайров уместнее всего надувать в длинных комнатах, где стены обшиты
дубовыми панелями, а богатых евреев, наоборот, лучше оставлять без гроша
среди огней и пышных драпировок кафе "Риц". Если, например, в Англии у меня
возникало желание избавить настоятеля собора от бремени земного имущества
(что гораздо труднее, чем кажется), мне хотелось видеть свою жертву
обрамленной, если можно так сказать, зелеными газонами и серыми колокольнями
старинного городка. Точно так же во Франции, изымая некоторую сумму у
богатого и жадного крестьянина (что почти невозможно), я испытывал
