- А вспомните поломанные ветки,- хмуро произнес священник и повернулся
к окну, которое выходило как раз на место преступления.- Мы не поняли,
откуда они взялись на лужайке - видите, так далеко от деревьев? Их не
ломали, их рубили. Убийца развлекал своего врага какими-то трюками с саблей
- показывал, как рассекает в воздухе ветку, или что-нибудь в этом роде. А
когда тот наклонился посмотреть, нанес беззвучный удар.
- Что ж,- задумчиво сказал доктор,- правдоподобно. Вряд ли вы так же
легко справитесь со следующими двумя вопросами.
Священник смотрел из окна в сад, ощупывая его пытливым взглядом, и
ждал.
- Вы знаете, что сад изолирован от внешнего мира, как герметический
сосуд,- продолжал доктор.- Как же тогда в него проник посторонний?
Не оборачиваясь, маленький священник ответил:
- А никого постороннего в саду и не было. Наступило напряженное
молчание, которое вдруг разрядил взрыв неудержимого, почти детского смеха.
Нелепость этих слов исторгла из Ивана поток насмешек:
- Вот как? Значит, и этого дохлого толстяка мы не притащили вчера в
дом? Так он не входил в сад, не входил?
- Входил ли он в сад? - задумчиво повторил Браун.- Нет, полностью -
нет.
- Черт побери! - воскликнул Симон.- Человек либо входит в сад, либо не
входит.
- Да вот не обязательно,- ответил священник со слабой улыбкой.- Каков
ваш следующий вопрос, доктор?
- Мне кажется, вы нездоровы,- раздраженно заметил доктор,- но я задам и
следующий, извольте. Каким образом сумел Брейн выйти из сада?
- А он не вышел из сада,- сказал священник, все так же глядя в окно.
- Ах, не вышел!..- взорвался Симон.
- Ну, не полностью,- отвечал священник. Симон затряс кулаками, как
делают французские ученые, исчерпав все свои доводы.
- Человек либо выходит из сада, либо не выходит,- закричал он.
- Не всегда,- сказал отец Браун.
Доктор Симон в нетерпении поднялся.
- У меня нет времени на болтовню! - гневно крикнул он.- Если вы не
понимаете, что человек либо по одну сторону забора, либо по другую, то я не
стану больше донимать вас.
- Доктор,- сказал священник очень кротко,- мы с вами всегда отлично
ладили. Хотя бы по старой дружбе подождите, задайте ваш пятый вопрос.
Взвинченный Симон присел на стул у двери и сказал:
- Голова и тело порезаны как-то странно и, кажется, уже после смерти.
- Да,- отвечал, стоя неподвижно, священник.- Да, так и было. Вас хотели
ввести в заблуждение, впрочем, вполне естественное: вы ведь и не усомнились,
что перед вами голова и тело одного человека.
Та окраина рассудка, на которой возникают чудовища, вдруг буйно
задвигалась в голове О'Брайена. Все самые причудливые создания, порожденные
воображением человека, сонмом окружили его. Ему слышался голос того, кто
древнее древних пращуров: "Берегись сатанинского сада, где растет древо с
двойным плодом. Сторонись зловещего сада, где умер человек о двух головах".
Древнее зеркало ирландской души затмили непрошеные призраки, но
офранцуженный ум сохранял бдительность, и он следил за странным священником
не менее пристально и настороженно, чем все остальные.
Отец Браун наконец повернулся к ним и стоял против окна так, что его
лицо оставалось в глубокой тени. Но и в этой тени они видели, что оно
мертвенно-бледно. Тем не менее он говорил вполне рассудительно, как будто на
земле и в помине не было сумрачных кельтских душ.
- Джентльмены,- сказал он,- в саду нашли не какого-то неизвестного нам
Беккера. И вообще никого постороннего там не было. Вопреки рационализму
доктора Симона, я утверждаю, что Беккер находился в саду лишь частично. Вот
смотрите! - воскликнул он, указав на таинственное грузное тело.- Этого
человека вы никогда в жизни не видели. А что вы скажете теперь?
Он быстро отодвинул в сторону голову с желтой плешью, а на ее место
положил голову с седой гривой, что лежала рядом. И их взорам явился во всей
завершенности, полноте и несомненности мистер Джулиус К. Брейн.
- Убийца,- спокойно продолжал Браун,- обезглавил своего врага и бросил
саблю далеко за стену. Но он был достаточно умен и не ограничился этим.
Голову он тоже бросил за стену. Осталось только приложить к телу другую
голову, и вы решили (причем убийца сам упорно внушал эту мысль на частном
дознании), что перед вами труп совсем другого человека.
- То есть как это - приложить другую голову? - О'Брайен вытаращил
глаза.- Какую другую голову? Что они, растут на кустах, что ли?
- Нет,- глухо ответил Браун, глядя на свои ботинки,- есть только одно
место, где они растут. Они растут в корзине под гильотиной, возле которой
менее чем за час до убийства стоял начальник полиции Аристид Валантэн. Ах,
друзья мои, послушайте меня еще минуту, прежде чем разорвать на куски.
Валантэн - человек честный, если безрассудная приверженность своей политике
есть честность. Но разве не видели вы хоть временами чего-то безумного в
этих холодных серых глазах? Он сделал бы что угодно, абсолютно что угодно,
лишь бы сокрушить то, что он считает христианским идолопоклонством. За это
он боролся, этого он мучительно жаждал и теперь убил ради этого. До сих пор
несчетные миллионы Брейна распылялись между столькими мелкими сектами, что
порядок вещей не нарушался. Но до Валантэна дошли слухи, что Брейн, подобно
многим легкомысленным скептикам, склоняется к нашей церкви, а это уже другое
дело. Он стал бы щедро субсидировать обнищавшую, но воинственную церковь
Франции; он мог бы содержать хоть и шесть журналов вроде "Гильотины". Все
висело на волоске, и риск подействовал на фанатика, как искра на порох. Он
решил уничтожить миллионера и сделал это так, как только и мог совершить
свое единственное преступление величайший из детективов. Под каким-то
криминологическим предлогом он изъял голову казненного и увез ее домой в
саквояже. Потом у него произошел последний спор с Брейном, который не
дослушал до конца лорд Гэллоуэй. Ничего не добившись, он повел его в свой
потайной сад, завел разговор о фехтовании, пустив в ход веточки и саблю,
и...
Иван подпрыгнул на месте.
- Да вы помешанный! - заорал он.- Я сейчас же пойду к хозяину, возьму
вот вас...
- Я и сам собирался пойти к нему,- с трудом проговорил Браун.- Я должен
просить его, чтобы он сознался и раскаялся.
Пропустив удрученного Брауна вперед, словно конвоируя заложника или
жертву для заклания, они поспешили в кабинет, который встретил их
неожиданной тишиной.
Великий детектив сидел за столом, очевидно, слишком погруженный в дела,
и не заметил их появления. В дверях они замешкались, но что-то в неподвижной
элегантной фигуре, повернутой к ним спиной, побудило доктора броситься
вперед. Одного взгляда и прикосновения было довольно, чтобы обнаружить у
локтя Валантэна коробочку с пилюлями и убедиться, что он мертв. На потухшем
лице самоубийцы они прочли гордую непреклонность Катона*.
* Очевидно, Честертон имеет в виду Марка Порция Катона Младшего,
римского политического деятеля, противника Юлия Цезаря. Он покончил с собой,
узнав о победе Цезаря при Тапсе.
СТРАННЫЕ ШАГИ
Если вы встретите члена привилегированного клуба "Двенадцать верных
рыболовов", входящего в Вернон-отель на свой ежегодный обед, то, когда он
снимет пальто, вы заметите, что на нем не черный, а зеленый фрак.
Предположим, у вас хватит дерзости обратиться к нему и вы спросите его, чем
вызвана эта причуда. Тогда, возможно, он ответит вам, что одевается так,
чтобы его не приняли за лакея. Вы отойдете уничтоженный, оставляя
неразгаданной тайну, достойную того, чтобы о ней рассказать.
Если (продолжая наши неправдоподобные предположения) вам случится
встретить скромного труженика, маленького священника по имени Браун, и вы
спросите, что он считает величайшей удачей своей жизни, он, по всей
вероятности, ответит вам, что самым удачным был случай в Вернон-отеле, где
он предотвратил преступление, а возможно, и спас грешную душу только тем,
что прислушался к шагам в коридоре. Может быть, он даже слегка гордится
своей удивительной догадливостью и, скорее всего, сошлется именно на нее. Но
так как вам, конечно, не удастся достигнуть такого положения в высшем свете,
чтобы встретиться с кем-либо из "Двенадцати верных рыболовов" или опуститься
до мира трущоб и преступлений, чтобы встретить там отца Брауна, то боюсь, вы
никогда не услышите этой истории, если я вам ее не расскажу.
Вернон-отель, в котором "Двенадцать верных рыболовов" обычно устраивали
свои ежегодные обеды, принадлежал к тем заведениям, которые могут
существовать лишь в олигархическом обществе, где здравый смысл заменен
требованиями хорошего тона. Он был - как это ни абсурдно - "единственным в
своем роде", то есть давал прибыль, не привлекая, а, скорее, отпугивая
публику. В обществе, подпавшем под власть богачей, торгаши проявили должную
смекалку и перехитрили свою клиентуру. Они создали множество препон, чтобы
богатые и пресыщенные завсегдатаи могли тратить деньги и время на их
преодоление. Если бы существовал в Лондоне такой фешенебельный отель, куда
не впускали бы ни одного человека ростом ниже шести футов, высшее общество
стало бы покорно устраивать там обеды, собирая на них исключительно
великанов. Если бы существовал дорогой ресторан, который, по капризу своего
хозяина, был бы открыт только во вторник вечером, каждый вторник он ломился
бы от посетителей. Вернон-отель незаметно притулился на углу площади в
Бельгравии. Он был не велик и не очень комфортабелен, но самое его
неудобство рассматривалось как достоинство, ограждающее избранных
посетителей. Из всех неудобств особенно ценилось одно: в отеле одновременно
могло обедать не более двадцати четырех человек. Единственный обеденный стол
стоял под открытым небом, на веранде, выходившей в один из красивейших
старых садов Лондона. Таким образом, даже этими двадцатью четырьмя местами
можно было пользоваться только в хорошую погоду, что, еще более затрудняя
удовольствие, делало его тем более желанным. Владелец отеля, по имени Левер,
заработал почти миллион именно тем, что сделал доступ в него крайне
затруднительным. Понятно, он умело соединил недоступность своего заведения с
самой тщательной заботой о его изысканности. Вина и кухня были поистине
европейскими, а прислуга была вышколена в точном соответствии с требованиями
английского высшего света. Хозяин знал лакеев как свои пять пальцев. Их было
всего пятнадцать. Гораздо легче было стать членом парламента, чем лакеем в
этом отеле. Каждый из них прошел курс молчания и исполнительности и был не
хуже, чем личный камердинер истого джентльмена. Обычно на каждого обедающего
приходилось по одному лакею.
Клуб "Двенадцать верных рыболовов" не согласился бы обедать ни в каком
другом месте, так как он требовал полного уединения, и все его члены были бы
крайне взволнованы при одной мысли, что другой клуб в тот же день обедает в
том же здании. Во время своего ежегодного обеда рыболовы привыкли выставлять
все свои сокровища, словно они обедали в частном доме; особенно выделялся
знаменитый прибор из рыбных ножей и вилок, своего рода реликвия клуба.
Серебряные ножи и вилки были отлиты в форме рыб, и ручки их украшали
массивные жемчужины. Прибор этот подавали к рыбной перемене, а рыбное блюдо
было самым торжественным моментом торжественного пира. Общество соблюдало
ряд церемоний и ритуалов, но не имело ни цели, ни истории, в чем и
заключалась высшая степень его аристократизма. Для того чтобы стать одним из
