Рассказ
На безоблачном небе, сплошь усеянном звездами, яркими и ядреными,
красовался молодой месяц, молочно белый и словно набухший от росы, которую,
наливая взамен серебристым сиянием, впитывал из цветов, листьев и травинок
на лесной поляне, посреди которой выстроились полукругом двенадцать
девушек-погодков, голубоглазых и со светло-русыми волосами, заплетенными в
косу: у старшей - длиной до середины бедер и толщиной в руку, у следующих -
все короче и тоньше и у самой младшей - хвостик, перехваченный ленточкой.
Одеты они были в белые просторные рубахи до пят с вытканной на животе
золотыми нитками головой Дажьбога - густые, нахмуренные брови, наполовину
скрывающие глаза, способные испепелить переполняющей их злобой, широкий нос
с вывороченными ноздрями, казалось, учуявшими врага, сурово сжатые губы, не
ведающие жалости и сострадания, и вздыбленные пряди волос, обрамляющие, как
языки пламени, круглое лицо. Перед дюжиной красавиц замерла, склонив наголо
стриженную голову, двенадцатилетняя девочка, обнаженная, с худеньким,
угловатым телом и едва проклюнувшейся грудью.
В глубине леса тревожно ухнула сова, между деревьями прокатилось
троекратное эхо, постепенно слабеющее, будто стиралось об еловые иглы.
Старшая девушка отделилась от подружек и лебединой бесшумной походной,
гордо держа голову, оттянутую тяжелой косой, поплыла, оставляя на
посеребренной траве широкую темную полосу, по кругу, в центре которого
находилась обнаженная девочка, а когда оказалась у нее за спиной, повернула
к ней. На ходу собрав росу с цветов и травы, остановилась позади девочки и
омыла стриженную голову. Руки медленно проползли по колючему ершику,
перебрались на лоб, скользнули указательными пальцами по закрытым векам,
сдавили подрагивающие крылья носа, сошлись на плотно сжатых губах,
вернулись на затылок и отпрянули, точно обожглись. Старшая красавица обошла
девочку и замерла в трех шагах лицом к ней. Подошла вторая девушка и
окропила росой шею и плечи обнаженной, но не встала рядом с первой, а
поплыла дальше по кругу и остановилась на нем как раз напротив того места,
где вначале была старшая. Затем третья выполнила свою часть обряда и
присоединилась ко второй, четвертая, пятая... Предпоследняя омыла ноги
обваженной, а последняя, самая юная, на год старше девочки, надела на нее
белую просторную рубаху с широкими рукавами и вышитой на животе головой
Дажьбога и повела вновьобращенную к десяти девушкам, выстроившимся
полукругом, перед которыми стояла со склоненной головой старшая красавица.
Все тринадцать не двигались, молча прислушивались к ночным лесным звукам:
шелесту листьев, потрескиванию веток, трущихся друг о друга, попискиванию
мелких зверьков, хлопанью крыльев потревоженных птиц да скрипучей
перекличке журавлей на болоте вдалеке. Вновь ухнула сова, прокатилось
троекратное эхо, и на короткое время лес затих, словно насторожился.
Старшая из стоявших полукругом девушек отделилась от подруг и плавной
бесшумной походкой обогнула свою бывшую предводительницу, зашла со спины. В
ее руке блеснул короткий нож - и толстая коса мертвой змеей упала на траву.
Лезвие оттянуло отворот рубахи, поползло вниз, с треском распарывая
материю. Рубаха сама собой соскользнула на землю, обнажив стройное тело с
упругой, налитой грудью, густой порослью внизу плоского живота и длинными и
ровными, будто выточенными ногами. Новая предводительница завернула
отрезанную косу в распоротую рубаху и стала шагах в трех позади обнаженной.
Остальные девушки омыли обнаженную с головы до ног росой и построились по
старшинству в колонну. Бывшая предводительница попробовала гордо вскинуть
голову, но та без косы никла, как надломленный цветок. Нерешительно, точно
и ноги вдруг стали непослушны, она сделала маленький шажок, еще один и еще,
немного приободрилась и засеменила прямо через поляну к тропинке, ведущей
вглубь леса, оставляя на посеребренной траве темные овалы - следы босых
ног. Дюжина красавиц-погодков, отпустив обнаженную шагов на десять,
цепочкой потянулись следом.
Тропинка привела их на другую поляну, большую и разделенную на две
неравные части холмом, поросшим высокими густыми кустами. Посреди большей
части рос древний дуб в несколько обхватов, нижние ветки которого были
увешаны разноцветными ленточками, новыми и старыми, беличьими шкурками,
увядшими венками. Под деревом были сложены поленицы дров, видимо, для
костра, который собирались жечь во впадине, заполненной черными головешками
и серовато-белыми костями и расположенной посередине между дубом и черным
деревянным идолом, стоявшим на возвышенности из обомшелых валунов. У идола
были золотые волосы и борода, которые, напоминая языки пламени, обрамляли
круглое свирепое лицо с сурово сжатыми губами, вывороченными ноздрями и
густыми бровями, наплывшими на красные глаза из драгоценных камней. Глаза
смотрели на восход и время от времени словно бы наливались злобой, когда на
них падали отблески большого костра, горевшего на противоположном склоне
холма почти у вершины. Оттуда доносились мужские голоса и звон чаш и тянуло
запахом жареного мяса: видать, вдоволь было и еды, и хмельного, и желания
пировать.
Обнаженная девушка остановилась на краю поляны, прислушалась к мужским
голосам, то ли пытаясь распознать знакомый, то ли еще почему. Из-за кустов
послышалось пение: высокий и чистый мужской голос, цепляющий душу, затянул
щемяще-грустную песню о расставании с любимой перед походом:
Не плачь, моя лада,
Потускнеют очи,
Не увидят в синем небе
Сокола сизого.
Лететь ему далеко,
В края чужие,
Ударить острым клювом
Ворона черного...
Песня растекалась по поляне, как бы вбирая в себя серебристый блеск росы
и становясь чище и звонче, ударялась о деревья и по-новой накатывалась на
девушек, слушавших жадно, боясь упустить хоть слово, а обнаженная даже
подалась вперед грудью и вскинула непокорную голову, точно именно ей и
только ей одной предназначалась эта песня.
Певец вдруг смолк, послышались задорные возгласы и перезвон чаш. Костер
взметнул к темному йебу багряные языки, которые отразились в глазах идола и
как бы наполнили их яростью. Обнаженная пожухла под их взглядом и, словно
подстегнутая кнутом, торопливо засеменила к пещерам, вырытым в склоне
холма, к ближней к дубу и наособицу от остальных, в которой ни разу не
была. Двенадцать одетых девушек проводили ее до входа и, не обменявшись ни
словом, ни жестом, пошли, к самой большой пещере, расположенной в другом
конце склона.
Обнаженная приподняла край бычьей шкуры, тяжелой и негнущейся, которая
загораживала вход в пещеру, шагнула вперед, в темноту. В нос ударила густая
вонь волчьего логова. Девушка протянула руку и нащупала шкуру, наверное,
волчью, подвешенную за хвост. Справа и слева от этой шкуры висели другие, а
за ними - еще несколько рядов, словно бы вход охраняла стая волков. Девушка
пробралась между ними и оказалась в треугольной пещере, теплой и сухой, в
одном из углов которой стояла она, в другом стояло ложе, низкое и широкое,
застеленное одеялом из серо-рыжих беличьих шкурок, а в третьем был сложен
из валунов очаг. В очаге горел огонь, дым поднимался к потолку и как бы
втягивался в расщелины. У огня сидел на скамеечке кудесник - дряхлый старец
с длинными седыми волосами и бородой, свернувшейся, точно кошка, клубочком
на его коленях, напоминающий ликом своим идола, голова которого была вышита
золотом на его белой рубахе, длинной, с широкими рукавами и подпоясанной
золотым ремешком. Деревянной ложкой кудесник помешивал пунцовое варево в
глиняной чаше, стоявшей на камне у очага. От варева шея пьянящий аромат,
одновременно и сладкий и горький, и мягкий и острый. Девушка еле заметно
пошевелила ноздрями, втягивая дурман, который будто бы сразу же попадал в
зрачки, наливая и расширяя их. Руки, прикрывавшие грудь и низ живота,
опустились, словно подчинились кому-то ласковому и настойчивому, темные
соски набухли, а по плоскому животу пробежала судорога и будто бы
запуталась в светло-русой поросли на лобке, ноги раздвинулись, чтобы помочь
ей выбраться - и резко сжались. Девушка обмякла, еще ниже понурила голову,
закрыла глаза и безвольно, точно росне, но ни разу не споткнувшись, подошла
к кудеснику и остановилась в той точке в двух шагах от него, в которую был
направлен его взгляд. Старец зачерпнул из чаши варева, понюхал, болезненно
морщась, а когда отнес ложку от носа, лицо его помолодело, посветлело, в
расширенных зрачках появился блеск и они невольно покосились на девушку.
Раздраженно отшвырнув ложку, кудесник поднялся, сложил руки на животе, как
раз под головой Дажьбога, словно поддерживал ее, сильнее нахмурил брови и
заговори тихим, старческим, но еще твердым голосом:
- Мы, русичи, - дажьбожьи внуки, а ты - его дочь, денница, полуденная
звезда. Двенадцать лет ты исправно служила своему отцу, поддерживая по
ночам огонь в его очаге, и Дажьбог был милостив к своим внукам. Служба твоя
кончилась. Этой ночью - самой короткой в году - ты изменишь ему, став женой
Месяца. - Кудесник потрогал чашу: горяча ли? - Через жизнь каждой женщины
проходят двенадцать мужчин. Каждый забирает частичку ее души - кто больше,
кто меньше. После них женщине уже нечего отдавать, души у нее нет. Нечего
отдавать - нечем любить, нечем любить - незачем жить. - Он снова потрогал
чашу и решил, что недостаточно остыла. - Дажьбог ревнив, не прощает дочерям
измену с Месяцем. Разгневавшись, он перестанет помогать своим внукам: зной
испепелит злакЛ и травы, высушит реки и озера - наступят глад и мор. В
такой несчастный год умерли твои родители, братья и сестры. Чтобы не
случилось беды с русичами, поутру ты предстанешь перед очами Дажьбога и
искупишь грехи, свои и всего племени.
Кудесник двумя руками поднял чашу. Пунцовое варево как бы трепетало,
переливаясь оттенками красного цвета, отчего казалось живым - душой, только
что вырванной из человеческой груди.
- Любовный напиток. Он малое сделает большим, а важное - суетой, - сказал
старец, передавая чашу. - Пей зараз до дна.
Денница поднесла чашу к губам, вдохнула трепещущими ноздрями сладкий
дурман. Крупная дрожь пробежала по телу девушки, руки затряслись, едва не
расплескав напиток.
Кудесник напрягся, сжал руки в кулаки, глаза исчезли под нахмуренными
бровями.
Денница уняла дрожь в теле и плавными движениями, как сонная, припала к
чаше. Первый глоток дался тяжело - горяч ли был напиток или горек? - она
справилась особой, глотнула во второй раз, в третий>. Лицо ее начало
наливаться пунцовым румянцем. Выпив чуть меньше половины, денница
поперхнулась. Пунцовая капля вытекла из уголка рта, пробежала по
подбородку, спрыгнула на грудь, которая, казалось, набухла еще больше и
закаменела.
Кудесник испуганно дернул головой, впился взглядом в каплю, будто
надеялся остановить ее. Капля, уменьшаясь, добралась до пупка и спряталась
там. Старец подоэедал немного, убедился, что не вытечет и не упадет на
землю, облегченно вздохнул.
- И эта. - глухо буркнул он и подстегнул денницу злым взглядом.
Девушка быстро допила чашу и передала ее старцу. На покрасневших и будто
припухших губах денницы играла улыбка, сочная, сучья, щеки полыхали от
румянца, а глаза казались двумя темно-синими кусочками весеннего грозового
неба. Когда ее пальцы ненароком дотронулись до руки старика, она одернула
их и впервые посмотрела на него, как на мужчину.
Кудесник поднял чашу на уровень ее глаз, точно загораживался от них, и
резким движением разломил пополам. Обе половинки были брошены в очаг, где
занялись синевато-зеленым пламенем, а по пещере растекся острый,
возбуждающий запах.
- Помни, - слабеющим, но все еще строгим голосом молвил кудесник, - ночь
эта коротка и бездонна, как любовь, а там, - показал он скрюченным пальцем
на выход из пещеры, - смерть, чёрная или белая, долгая или легкая. -
