- Обойдется без вина настоятель! - поддержал его пожилой стрелец.
Монах расставил перед ними серебряные стопки, налил темно-вишневого
тягучего вина.
- Ну, пейте, а я из горлышка отхлебну.
Пожилой взял стопку левой рукой, перекрестился правой.
- За упокой души грешной.
Два другие стрельца тоже перекрестились, но выпили молча. Поставив стопки
на шкуру медвежью, все трое потянулись к закуске. Пожилой удивленно глянул
на монаха, спросил:
- А ты почему не пьешь? - и тут же обхватил руками свое горло, заскреб
его, словно хотел разорвать невидимую удавку. Лицо его потемнело, глаза
выпучились, губы искривились судорожно и посинели.
- Га-ад!.. - прохрипел пожилой стрелец и упал навзничь.
Дольше всех боролся со смертью юноша: даже упав на спину и перестав
шкрябать шею, все еще дрыгал ногами. Монах смотрел на них и ощупью собирал
со шкуры серебряные стопки и кидал их в торбу, где лежали идол и баклага.
Когда стрелец затих, монах сломя голову побежал в лес.
- Волхв отравил! Волхв!.. - бормотал он на бегу, не желая брать грех на
душу.
Колючие еловые ветки хлестали его по лицу, по губам, словно наказывали за
вранье, а валежник будто хватал за ноги, заставлял остановиться, но монах
летел, не разбирая дороги и не обращая внимания на боль, часто падал и
какое-то время передвигался на четвереньках. Остановило его болото. Сделав
десятка два шагов по топи, монах упал грудью на кочку, ухватился за
растущую на ней тонкую березку и жалостливо всхлипнул, точно избежал
страшной беды.
С края болота донеслись карканье ворона и цокотание белки. Монах
вздрогнул, вскарабкался на кочку и сел лицом к лесу. Погони не было и не
могло быть - и он еще раз всхлипнул и вытер с конопатого лица то ли пот, то
ли слезы. Развязав торбу, монах достал из нее идола. Красные глаза
посмотрели на монаха и вспыхнули от гнева, казалось, а не от солнечных
лучей.
- Не долго тебе зыркать осталось! - со злобной радостью сказал монах. -
Повыковыряю тебе гляделки, а самого на куски порубаю... С таким
богатством!.. - он захохотал громко, истерично.
Вернувшись из болота в лес, монах определил по солнцу направление, в
котором была ближняя деревня, и пошел в ту сторону по звериной тропе. Шел
медленно и мурлыкал под нос незатейливую мелодию, мечтая о том, как
распорядится попавшим в его руки богатством. Сверху, с деревьев, раздались
громкое карканье и цокотание, монах поднял голову, отыскивая затуманенным
мечтами взглядом птицу и зверька, и не заметил натянутую поперек тропинки
бечевку. В кустах тенькнула тетива, и толстая длинная стрела впилась монаху
между ребрами, прошила тело и вылезла наконечником с другого бока. Монах
сделал по инерции шаг вперед и вправо и упал ничком. Справившись с
удивлением и подкатившей к горлу тошнотой, он прошептал:
- Накаркал волхв...
Жадно хватая ртом воздух, монах развязал торбу, вынул из нее баклагу и
положил рядом с собой, на видном месте, а торбу сунул под куст и
последними, судорожными движениями присыпал ее опавшими листьями и хвоей.
Александр Чернобровкин
СКОМОРОХ
Рассказ
Древний княжеский терем, обнесенный валом с высоким тыном, стоял на краю
похожего на бараний череп холма и нависал над дорогой и окраиной села, в
которое она вела, и от строгого, гнетущего величия потемневшх стен башен
веяло силой, грозной и справедливой, но при более внимательном взгляде - не
то из-за напоминающих клыки бревен тына, не то из-за узких бойниц и
особенно окон, словно второпях прорубленных в уже построенном здании, не то
из-за ярко-зеленых шп-ен мха на крыше,- возникало ощущение, что видишь
обманку: снаружи крепкую, а внутри гнилую или червивую.
- Гнездо змеиное, - изрек приговор скоморох - бодрый старик невысокого
роста с гибким, юношеским телом и с редкими рыжеватыми усами, одетый в
вылинявшие рубаху и порты, сшитые из разноцветных лоскутов, и островерхую
суконную шапку, почти новую.
- Почему, деда? - спросил мальчик лет десяти, конопатый, замурзанный и с
давно нестриженными волосами, тоже рыжеватыми, но пока густыми. Догнав
деда, он пошел медленнее, подволакивая, будто скользил на лыжах, босые
ноги, по щиколотку утопающие в мягкой теплой серой пыли. - Почему? -
повторил он вопрос и оглянулся на терем.
- Бог его знает, - ответил скоморох, поправляя на плечах лямки торбы,
латаной-перелатаной, точно перешитой из сопревшей старой рубахи хозяина. -
Иной раз видишь не умом, а сердцем, а оно близорукое, корень плохо зрит.
Пойдем быстрее: народ разойдется с базара, ничего не заработаем.
Село было не из бедных, но какое-то неухоженное, словно хозяева знали,
что скоро покинут дворы, подадутся искать счастья в другие места. Однако
сонные и будто безликие люди, похожие на осенних мух, бродили по улицам с
такой ленью и безразличием, что трудно было поверить, что решатся на такой
отчаянный и трудно выполнимый поступок, скорее забьются в щели и как-нибудь
переждут плохие времена. Собаки и те, заметив чужих людей, не бросились на
них с лаем, а затрусили, поджав хвосты, к погосту на краю села.
На базарной площади, где народу собралось много, было не то, чтобы тихо,
но и обычной, - громкой и веселой- многоголосицы не слышалось, даже скотина
и птица, выставленные на продажу, особо не гомонили. На паперти большой,
ухоженной церкви сидел всего один нищий, видимо, слепоглухонемой, потому
что не пошевелился, когда сердобольная женщина торопливо, будто боялась,
что кто-нибудь заметит, кинула монету в шапку, да промахнулась, и копейка
со звоном упала у ног убогого.
Так бы и осталась лежать монета у ног нищего, если бы скоморох не поднял
ее и не положил в шапку. Калека закивал благодарно головой, запрыгали
длинные волосы, обнажив обрезанные уши и уставившиеся прямо перед собой
пустые глазницы. Уверенно и безошибочно, будто видел дарителя, перекрестил
нищий скомороха и что-то промычал, широко разевая безъязыкий рот и обнажая
почерневшие, голые десны, только кутние зубы сохранились.
- Не приведи, господи! - перекрестившись, пожелал себе скоморох и пошел в
дальний конец базарной площади, где около телег, охраняемых мальчишками,
была незанятая широкая площадка.
Скоморох снял торбу, вынул из нее жалейку и четыре разноцветных мячика из
конского волоса. Встав на побелевщий, вылизанный дождями камень, дед выдул
из жалейки несколько звонких, веселых трелей и закричал бодрым голосом:
- Эй-гей, народ честной! Подходи, не робей, собирайся быстрей! Мы вам
споем и спляшем и такое покажем, что растяните рот до ушей и в него залетит
воробей!..
Внук прошелся колесом, несколько раз подпрыгнул, перекувыркнувшись через
голову. Худое тело его, будто сплетенное из ивовых прутьев, гибких и
легких, словно от порыва ветра изогнулось назад, достав руками и головой до
утрамбованной земли, встало на них и опять закувыркалось, напоминая
перекати-поле, подгоняемое бурей.
Первыми сбежались мальчишки. Засунув грязные пальцы в приоткрытые рты,
они с восхищением смотрели на своего ровесника, такого ловкого и бойкого.
За ними подтянулись взрослые, остановились чуть поодаль и глядели с легким
пренебрежением: эка невидаль!
Скоморох взял четыре мячика, и они словно сами по себе закувыркались над
его головой, подлетая то выше, то ниже, или исчезая за спиной старика, а
появляясь изпод приподнятой ноги, или падая вроде бы и в вырез рубахи, а
вылетая из-за спины. Внук перестал прыгать и тоже достал из торбы три
мячика, которые закружились над его головой чуточку быстрее, чем дедовы.
Иногда дед и внук обменивались мячиками, и у мальчика оказывались то три
красных, то два синих и два черных, то два красных и черный.
Из церкви вышли пятеро молодцов в серо-коричневых кафтанах, отчего
напоминали коршунов. Всей стаей налетели они, как на куропатку-подранка, на
нищего, замахали нагайками. Народ на площади отпрянул от паперти, плотнее
сбился у площадки, где трудились дед и внук. Из церкви неспешно вышагал
дородный муж с седой головой и бородой, одетый в ярко-красную атласную
ферязь с золотыми пуговицами. Он развернулся и перекрестился, глядя на
купол церкви. Движения были степенны, строги, в них угадывалась привычка
властвовать. Он развернулся лицом к площади, оглядел ее, задержался на
скоморохе, возвышающимся на голову над толпой, на разноцветных мячиках,
подлетающих вверх. Размягченное молитвами лицо не изменило своего
выражения, но взгляд посуровел и как бы хлестнул старшего молодца, высокого
и розовощекого, с загнутыми кверху кончиками усов. Тот покорно склонил
голову, затем сказал коротко что-то двум другим молодцам и, отделившись от
процессии, которая во главе с мужем в ферязи направилась к терему, пошел
неспеша, грубо расталкивая людей, в дальний конец базарной площади, к
скомороху.
Дед понял безмолвный разговор хозяина и слуги и так же безмолвно, одними
глазами, приказал мальчику заканчивать представление. Теперь все семь
мячиков оказались у старика, а внук, будто балуясь, сорвал с его головы
шапку и пошел по кругу, призывая зрителей заплатить, кто сколько может. То
ли не желая расставаться с деньгами, то ли испугавшись приближения
<коршунов>, то или еще почему, но люди стали быстро расходиться, лишь
несколько человек торопливо, на ходу, кинули в шапку по медяку.
Старший слуга, вертанув ухо белобрысого мальчишки, оказавшегося на его
пути, подошел к скомороху, немного поглазел на старика и как бы дал себе
время налиться злостью, потому что щеки из ярко-красных стали бурыми.
Коротко махнув нагайкой, он ударил скомороха по рукам и, когда мячики
попадали на землю, весело заржал. Вторя ему, засмеялись и двое подручных.
- Что ж это ты народ прельщаешь, отвлекаешь от церкви, а?! - одновременно
с гневом и с издевкой спросил старший слуга. - Вместо того, чтобы грехи
замаливать, они тут торчат, на бесовские игрища смотрят!
Двое младших слуг обошли скомороха с боков, остановились, поигрывая
нагайками, в ожидании, когда старший натешится нравоучениями и даст знак
приступать к делу. Они, казалось, не замечали мальчика, который ползал у их
ног, собирая мячики.
- Ты, поди, безбожник? А ну, кажи крест!
Скоморох вынул из-за пазухи медный крестик на льняном гайтане, поднял на
уровень глаз старшего слуги и, неотрывно глядя в них, заговорил монотонно и
растягивая гласные:
- Смотри. Внимательно смотри. Вот сюда. В перекрестие.- Он повел крестик
чуть влево- головы всех трех "коршунов" повернулись в ту сторону, повел
крестик чуть вправо- головы повернулись туда. - Видишь? Крест истинный,
освященный. Не безбожник я.- Старик покачал крестиком внизвверх - и
"коршуны" закачали головами, точно соглашаясь с ним. - Ты уже отхлестал
меня нагайкой. Пригрозил убить, если не уберусь из села. Можешь
возвращаться к хозяину и доложить, что приказ выполнил. Понял?
- Да-а, - еле шевеля языком, вымолвил старший слуга.
Скоморох убрал крестик за пазуху и тихо, но властно произнес:
- Забирай подручных и иди в терем, - и громко добавил: - Иди!
Старший слуга вздрогнул, словно от пощечины, и с удивлением уставился на
старика, не в силах понять, откуда здесь появился скоморох.
- Иди, - шепотом повторил дед и закрыл лицо руками, словно только что
получил по нему нагайкой.
- Иди, - повторил старший "коршун", показал нагайкой помощникам, чтобы
следовали за ним, и вразвалку, с ленцой пошел к княжескому терему.
- Эк, он тебя, ирод! - посочувствовал скомороху плюгавенький мужичонка,
от которого за версту несло медовухой. - Рад выслужиться, пес шелудивый!
Скоморох опустил руки, и мужичонка заметил, что на лице пет отметин от
нагайки, и недоуменно скривился. Подергал клочковатую бороду, настолько
растрепанную, будто только что за нее таскали, мужичок произнес менее
гневным тоном:
- Этот еще ничего: не слишком ретивый, жалость знает. Не служи он у
тиуна, золотой человек был бы. - Он опять подергал бороду. - Вот тиун у нас
- этот воистину ехидна кровожадная! По лику- праведник, по делам - отродье
