московским дружинами. Надо спасаться, уносить свою шкуру. Не за себя жутко
атаману, а за тех, которые слепо доверили ему свою судьбу.
Любит он их всех, могучий атаман. Дорог ему каждый из этих отчаянных
удальцов, с которыми протекли вольные годы его бесшабашной казацкой жизни.
И пока собираются его дружинники в дальний путь, он сидит с глубокой
думой, поникнув головою.
- Атаман-батька, - слышится ему тихий голос, - дозволь слово молвить.
Просьбишка у меня до тебя малая есть.
Ермак быстро поднял чернокудрую голову. Юноша Мещеряк, его любимец,
удалец-подъесаул, стоит перед ним.
- Выкладывай, Мещеря, - ласково, окинув казака своим орлиным взором,
произнес атаман и дружески хлопнул по плечу черноглазого Матвея. - Вместе
щи хлебаем, авось вместях и беду разжуем.
- Не беда это, батька, а зацепа одна, - тряхнув кудрями, произнес
Мещеряк. - В шалаше у меня мальчонка лежит недужный, тот самый, коего я у
Микиты на саблю обменял. Так дозволь его с собой прихватить, Ермак
Тимофеич.
- Да стоит ли, Мещеря? Он тебе руки свяжет, а все одно, сказывали
молодцы, не жилец он, не сегодня-завтра помрет.
- Не жилец, это верно, атаман.
- Так, може, царским ратям его оставить? Не найдет ли родичей
ненароком али ближних знакомцев своих. Устроить бы его как-нибудь повиднее
в шалаше. Найдут его царские дружины.
- Так-то так, атаман, а только жалко мне што-то оставлять ворогам
нашим мальчонку. Уж больно он мне братишку напомнил. Был у меня братишка,
атаман, Ванюшкой звали... Помер в молодых годах. Такой же пригожий да
нежный, как боярчик этот! Так того... Дозволь мне его при стане держать,
атаман.
- Ну, держи, парень, нет на том моего запрета. Лишь бы не помер на
пути мальчуга. Дальний путь будет, в прикамские леса мы на стругах
поплывем, - серьезно и тихо приказал Ермак.
- Попытаю уберечь, атаман!.. Спасибо на добром слове. Уж больно на
Ванюшку он обликом схож.
И низко поклонившись начальнику, Мещеряк кинулся к небольшому шалашу,
стоявшему на дальнем конце поляны.
Ермак долго смотрел ему вслед, пока не скрылась под темным навесом
сильная, рослая фигура юноши.
- Ишь, жалостливый! А ведь доведись до схватки - и старого, и малого
ножом пырнет... - чуть усмехнувшись, прошептали его губы.
И, словно встряхнувшись, быстро поднялся с места Ермак и протяжно
свистнул три раза. В один миг вся его дружина была вокруг своего атамана.
- Готовы, робя? - прозвучал его громкий возглас.
- Готовы, атаман! - дружным хором отвечал весь стан.
- На-а стру-уг! - раздалась команда. - Коней воеводских разнуздать и
пустить по степи, пущай ногайцы ловят!.. С конями возжаться не надо. А
поляну с четырех концов запалить! Пущай господин воевода дыму до отвала
налопается, вражий сын! - сверкнув глазами, приказал коротко Ермак.
- Близехонько уж, поди, они, - вставил свое слово есаул Кольцо.
- А нуть-ка, Яша, послушай малость, - обратился атаман к Волку.
Тот камнем упал наземь и приложил ухо к траве.
- Топочат, батька... Грохоту навели... Дрожит земля; поди, бегут
бегом; накрыть мыслят, - обрывисто докладывал старик.
- Во-во! Сейчас тебя и нагонят! Держи мошну [карман] шире, -
засмеялся Ермак. - Дрова покладены, костер горит, котел шумит, сварена ли
каша, вольные братцы-казаки?
- Сварена, атаман, хлебать надо.
- Похлебаем артелью, когда полдник придет, а пока што ложки, да
плошки, да посуду клади, да нового места к вечеру ищи! Коршун вьется,
кукушка плачет... где-то сядет, на чьем гнезде? Время не терпит, гайда на
струг! - закончил атаман свою речь, типичную, разбойничью, полную
сравнений и недосказок.
- На струг! - в голос повторили за ним разбойники и чин чином,
правильными рядами, двинулись, неся каждый оружие и припасы к реке, где,
спрятанные в тростниках, их ждали струги, весла и паруса, готовые всегда
на случай отступления.
Ермак еще оставался на поляне. Когда последние ряды его пятисотенной
с лишком рати двинулись гуськом к реке под предводительством есаула
Кольцо, он подозвал Никиту Пана и Волка и еще трех, остававшихся при
конях, станичников и что-то приказал им. В один миг три молодых разбойника
высекли огонь при помощи кремня и трута и, привязав пучки сухих листьев и
хвороста к стволам старых деревьев, подожгли в нескольких местах место
недавней стоянки.
Лошади при виде пламени зафыркали, затопали копытами, дико поводя
испуганными глазами. Один из станичников взмахнул по воздуху нагайкой; они
взвились на дыбы и с диким ржанием понеслись, обезумев, в самую чащу,
минуя пылающие древесные столбы.
- Лихо! Ой лихо! - блеснув глазами, крикнул Ермак и, махнув
оставшимся станичникам следовать за ним, быстрыми шагами направился к реке
догонять свою дружину.
За ним поспешили и остальные.
В ту же минуту открылась самодельная дверь шалаша, и на ее пороге
появился Матвей Мещеряк с тяжелой ношей в руках, бережно завернутой полами
кафтана.
5. НЕДУЖНЫЙ
Ночь... Тьма кромешная заволокла густые заросли Поволжских лесов.
Мрак спустился по берегу. Но на реке светло. Серебряный месяц сияет во
всю... Плавленым серебром в этом сиянии кажется Волга. Где-то далеко
плачет в тростниках какая-то ночная птица. Глухо шуршит осока. В высоких
камышах чувствуется жизнь. Они то низко склоняются к серебряной воде, то
гордо выпрямляются, точно тянутся навстречу лунному сиянию. От месяца по
реке идет дорожка. Она как будто манит, зовет к себе...
Низко еще раз наклонились камыши, и из чащи их выплывает струг. За
ним второй, третий, четвертый... Целая флотилия стругов, целая вереница
их. Вот миновали тенью покрытые места и въехали в серебряную дорожку. На
носу передовой лодки, весь облитый прихотливым сиянием месяца, точно
статуя, вылитая из серебра, стоит Ермак. Как зачарованный смотрит атаман
на месяц, а мысли докучным роем носятся в его голове. Которые сутки почти
вровень с ними, берегом только, идут царские дружины. Будь он со своими
молодцами на берегу, то давно бы нагнали и похватали их государевы
ратники. Да только ошиблись. Не так-то глупы они, чтоб попасться впросак.
И невдомек воеводам царя Ивана, что скользят его, Ермака, ребята почти
рядом с ними, скрытые только камышами да ночною тьмою.
"Эх, до Камы бы добраться, - спасены тогда! На Каму не пойдут царские
дружины... Знают, што с Волги-матушки не уйдет он, Ермак. Эх, кабы Кама
поскорее!" - взволнованно роется в мозгу атамана горячая мысль.
Тихо на лодках. Не слышно песен. Словно не живые люди гребут в
ладьях. Все знают серьезность минуты. Знают заветную мысль атамана
проскользнуть невидимо на Каму, избегнуть неравного боя, обмануть
намерение царской погони.
Только в одном из стругов слышится тихий разговор. Черноглазый юноша
Мещеряк и седой Волк, Яков Михайлов, шепчутся, склонясь над кормой лодки,
где на разостланном войлоке, покрытом пушистым ковром, - добычей
последнего набега на алтайский караван, - лежит Алеша.
Уже около недели прошло с той роковой ночи, когда он был свидетелем
гибели любимого дядьки, а мальчик все еще не приходит в себя. Жестокий
недуг приковал его к месту. Память и сознание, казалось, навсегда отлетели
от этой юной красивой головы. Он то мечется, горячий как огонь, на своем
ложе, с лихорадочно-горящими глазами и пылающим лицом, то, с
неестественной для больного силой, приподнимается на руках и полным ужаса
и смертельного испуга взором уставится в одну точку. С его уст поминутно
срываются дикие, бессвязные слова, то вдруг мучительный стон вырывается из
груди. И тогда все красивое лицо мальчика искажается невыразимым
страданием.
И так восьмые сутки мучается Алеша.
- Дедушка-Волк, - в непонятной тоске шепчет, склонившись над недужным
князьком, Мещеряк, - много ты прожил на своем веку, много пережил, спаси
ты мне парнишку... Заставь за себя Бога молить. Я же тебе услужу за это!
Чего хочешь требуй, - все выполню... Слыхал, говорили ребята, што ты
знахарствовал когда-то...
- Знахарствовал и то... За знахарство и на костер чуть было не
угодил... Шибко не любит знахарей да ведунов Грозный государь-батюшка, -
чуть-чуть усмехнулся старый разбойник. - А только уж не знаю, как тебе
помочь... Не трясовица, не огневица, не прочая болезнь у твоего
парнишки... Испугался, шибко зашелся он и упало в нем сердце и покедова не
надышится оно - так-то маяться и будет... А надышится...
- Выживет тогда? - живо сорвалось с губ Матвея.
- Выживет, паря.
- А коли не надышится?
- Ну, тогда шабаш - карачун.
- Помрет? - дрогнувшим звуком проронил Мещеряк.
- Лопнет сердце, зайдется и лопнет, - спокойным деловым тоном отвечал
Волк.
- Стой, дедка. Никак говорит што-то парнишка.
И в одну минуту Матвей очутился на коленях перед Алешей и быстро
приставил ухо к его губам. Чуть слышный стон вырвался из груди мальчика.
- Терентьич... дядька... голубчик, - беззвучно лепетал больной, -
куды они тебя... Не пущу... Не пущу, злодей... изверг... душегуб...
Дедушка... родненький... заступись... Дедушка... дедушка...
И он заметался на дне струга, как подстреленная птица.
- Ишь, сердешный, деда зовет, - произнес кто-то из гребцов.
- Ау твой дед! Давно его вороны съели!
Жалостно и с сочувствием дрогнули суровые лица находившихся в лодке.
- Матвей Андреич, испить бы ему, - нерешительно произнес другой
голос.
- И то... закрени сулеей [плоская склянка, посудина] водицы, Степа, -
приказал Волк.
Молодой разбойник отложил весла, взял со дна струга сулею и,
перегнувшись через борт, зачерпнул ею серебристой хрустальной влаги, потом
бережно поднес ко рту больного.
К полному изумлению присутствующих Алеша отхлебнул из сулеи.
- Никак опамятовал? - затаив дыхание, прошептал Мещеряк.
- Опамятовал и то... Ну, таперича корешок я ему дам, пущай на гайтане
[шнурок, тесьма] носит, - произнес Яков Михайлов и, наклонившись над
больным, стал возиться около него.
Бред мальчика становился между тем все неяснее, непонятнее. Он то
звал деда и дядьку и беспокойно метался, то затихал на минуту, чтобы в
следующую же снова стонать и метаться.
А ночь ползла и таяла, растворяясь в белесоватых пятнах рассвета.
Деревья на берегу принимали все более определенные очертания. Месяц
побледнел и казался теперь жалким напоминанием недавнего серебряного
ночного властителя ночи. Наконец, алая красавица-заря, словно пурпурной
мантией, накрыла пробужденное небо...
Струги уже не скользили на вольном просторе реки. Скрытые осокой и
тростником, они плыли в их чаще, невидимые в этом густом лесу.
- Скоро и Кама! - радостно произнес один из гребцов.
- Как выйдем на берег, оправится мальчонок, - мечтательно проговорил
Мещеряк и замер от неожиданности...
Прямо на него сознательно смотрели широко открытые глаза больного -
две синие, ярко горящие звезды... Бледное, изможденное, исхудалое лицо
повернулось в его сторону.
- Где я? - прошептали бледные, ссохшиеся от жара губы.
- У своих, родимый... Что, лучше тебе? - так и ринулся к мальчику
обезумевший от радости Мещеря.
- А Терентьич где? Егорка? - с трудом роняли слово за словом слабые
губы Алеши.
Глаза его тревожно обегали лодку. Вдруг все лицо его странно
изменилось. Отчаяние, гнев и ужас отразились на нем... На корме
поравнявшегося с ним струга стоял человек в алом кафтане с перевязанным
плечом. Знакомые широкие глаза, длинные усы и шрам на щеке так и бросились
