только заходила речь об том, Алызга принималась горько плакать и так нежно
прижимала к груди своей деревянных шайтанчиков [идолы, болванчики, которые
носятся на груди за пазухой, а побольше размером - стоят на полках в
юрте], которым каждое утро и каждый вечер молилась, что на нее махнули
рукой. Так же горячо протестовала она, когда ее хотели одеть по-русски. От
мирных остяков, данников Московского государя, живших поблизости
Строгановских городков, она научилась русскому языку. Семен Аникиевич
велел ей устроить чум [жилище остяка] в саду, по образцу остяцкого, с
чуволом [очаг], на котором она могла варить себе свой незатейливый обед.
Маленькая Алызга (она действительно казалась маленькою, несмотря на
свои 22 года) не могла убежать от своих новых господ. Видя, как
привязалась к этой живой игрушке его крестница, хорошенькая Таня, дядя
Семен Аникиевич решил приручить дикарку, чтобы молодая женщина и
голубоглазая его крестница могли не расставаться. С Алызги взяли страшную
клятву, чтобы она не ушла из Строгановского городка ни к отцу, ни к
Кучуму, где прошла вся юность остячки. Из ближнего мирного остяцкого
селения был призван шаман [жрец, посредник между остяками и их богами, и в
то же время кудесник и врач], который по желанию Семена Аникиевича, после
всевозможных церемоний, заставил Алызгу поклясться над лапой медведя
[медведь считается священным у остяков; по остяцким понятиям он когда-то
был сыном Сорнэ-Турома, творца неба, упал с неба и бродит среди людей],
после чего дикарка положенное число лет не могла и думать о побеге.
Вот какого рода странное существо выбежало из кустов навстречу
молоденькой Строгановой.
- Что ты делала тут, на бережку, Алызга? - с любопытством, глядя в
круглое лицо дикарки, спросила Таня.
Та вспыхнула и потупила голову.
- Так... Алызга глядела на воду... глядела как прыгают и резвятся
кули [водяные духи].
- Вот-то глупая!.. Это не кули твои, а речные струи, Алызга, - звонко
рассмеялась Танюша.
Румянец сбежал с круглого лица остячки, она заметно побледнела.
- Тссс! Не гневи великого Сорнэ-Турома, - вся дрожа вскричала она, -
не гневи, госпожа моя... Не было бы от того худо...
- Ха, ха, ха! - еще громче и веселее рассмеялась Танюша, - аль ты
запамятовала с кем говоришь, Алызга? Духов мне ваших бояться велишь. Да
ведь я христианка, православная, глупенькая ты бабенка, Алызга! Нешто
можно мне верить в существование ваших бездушных богов!
- Ох, не говори, не говори так, хозяйка, испуганно прошептала дикарка
и глаза ее округлились от ужаса. - Великий Ун-тонг услышит твои речи и
тогда беда: пропала и госпожа, и Алызга.
- Ничего, не пропала! - тряхнув красивой головкой с толстой русой
косой, произнесла Таня. - Не боюсь я твоих глупых божков, Алызга... Один
Бог на небе истинный, христианский... И нету, опричь его, других богов, -
строго и резко произнесла девочка.
Потом, помолчав немного, добавила мягче, обвивая за шею рукою свою
круглолицую подругу:
- Голубушка Алызга, ты любишь меня?
Ее голубые глазки ласково засияли навстречу всегда угрюмым маленьким
глазкам дикарки. Тонкие пальчики любовно перебирали темно-русые, твердые и
жесткие, как солома, прямые волосы Алызги. Нежная белая ручка продолжала
обнимать сильную шею молодой полонянки.
- Ты крепко любишь меня, Алызга? - заглядывая ей в лицо, еще раз
спросила Таня.
Дикарка угрюмо взглянула в хорошенькое личико Строгановой и резким
движением отстранилась от нее.
- А за што мне любить тебя, госпожа? - усмехнувшись произнесли ее
толстые губы.
- Как за што? - так и встрепенулась обиженная Таня, - я ль тебе не
дарила и летники [сарафаны] шелковые, и ферязи [верхние одежды], и
телогреи, и венцы, жемчугом и камнями осыпанные [девичий головной убор], и
бусы, и ленты, и чеботы, шитые золотом да серебром? Только ты не брала их,
Алызга, и глядеть не хотела на подарки мои. А небось, мониста и бусы брала
от твоей казацкой царевны [жены Кучума, хана Киргиз-Кайсацкой орды.
Русские люди того времени кайсаков звали казаками], небось, и сейчас
ракушки да монисты носишь, дарованные ею тебе.
И Таня, ревниво косясь на остячку, сердито дернула ее пестрое
ожерелье из раковин, бисера и металлических пластинок, которые носила не
шее и груди Алызга. Молодая дикарка в свою очередь вспыхнула гневом. Ее
глаза сердито блеснули.
- Не тронь! - крикнула она, сдвинув грозно брови. - Дары царевны
Ханджар последняя радость Алызги.
И она с благоговением приложила мониста к своей скуластой щеке. Все
некрасивое лицо ее озарилось ярким светом. Потом глаза снова стали мрачны
и угрюмы и снова обратились печальным взором к реке.
- Ты очень любишь твою царевну, Алызга? - с затаенной ревностью
произнесла Танюша.
- Га! - не то усмехнулась, не то всхлипнула дикарка. - Спроси рыбу,
любит ли она речную струю. Спроси цветок, любит ли он солнце. Спроси
месяц, любит ли он зимою ночь. Двоих людей послал на путь Алызге великий
Сорнэ-Туром: Огевия-батыря и царевну Ханджар. За обоих умрет Алызга. Но к
великой печали ее в мрачный Хала-Турм [подземный мир] отошел муж ее и
грозный Урт-Ичэ [грозный бог, сын Троицкого шайтана] разлучил Алызгу с
царевной Ханджар... Правда, Ханджар не часто дарила монистами и ожерельями
Алызгу, как ты, хозяйка, но зато она свободу дарила ей... Вольной птицей
могла носиться по степи Алызга, идти на Белую реку (Обь) к своему
князю-отцу. Ханджар сама любила свободу, понимала Алызгу и не мучила ее в
полону. А здесь?.. О, русские! Вы взяли страшную клятву с Алызги, чтобы не
могла Алызга бежать, - закончила с мучительною тоскою дикарка и закрыла
желтыми руками свое некрасивое, плоское, скуластое лицо.
- Крестись, Алызга, прими веру нашу и легче куда станет тебе, - тихо
и ласково произнесла Таня, снова нежно обвивая шею остячки своей белой
рукой.
Что-то странное произошло с дикаркой. Казалось, ненависть, бешенство
и гнев разом наполнили все ее необузданное существо.
- Никогда! - топнув ногою, крикнула она резко, - никогда не станет
Алызга христианкой! Великий хан Кучум не неволил Алызгу и ее мужа
исповедывать Аллу и Магомета, пророка его... [Кучум вводил магометанство
среди своих приближенных, сам он был магометанином] Ни царевна Ханджар
никогда не говорила о том, так подавно и тебе, госпожа, не след неволить
меня принимать Христа. Жила доселе Алызга рабыней своих великих богов и
умрет тоже их слугой и рабыней, - громко заключила она, поводя
разгоревшимися глазами.
- Ишь ты упористая какая, - произнесла, нахмурившись, Таня и
невольный гнев охватил девочку. - Нет таких богов! Вот што! И все твое
верование брехня одна! - поддавшись разом нахлынувшей на нее гневной волне
вскричала она.
Алызга вздрогнула, вытянулась, как стрела. Вся коренастая фигурка
дикарки точно выросла в одно мгновение. Маленькие глазки загорелись
зелеными огнями. Она была бледна как смерть.
- Великий дух, могучий Сорнэ-Туром! - грозно потрясая руками
вскричала она резким голосом. - И ты, всесильный Ун-тонг, и ты, грозный
Урт-Игэ, и вы, быстрые кули и мрачные менги [лесные духи], вы слышите, что
говорит она! Откликнитесь, великие... нашлите громы и молнии на место
это... Пусть видят кяфыры нечистые всю страшную силу могучих богов! - и
она упала навзничь в траву, не то смеясь, не то рыдая, в охватившем ее
экстазе.
Доброй по натуре Танюше стало жаль дикарки.
- Полно, Алызга, полно... сбрехнула, може, я... Не серчай, голубка! -
наклонившись над нею проговорила она. - У нас своя, у вас своя вера... Не
серчай... Не хотела я тебя обидеть, бабочка! Полно, не плачь... Слышь,
Алызга!
Все ниже и ниже наклонялась над дикаркой Таня и, занятая бившейся в
конвульсиях Алызгой, не замечала, как нечто не совсем обыденное
происходило подле нее. Не видела, как разом зашевелились кусты, как чья-то
закутанная в оленью кожу фигура в остроконечной шапке с луком и стрелами,
засунутыми за пояс, с плоским, темно-желтым лицом и приплюснутым носом
неслышно выскользнула из кустов и приблизилась к обеим женщинам.
Радостная, злобно-торжествующая усмешка искривила лицо незнакомца. Он
выпрямился. Маленькие глазки его блеснули... Твердой рукой он стал
налаживать свой лук.
- Велик могучий Сорнэ-Туром! - грозно прозвучал его голос и почти
одновременно звякнула натянутая смуглой рукой тетива.
При звуках родного языка Алызга вскочила на ноги с быстротою дикого
оленя. Одновременно громкий, испуганный крик вырвался из груди Тани.
Стрела с шипением пронеслась мимо самой головы девочки и вонзилась в
молодую осоку, росшую на берегу.
- Спасите! - новым отчаянным криком пронеслось по окрестности и
замерло в холодных струях реки. И, не помня себя, молодая девушка ринулась
из чащи. Промахнувшийся остяк сердито топнул ногою, потом запустил руку в
сапог и, вытащив оттуда кривой нож с короткой рукояткой, каким обыкновенно
сдирают шкуры зверей охотники-остяки, ринулся в погоню за девочкой.
- Стой! - повелительным жестом остановила его Алызга, - стой, говорю
я тебе, - все дело погубишь, брат Имзега! - крикнула она по-остяцки. -
Ужели пришел ты сюда, чтобы отправить в Хала-Турм твою и мою душу?
- Молчи, сестра! Недаром я готовлюсь стать большим тодиби [по-остяцки
- шаман]. Я не мог выслушивать, как нечистые уста порочат нашу веру. Я
служитель светлых богов, - угрюмо произнес остяк.
- Великий Сорнэ-Туром лишил разума эту несчастную и сами боги вольны
казнить и миловать ее! - веско и убежденно заговорила Алызга. - Ты пришел
во-время, Имзега. Я каждый вечер выходила сюда слушать крик иволги,
которым ты извещаешь свой приход. В этот год он принесет мне счастье. Этот
год - последний год плена и страданья Алызги, сестры твоей... Был ли ты,
богатырь, на урмане Вагатима-нет? [священное местопребывание главного
остяцкого божества] - с лихорадочной поспешностью закончила свою речь
вопросом Алызга.
- Я только оттуда, сестра! - произнес молодой остяк. - Слушай, надо
торопиться... А то девчонка успеет добежать до острога и поднять
тревогу... Мой каюк [лодка] спрятан в камышах... Успеем бежать, только
надо спешить... Слушай: я провел семь дней и семь ночей на урмане... Я
принес в дар великому духу девять [число 7 и 9 имеют каббалистическое
значение у остяков] медвежьих сердец, добытых на охоте... Я лежал ниц
перед великим изображением могучего шайтана, не вкушая пищи, девять дней и
девять ночей и вот что открыл мне могучий Ун-Тонг, сестра моя Алызга:
через семь новолуний ты будешь освобождена от клятвы своей и можешь
вернуться к отцу на Белую реку, либо в юрт хана Кучума. Слышишь, сестра?
- О, Имзега! Благодарю тебя за добрую весть! - вся вспыхнув от
счастья, прошептала Алызга.
- Постой, не все еще. Ты должна сослужить нам великую службу, Алызга,
- кладя ей свою смуглую руку на плечо, произнес остяк. - Пятьсот
вогуличей-воинов, с мурзою Бабелием и нашими молодцами, остяцкими
батырями, стоят недалече в степи. Сегодня в ночь лучшие молодцы мурзы
проберутся к острогу. Ты откроешь нам ворота, Алызга, и наши ворвутся и
перебьют собак русских, ворвавшихся в нашу землю и завладевших ею. Поняла
ты меня, сестра?
- О, поняла! Все поняла Алызга!
- Когда все будет сделано, ты можешь бежать сегодня же в ночь.
Великий дух освободил тебя от страшной клятвы, сестра!
- О, Имзега! С какими чудными вестями прислал тебя великий дух!
Благодарение могучему Сорнэ-Турому! Ты не забыл свою невольницу-сестру,
