По имени Ермак Тимофеевич:
А вы, гой еси, братцы, атаманы казачие
Не корыстна у нас шутка зашучена
И как нам за то будет ответствовать?
В Астрахани - жить нельзя,
На Волге жить - ворами слыть,
На Яик идти - переход велик,
В Казань идти - Грозен царь стоит,
Грозный царь, государь Иван Васильевич;
В Москву идти - перехватанным быть,
По разным городам разосланным,
По темным тюрьмам рассаженным,
Пойдемте мы в жилья к Строгановым,
К тому Семену свету Аникиевичу...
Хорошо запевал Мещеря, хорошо пели казаки, подхватившие из соседних
горниц знакомый припев.
В такт песни звенели серебряные чарки и кубки, наполненные
искрометным вином.
Строгановы, дядя и племянники, низко кланялись, благодаря за песню.
Пир с каждой минутой делался все шумней и шумней...
- Ишь, распелись!.. Гляди, до утра протянется пирное столованье! Я уж
дважды туда сбегала. Из оконца хорошо видать-то и всех разбойников, и
атамана ихнего... - так говорила веселая Агаша, попрыгунья и затейница,
рассказывая сгруппировавшимся вокруг качелей девушкам как хорошо
разглядела она пировавшую вольницу.
- А у самого-то, у атамана, значит, - захлебываясь и воодушевляясь
говорила шалунья, - глаза, што твои уголья, так пламя и мечут, так и
мечут...
- Ой, страшно, девоньки! Небось, не единожды руку в человеческой
крови омыл! - трусливо сжимаясь прошептала Домаша.
- Тссс! Нишкни, глупая! - прикрикнула на нее Танюша, - нешто можно о
том говорить! Коли услышит дядя - беда! Гляди-тка, с честью какою
крестненький его принимает!.. Ровно боярина-князя, ни дать, ни взять
царского посла.
- А все ж крови на ем много! - заметила Машенька, и глаза ее пугливо
покосились в сторону хором, откуда неслись песни и крики.
- Крови? А на ком ее нет? - запальчиво подхватила Таня. - Вона на
Москве, бают, рекой льется она... И не от руки разбойничьей, а от царевой,
прости, Господи, руки. Бают люди, все боле да боле невинной там крови
льется! А он, атаман этот, зря не зарезал еще никого... Бают люди, на
богачей, бояр да воевод налетят они, бывало, всей ватагой и откупа
спросят: коли откупятся данью, значит проезжай дале, а нет, - не
погневись. Мне дядя сказывал! - оживленно заключила свою речь девушка.
- А все же разбойник он! - не согласилась Машенька.
- Эк, заладила сорока одно: разбойник да разбойник... Небось, кабы не
разбойник этот, быть бы нам в полону у нехристей! - блестя глазами горячо
воскликнула юная хозяйка.
- Верно твое слово, боярышня! Быть бы всем вам в югорском плену! -
послышался чей-то звонкий голос из-за куста орешника, и стройная фигура
Алеши Оболенского выскочила на садовую лужайку, посреди которой приютилась
огромная качель.
- Ай! Чужой! - не своим голосом взвизгнули девушки и стаей испуганных
птиц кинулись врассыпную.
Только две из них остались стоять на месте, как ни в чем не бывало.
То были голубоглазая хозяйка Сольвычегодска и черненькая Агаша, ее ближняя
сенная девушка.
- Стойте, куды вы, глупые! Паренька ин за волка приняли! - насмешливо
послала последняя им вдогонку. - Ишь, страшилище нашли! - хохотала она, -
неча сказать! Уж волк-то больно пригожий да ладный вышел, - острила
девушка.
Действительно, в нарядном красивом мальчике не было ничего страшного.
Напротив, позлащенный прощальными лучами заходящего солнца, в своем
голубом, затканном дорогим шитьем кафтане, он красиво выделялся на общем
фоне зелени садовых чащ. Быстрыми шагами приблизился он к Тане и, взяв ее
за руку, произнес ласково и тепло:
- Спасибо тебе, боярышня, на добром слове да на заступе твоей.
- Не боярышня я, а дочь купецкая, - смущенно проговорила девушка. -
Татьяной меня звать, а то и Таней... А ты тот молодчик-князек, коего
вольница у себя в стану приютила? - уже бойко спрашивала его Танюша.
- Он самый и есть. Алексеем меня зовут. А за атамана в другоряд тебе
спасибо. Не душегуб он, не разбойник, а богатырь, казак вольный, вот он
кто, - горячо произнес Алеша.
- Не разбойник? Ан, тебя ограбил, с подъесаулами своими дядьку твоего
порешили, вон челядь што про его сказывала, про атамана твоего! -
необдуманно и резко сорвалось с уст Агаши.
В следующую же минуту девушка раскаялась в своих словах. Белее снега
стало лицо княжича. Глаза потемнели, губы дрогнули.
- Не атаман то, а Никита Пан разбойник, - глухо проронил Алеша. - А
атамана да Мещеряка Матюшу ты не тронь, слышь, не тронь! - произнес он,
сдвинув свои черные брови.
- Ишь, подумаешь, Бовы какие королевичи, што и тронуть их не моги! -
рассмеялась Агаша и вдруг притихла, взглянув случайно в лицо своего
собеседника. Так печально, так грустно было это пригожее лицо, что жалость
невольно защипнула за сердце бойкую девушку.
- Прости, княжич, на слове вольном. Сам ведаешь, слово не воробей -
вылетит, не поймаешь. Прости, што о мертвом помянула, и не серчай, - робко
произнесла она.
- А вы, девоньки, чего притихли разом и ты, Татьяна Григорьевна, тож!
- разом оживляясь и входя в свой обычно веселый тон звонко подхватила
Агаша. - Давайте, што ль, гостеньку дорого веселить. В прятки поиграем,
што ли? Ишь, сад-то у нас как разросся. Благодать! Хорониться есть где!
Места много!
- Вот што ладно, то ладно! - обрадовалась Танюша, - потешим
князеньку. Он запечалился што-то, - с ласковым сочувствием произнесла она,
не спуская с лица Алеши своего голубого взора.
Милый голосок, прелестное, свежее личико и ясные, голубые глазки
девушки разом расположили в свою пользу сироту-князька.
"Какая добрая она! Все одно, што Матюша!" - вихрем пронеслось в его
мыслях и, поборов налетевшую на него снова смертельную тоску по дядьке, он
сделал над собой усилие и почти спокойно произнес:
- В прятки - так в прятки! Во што хотите играть стану.
- А я искать буду! - тотчас же вызвалась бойкая Агаша. - Ну,
девоньки, врассыпную! Раз! Два! Три!
Не успела закончить своей фразы девушка, как вся толпа, с визгом и
хохотом, кинулась прятаться за деревья и кусты.
Кинулся прятаться за другими и Алеша. Быстрый и ловкий мальчик
оказался проворнее всех. Пока девушки успели схорониться в кустах, он
добежал до небольшого здания, притаившегося в глуши сада, тесно
оцепленного боярышником и цепким колючим шиповником. Оно находилось совсем
в стороне от прочих жилых строений и от садовой площадки, где играла
молодежь, и примыкало к стене острога одной своей стороной. Тут же, подле
здания, была прорублена крошечная калитка, почти не заметная для глаза. Из
нее прямо шел вход в рощицу, отделявшую с этой стороны острог от
прилегавшей к нему степи. Здесь было тихо и уютно. Заходящее солнце
ударяло в маленькие окна домика и всевозможными цветами радуги пестрило
оконную слюду. Какая-то красногрудая пташка, усевшись на ветке, тихо
чирикала, склонив набок головку, и с доверием поглядывала на забежавшего в
ее царство мальчика.
Это царство, как нельзя более, пришлось по душе Алеше. Дикий,
запущенный уголок почему-то напомнил ему крохотный дворик в Московском
домишке, где около восьми лет кряду укрывал его от опричины покойный
Терентьич. Так же было и там зелено и глухо, так же чирикали пташки, так
же заходящее солнце румянило деревья и кусты. Только на душе Алеши было
далеко не так. Хоть и осиротевший тогда после смерти деда, мальчик
чувствовал подле себя заботливо любящего дядьку-пестуна. А теперь?!..
Покойный Терентьич, как живой, встал перед глазами Алеши. Мучительной
тоскою сжалось сердце несчастного, одинокого полуюноши, полуребенка.
- Князенька, где ты? - откуда-то издалека глухо донеслось до его
ушей.
Он не ответил. Его уже не тянуло к игре и развлеченью. Даже
голубоглазая девушка, показавшаяся ему в первую же минуту такой милой и
родной, не привлекала к себе.
- Князенька, где ты? - опять раздался тоненький голосок.
Он не откликнулся ни единым звуком.
Молодые, звонкие девичьи голоса постепенно затихали в отдалении.
Наконец, наступила полная тишина. Только издалека, со стороны главных
хором, доносились обрывки смеха и песен пирующих. Заметно потемнело в
саду. Сумерки надвинулись, кусты стали принимать понемногу
прихотливо-фантастические очертания. Над головой Алеши выплыл месяц.
Голубоватым, причудливым светом залил он траву и кусты и самый домик в
углу, получивший какой-то волшебный, таинственный вид. Еще печальнее стало
на душе Алеши. Если днем он забывался немного от своего горя, то ночью ему
становилось вдвое тяжелей. Как живой стоял в такие часы в его воображении
Терентьич с петлей на шее, иссиня бледный, со скорбным старческим лицом.
Вот он и сейчас стоит перед ним снова... Глаза полны жуткого ужаса,
лицо полно тоски... Дрожащие, слабые руки протянуты к нему, Алеше...
Мальчик не выдержал больше и с тихим стоном упал на траву.
Неожиданный ответный стон послышался где-то близко, близко, почти
рядом с ним. Он вздрогнул, прислушался, насторожился. Тихо, тихо кругом.
Только глухо звучат голоса со стороны хором. Ничего нет. Не слышно ничего,
кроме них. Вдруг новый стон еще внятнее и определеннее прозвучал над его
ухом.
В одну секунду Алеша был на ногах. Теперь он слышал ясно. Стон
выходил из крошечного оконца домика. Мальчик кинулся к окну и, стараясь
рассмотреть внутренность избушки, прильнул было к холодной слюде и разом
отпрянул назад, вскрикнув от неожиданности.
С внутренней стороны домика появилось чье-то широкое лицо, все
облитое серебряным светом месяца, тускло белевшее через слюду. Что-то
неживое и странное было в этом скуластом и плоском лице. Темные глаза
крошечными точками мерцали сквозь слюду оконца.
- Господи! Да што ж это? Аль попритчилось мне? - произнес мальчик,
невольно поддаваясь охватившему его впечатлению суеверного ужаса.
Но, очевидно, за слюдовым оконцем, в которое едва могла пролезть
детская голова, находился живой человек, нуждающийся в помощи его, Алеши.
Сердобольный и отзывчивый по природе, он готов был помочь каждому
страдающему существу. Руководимый этим побуждением юный князек снова
приблизился к оконцу.
- Кто ты? Что с тобою? Почему ты стонешь? - громко спросил он
странное, широколицее существо.
Из-за тусклой слюды послышался глухой, на ломаном русском языке,
ответ:
- Сам светлый Тохтен-Тонг [крылатый бог или богатырь, отличающийся
мудростью] посылает тебя мне на помощь... Кто ты, юноша, не знаю я, но
видно пришел усладить мои последние мгновения...
- Ты разве умираешь?.. Кто ты?.. Открой оконце, чтобы я мог видеть
тебя, - не без волнения произнес Алеша.
- Я не могу сделать этого... Мои руки закованы... Ноги тоже... Если
хочешь видеть меня, - отомкни запор... Дверь не на замке... И войди ко
мне! - снова глухо прозвучал таинственный голос.
Алеша стрелой метнулся к крошечному рундуку [крыльцо], приходившемуся
почти в уровень с землею, и, отодвинув не без усилия тяжелый запор с
низенькой двери, наклонив голову, вошел в избу. При млечном сиянии месяца
он хорошо увидел небольшую, коренастую фигурку в одежде из оленьей шкуры с
бисерными и металлическими украшениями, ярко поблескивавшими при свете
луны.
Фигурка сделал движение навстречу Алеше, причем цепи на ногах ее
жалобно зазвенели.
