их, безжалостно убивали купцов и путешественников, а добычу волокли в свой
казацкий "круг" [сходка, во время которой решались все дела вольной
казацкой дружины] и здесь главный атаман-батька делил поровну всю
награбленную добычу между своими удалыми дружинниками.
1564 год, ознаменовавшийся учреждением опричины царем Иоаном IV,
увеличил такие вольные шайки до невероятных размеров.
Славный покоритель Казани и Астрахани, счастливый завоеватель
Ливонских земель, грозный соперник короля польского Сигизмунда-Августа и
шведского Густава-Вазы, - царь Иоан Васильевич, после смерти любимой жены
своей, царицы Анастасии и сына-первенца Дмитрия [не надо смешивать
первого, умершего в младенчестве, сына Иоанова Дмитрия с царевичем-отроком
Дмитрием, убитым в Угличе], заподозрил в их смерти своих давнишних врагов
- бояр. Былая детская ненависть к своим бывшим воспитателям и
притеснителям, управлявшим государством за его малолетством, вспыхнула
теперь с новой силой в царе. Все припомнил боярам злопамятный Иоан: и как
потакали его дурным наклонностям бояре, и как отдаляли ближних людей от
него, и как всячески проявляли над ним свою тяжелую власть. А тут еще при
жизни царицы и царевича довелось жестоко заболеть царю и те же бояре, не
желая присягать его преемнику, малютке Дмитрию, задумали присягнуть князю
Владимиру Андреевичу Старицкому, двоюродному брату царя. Все помнил Иоан,
ничего не забыл. И теперь решил жестоко отомстить всем ненавистным ему
боярам. Он начал с того, что отдалил от себя Адашева и священника
Сильвестра, своих прежних любимцев, советами которых пользовался долгие
годы. Кто-то из новых приближенных царя успел шепнуть убитому горем
государю, что Сильвестр и Адашев отравили царицу Анастасию. Это и
послужило началом кровавой драмы. Иоан назначил суд над своими недавними
друзьями. По приговору этого суда Сильвестр был заточен в Соловецкую
обитель, Адашева же бросили в тюрьму, где несчастный скоро покончил с
собою. Между тем царь переехал из столицы в Александровскую слободу и
занялся там устройством опричины, той удалой дружины телохранителей,
которые готовы были в огонь и в воду за своего царя. С этими-то
опричниками [слово "опричник" происходит от "опричь", т.е. опричь царя
(кроме царя) они никого не знали]. На содержание опричников были отданы
многие города, а в самой Москве даже некоторые улицы. Все остальное
составляло земщину, порученную Государственной Думе с боярами Мстиславским
и Бельским во главе, по большей части худородными дворянами и детьми
служилых людей, во главе которых стоял сделавшийся главным и ближайшим
советником царя Малюта Скуратов-Бельский, Иоан выводил крамолу из среды
боярской. Достаточно было кому-либо из опричников оговорить боярина, будь
это даже самый прославленный в боях воевода-герой, его ожидали лютые муки
в застенке палача Малюты и неизбежная казнь. Кровь полилась рекою по Руси
православной. Стон стоном повис над Московской землей.
Жадные и лютые, новые слуги государевы - опричники, желая поживиться
за счет казны именитых людей, оговаривали то того, то другого из земских
бояр перед Иоаном. И несчастного боярина, чаще всего неповинного, брали в
застенок, пытали до смерти, иногда со всей семьею, а все его богатства,
вотчины и имение отдавались клеветникам.
Лучшие имена именитых людей были вычеркнуты из списка живущих. Брат
Алексея Адашева, Даниил, князь Дмитрий Овчина-Оболенский, прославленный
воевода, князь Михаил Репнин, Курпины, Колычевы и другие, без числа и
счета, погибали мученической смертью по приказу царя. Погиб Владимир,
князь Старицкий с семьею, погиб и свергнутый митрополит Филипп за его
"печалование" перед царем за осужденных. Многие бояре, князья и именитые
люди, в ужасе перед лютыми муками на дыбе или под ножом палача, бежали за
литовский рубеж и переходили на службу к польскому королю Сигизмунду.
Знаменитый князь Курбский, Черкасские, Вишневецкие нашли себе новое
отечество в Польше. Их холопы бежали также, зная обычай царя губить не
только самого оговоренного боярина с семьею, но и всю дворню боярскую, а
нередко и целые деревни, принадлежащие обреченному на смерть. И холопы, и
крестьяне бежали сотнями в привольные степи и на берега Волги и Дона, где
"гуляли" вольные казацкие дружины, разбоями и набегами запечатлевавшие
каждый свой шаг.
Но больше всего здесь все же было недовольных правлением воевод да
тяжелыми податями, гнетом давившими обедневший голодный русский народ.
Гуляли казаки по Волге и Дону, приводя в страх и ужас купцов и гостей
иноземных да воевод-бояр... Бедных людей казаки не трогали. Бедный человек
всегда мог найти пристанище среди грозных вольных дружин. Грабили и
убивали тех, кто наживал тяжелую мошну обманным торгом, богатеев-купцов,
своих и иноземных. Не раз схватывались также казаки с кочевыми племенами
ногайских и крымских орд, уходя далеко в степи, всюду прославляя могучее
удалое имя казацкой вольницы - Поволжской и Донской.
Много слышал Иоан жалоб на кровавые расправы вольных казаков. Грозный
царь слал сильные отряды ловить разбойников, обещал богатые награды за
головы их главных вождей, заочно приговаривал к плахе удалых атаманов. Но
неуловимы были шайки вольных молодцов... Сама Волга-матушка да Дон
широкий, казалось, покровительствовали им, пряча в прибрежной осоке их
мелкие струги от царских судов, да дремучие леса укрывали смельчаков под
раскидистыми ветвями дерев в невылазной угрюмой чаще...
4. ОРЕЛ ПОВОЛЖЬЯ. - КОРШУНЫ И ВОРОНЫ. - ПОГОНЯ
Что сверху-то было Волги-матушки,
Выплывала то легка лодочка,
Уж и всем-то лодка изукрашена,
Парусами она изувешена,
Ружьецами изуставлена.
У ней нос, корма раззолочены.
На корме сидит атаман с ружьем,
На носу стоит есаул с багром,
По краям лодки добры молодцы,
Среди лодки бел-тонкий шатер,
Во шатре лежит шелковый ковер,
Под ковром лежит золота казна,
На казне сидит красна девица;
Она плачет, как река льется,
В возрыданьи слово молвила:
"Не хорош то мне сон привиделся,
Уж как у меня, красной девицы,
Распаялся мой золотой перстень,
Выкатился дорогой камень,
Расплелась моя коса русая,
Выплеталась лента алая,
Лента алая ярославская.
Атаману быть расстреляну,
Есаулу быть повешену,
Добрым молодцам срубят головы,
А мне девушке во тюрьме сидеть"...
Дивно и громко несется песнь по зеркальной глади могучей реки.
Золотое солнце играет волной, дробясь миллиардами искр на хрустальной
поверхности вод. Царственно-величаво в своих лесистых берегах катится
красавица-Волга. То вздымаются к небу высокие гористые берега, то голой
равниной стелются вдаль, туда, где синее небо граничит с зеленой степью.
Чуть шуршит прибрежная осока, низко склоняясь под могучими ударами
гребцов... Ходко и стройно движется-скользит среди целого моря тростника
утлая ладья. А песня несется все привольнее и шире, вылетая из груди
четырех дюжих молодцов, сидящих на веслах.
Им подтягивает седой человек, стоящий на корме с правилом. Плотный,
высокий, в дорогом кафтане из тонкого сукна, с массою оружия, привешенного
у пояса, в расшитой шелками рубахе, выглядывающей из-за ворота кафтана, он
так и дышит мощью и силой, не глядя на пожилые степенные годы. Высокая
казацкая шапка съехала ему на темя и остриженные в кружок седоватые кудри
падали вокруг умного, открытого лица. Возле него сидел на обрубке дерева,
поставленном на дне лодки, человек лет тридцати, олицетворявший собою тип
настоящего зрелого красавца-мужчины. Широкие могучие плечи, стройный, на
диво сложенный богатырский стан, не столько высокий, сколько сильный и
мощный, смуглое, румяное лицо, орлиный взор светлых, словно душу
прожигающих, горячих глаз, странно дисгармонирующих со смуглой кожей и
черной шапкой смоляных кудрей и черною же бородою. Что-то властное,
привыкшее повелевать было в его сильной богатырской фигуре и в светлых
искрометных очах, спорящих в блеске с самим солнцем. Гордые, смело
очерченные губы, плотно сжатые под черными же усами, и широкие густые
брови, сошедшиеся над переносицей, делали его внешность незаурядной,
величественной и красивой. В белой шелковой рубахе, расшитой по вороту и
краям рукавов пышным узором из крупных бурмицких зерен, с золотой тесьмой
опояски, он не имел и следа оружия при себе. Только из-за голенища торчал
короткий нож, сверкающий в лучах солнца разукрашенной камнями рукояткою.
Бархатный с парчовой тесьмой кафтан был небрежно накинут на плечи. С
непокрытой головой, предоставив свои черные кудри ласке солнечных лучей,
он сидел в глубокой задумчивости на дне лодки, как бы убаюканный пением
гребцов...
А песня лилась широкою волною, то сливаясь с нежным рокотом быстрой
речной волны, то отделяясь от нее зычным победным звуком и вспугивая
белогрудых чаек среди густых зарослей и золотистого тростника.
Седой человек, стоявший на правиле лодки, долго смотрел на
задумчивого богатыря. Наконец не вытерпел, положил на дно челна шест,
которым правил, и, подойдя к чернявому молодцу и коснувшись его плеча
рукою, спросил с заметной ноткой почтительности в голосе:
- Што закручинился, атаман-батька? Аль не весело тебе?.. Аль и песня
не тешит?
- Не весело, Иваныч, - слегка дрогнув от неожиданности своим мощным
телом, отвечал тот. - Как рассказал ты мне про ночное гульбище ребят
наших, Никитки Пана с шайкой его, так ровно ножом мне мысль голову
резанула: пошто убили старика и возницу наши молодцы? Пошто мальчонка
запужали до смерти?
- Да старик-то с возницей, бают наши, переодеванные бояре были. Из
ручницы зачали палить, старик Микитку ранил. Ну и того, значит, озверел
Микитка. Сам ведаешь, не из кротких он... С той поры как прикончили у его
на глазах невесту опричники царские, поклялся он мстить всем слугам
Ивановым без разбору и суда, - все так же почтительно докладывал седой
человек.
- Зверь-человек, што и говорить, не помилует и сирот... А по мне,
Ваня, чем меньше крови на душе, тем легче живется. Врагов народных,
кровопивцев-бояр да опричников кромешных, да купцов-лихоимов аль
воевод-взяточников, ну, этим я первый без жалости нож в сердце всажу... А
те, што тихо да мирно путь держат и никому зла не чинят, их мово приказу
губить не было. Так ли я говорю, есаул?
- Так-то так, атаман-батька! А только и то помысли: нешто нам
молодцов наших сдержать? Кровь-то у них горячая, што огонь... Зайдутся,
удержу нет... Хошь бы и ты, не прогневись на верном слове, хошь бы и тебя
взять в младости твоей: небось загубил ненароком не едину душу неповинную,
- тихо, чуть слышно, произнес старый есаул.
- Загубил, Ваня, - сильно вздрогнув и нахмурив свои черные брови,
произнес атаман, - помню, на Дону то было... Еще при славном атамане
Михаиле Черкашенине [знаменитый в свое время атаман Донского и Азовского
казачества]. От Азова за Дон забежала часть его шайки на Волгу, к нам.
Гуляли на просторе вместях. Вместях же ограбили и караван купцов от
