нашим знакомым, особенно вот его. - И он ткнул в маленького бандита.
Тот, быстро проглотив кусок, поспешно закивал головой и попытался
придать своему лицу горестное выражение.
- Это был мой друг, - подтвердил он. По-французски он говорил намного
хуже остальных. - Мой очень хороший друг. Как бы я хотел быть рядом с ним
вместо вас в последние минуты его жизни!
Салон наполнили тяжкие вздохи. Все по очереди возводили очи горе.
Немного справившись со своей скорбью, друг покойного продолжал:
- Его последний вздох... Его последние слова... Как бы я хотел
слышать их! Он говорил с вами, мадемуазель. Заклинаю вас, повторите
последние слова моего друга!
"Прекрасно! - мысленно одобрила я. - Еще немного поднапрячься, и эта
скорбь будет так естественна..."
- Увы, не могу, - произнесла я, издав уже совершенно раздирающий душу
вздох. - Я их не поняла.
- Как это? - на выдержал бандит с глазами навыкате, но патлатый
укротил его одним взглядом и сочувственно поинтересовался:
- Он что, бредил?
- Похоже на то, - с грустью подтвердила я. - Какие-то отдельные,
бессвязные слова, к тому же едва слышным голосом...
- Прошу вас, повторите эти слова! - взмолился друг покойного. - Пусть
они бессмысленны, но ведь это последние слова моего незабвенного друга! Я
навечно сохраню их в памяти.
Тут я поняла, что избранная мною роль сладкой идиотки имеет свои
недостатки. Сладкая идиотка просто обязана иметь доброе сердце, и в данном
случае просто не может не мобилизовать все свои жалкие умственные
способности на то, чтобы припомнить эти чертовы последние слова. Как выйти
из положения?
- Не помню, - пролепетала я чуть ли не со слезами на глазах. - Но я
понимаю вашу боль и постараюсь припомнить. Там был такой шум, такая суета,
я хотела ему помочь, а он уже чуть дышал...
Четыре бандита тоже чуть дышали, слушая меня. Видимо, слова покойника
были для них вопросом жизни и смерти. Притворяясь, что я напряженно
вспоминаю, и время от времени издавая тяжелые вздохи, я в то же время
лихорадочно обдумывала линию своего поведения. Убедить их, что я ничего не
слышала или ничего не помню? Вряд ли разумно, тогда у них не будет причин
сохранить мне жизнь. А в моих углах отчетливо звучали малоприятные слова
"ликвидировать бесследно". Я понятия не имела, кто они такие, но, как
видно, мне стало известно что-то такое, что для них было чрезвычайно
важно. И в то же время для них опасно было это мое знание, так что им
ничего не стоит лишить меня жизни. Нет, пожалуй, лучше помнить. Могу же я
помнить только часть, а остальное постепенно вспоминать?
- Мне кажется... - неуверенно начала я. - Если не ошибаюсь, он мне
сказал "слушай". Да, именно "слушай".
- "Слушай", - как зачарованный, повторял за мной толстяк.
- Что "слушай"? - опять не выдержал лупоглазый, и, похоже, патлатый
пнул его под столом.
- А я ему сказала: "Тихо, не надо ничего говорить". Я видела, что ему
трудно говорить, я хотела, как лучше...
Вздох, который я издала, был вершиной притворства. Тут уже и патлатый
не выдержал и нервно воскликнул:
- А дальше что же?
Я снизила темп и решила задохнуться от волнения.
- Он так неудобно упал, - медленно, с чувством продолжала я. -
Головой под стол, прямо на ножку стола...
Толстяка чуть удар не хватил, второй бандит заскрежетал зубами.
Маленькому удалось справиться с собой и продолжить разговор:
- И что? Что он говорил? Каковы были последние слова моего друга под
столом?
- Так он же не сознавал, что лежит под столом, - обиженно заявила я и
подумала, что на их месте я бы меня убила. Как важна для них моя
информация, если они проявляют такое ангельское терпение!
Первым взял себя в руки патлатый.
- Несчастный! - подхватил он. - Ничего не сознавал! Лепетал в бреду
бессвязные слова, и только вы, мадемуазель, слышали их! А его друг, его
лучший друг не слышал!
И мне доказалось, что он пнул друга покойного, так как тот,
вздрогнув, возобновил свои душераздирающие просьбы сообщить последние
слова его горячо любимого друга, давая понять, что иначе ему и жизнь не
мила.
Я не ударила лицом в грязь. Уверена, что устроенное мною
представление было не хуже того, что давали они. Я хваталась за голову,
закрывала глаза, заламывала руки и делала множество тому подобных
телодвижений. Наконец тянуть больше стало невозможно, и мне пришлось
сообщить им кое-что конкретное.
- Кажется, он называл какие-то цифры, - произнесла я тихим,
прерывающимся от скорби голосом.
- Какие? Какие цифры? - задохнувшись от волнения, просипел патлатый.
- Не помню. Разные. Беспорядочные. Он несколько раз повторял их.
- Если повторял несколько раз, должны же вы были их запомнить, -
разозлился лупоглазый. Я позволила себе немедленно возмутиться и с
достоинством возразила, что для меня смерть человека важнее каких-то там
цифр.
Патлатый опять поспешил разрядить обстановку. Еще, наверное, с
полчаса продолжался этот дурацкий спектакль, и если бы у нас были зрители,
они неоднократно разражались бы бурными аплодисментами. Тем не менее
никаких ощутимых результатов это не дало, и патлатый решил начать с
другого конца.
- Видите ли, мадемуазель, - произнес он после минуты общего молчания,
испросив предварительно взглядом согласия остальных, - эти беспорядочные
цифры чрезвычайно важны для нас. Покойный должен был сообщить нам очень
важные сведения, которые мы ждали. Он сообщил их вам, как раз вот те
цифры. Очень прошу, вспомните их. Не скрою, от этих цифр зависит наша
жизнь. Мы очень просим помочь нам!
Его невинное младенческое личико выражало такую мольбу, что и
каменное сердце не выдержало бы. Мое же сразу откликнулось.
- Ах, боже мой! - произнесла я с искренним сожалением. - Если бы я
это тогда знала! Но я и в самом деле не могу вспомнить.
- Вы обязаны вспомнить, - патлатый выразительно произнес эти слова и,
помолчав, добавил: - Будем говорить откровенно. Мы люди со средствами и
сможем щедро отблагодарить вас.
- Понимаю, - прервала я. - Постараюсь вспомнить. Но что будет, если
не получится? Ведь беспорядочные цифры очень трудно запомнить.
Голубенькие глазки патлатого превратились вдруг в две ледышки. Все
четверо в мертвом молчании смотрели на меня. В салоне вдруг повеяло
холодом. Не будь я такой легкомысленной от природы, я должна была бы
содрогнуться от холода и ужаса.
- Только вы слышали эти цифры, - медленно, с расстановкой произнес
патлатый. - И только вы можете их вспомнить. Мне очень жаль, но мы будем
вынуждены до тех пор навязывать вам свое общество, пока к вам не вернется
память.
- Что? - наивно удивилась я, хотя и ожидала чего-то в этом роде. -
Что это значит?
- Это значит, что вы представляете для нас бесценное сокровище.
Вместе с вашей памятью. И вы должны будете остаться с нами. Мы окружим
вас... заботой, как настоящее бесценное сокровище.
Похоже, мы начинаем слегка приоткрывать свои карты.
- Должна ли я понимать это так, что вы, господа, не поможете мне
вернуться в Копенгаген? - спросила я с величайшим удивлением, якобы не
веря своим ушам.
- Не только. Будем вынуждены всеми силами препятствовать вашему
возвращению в Копенгаген. А мы располагаем довольно большими
возможностями...
Я неодобрительно помолчала, а потом заметила с легким укором:
- Боюсь, что это не лучший метод. Я могу испугаться, а от страха я
совсем теряю память. Благодаря предыдущим аргументам я уже начала кое-что
припоминать и почти вспомнила первую цифру, а теперь у меня опять все
вылетело из головы!
Лупоглазый джентльмен не выдержал. Он сорвался с места, что-то
пробормотал и выскочил из комнаты. У остальных, видимо, нервы были крепче.
- Мне кажется, я смогла бы скорее вспомнить, если бы опять оказалась
в том месте, где слышала эти слова, - продолжала я. - В копенгагенском
игорном доме. Бы, конечно, понимаете, оптические и акустические
ассоциации...
Я не очень рассчитывала на успех своего предложения, но попытка не
пытка... А я хоть и любила путешествовать, но понимала, что в данном
случае для меня значительно проще и удобнее вернуться в Копенгаген тем же
путем, каким меня оттуда вывезли: и паспорт мой не в порядке, и визы нет,
и денег жалко, а хлопот сколько!
- Нет, - коротко ответил патлатый, буравя меня своими голубыми
ледышками. - Мне кажется, что вы скорее вспомните, не располагая
возможностью вернуться в Копенгаген. И мне кажется, что для вас будет
лучше вспомнить как можно скорее.
Наша последующая беседа представляла собой мешанину угроз, просьб,
заигрывания, попыток шантажа и подкупа. Оба стороны предпочитали открытой
войне мирное сосуществование. Я заявила (кривя душой), что кое-что помню,
а кое-что нет, и для того, чтобы вспомнить все, мне требуется время и
спокойная обстановка. Они сделали вид, что поверили мне, и в салоне опять
воцарилась атмосфера доверия и взаимопонимания.
Не имея возможности что-либо предпринять, я решила пока спокойно
выжидать. Не скажу, чтобы я была очень испугана. Пожалуй, меня гораздо
больше испугало бы нападение пьяных хулиганов. Случившееся со мной
казалось таким нереальным, что удивление почти вытеснило страх. Никогда в
жизни у меня не было такого захватывающего приключения. Где уж тут думать
об опасности! Я решила пока не делать попыток связаться с полицией, будучи
уверена, что справлюсь сама. С интересом ожидала я дальнейшего развития
событий, твердо решив одно: слушаться предостерегающего внутреннего голоса
и не сообщать им слова покойного.
Тем временем мы летели и летели, и вот справа под нами показалась
суша. Наверняка это была Бразилия, а я по-прежнему оставалась в шерстяной
юбке и пуховой кофте, ведь другой одежды у меня не было. Единственное, что
я могла сделать, - это снять колготки и остаться босиком.
Суша приблизилась в самолету и постепенно вытеснила океан. Мы летели
на большой высоте, так что ничего нельзя было разглядеть, хотя я и очень
старалась - во мне проснулась любознательная туристка. Я не имела ни
малейшего представления, над какой частью Бразилии мы пролетаем, исключив
лишь устье Амазонки: по моим представлениям оно должно было бы выглядеть
более зеленым и мокрым, не говоря уже о том, что такой большой реки нельзя
было не заметить. Потом мы вдруг дошли на посадку, хотя нигде не было
видно никакого аэродрома. Впрочем, для меня это было нормальным явлением,
потому что никогда в жизни, каким бы самолетом я ни летела, я ни разу не
могла увидеть аэродром перед посадкой, даже хорошо знакомое Окенче, и
каждый заход на посадку был для меня всегда неожиданным. Мне даже казалось
что взлетно-посадочные полосы существуют лишь в воображении пилотов, а
садимся мы или на картофельное поле, или на железнодорожные пути, или на
крыши зданий или на другие, столь же неподходящие объекты.
На сей раз мы сели в таком месте, где посадочные полосы были, но зато
не было никаких построек. Постройки я увидела потом, очень далеко, почти
на горизонте. Я ожидала, что вот-вот начнутся какие-то осложнения, ну хотя
бы с таможенниками или сотрудниками паспортного контроля, и мстительно
радовалась, представляя себе, как засуетятся мои похитители, но ничего
подобного не произошло.
Возле нашего самолета уже стоял вертолет, его винт потихоньку
крутился. Меня вместе с моим имуществом в головокружительном темпе
погрузили в новый вид транспорта, я едва успела подумать: "Ой, изжарюсь" -
