Рембрандт. Нет, изогнуть не достаточно, тут дело еще в свете и тени.
Валаам и ослица должны быть темными, а ангел...
ван Сваненбюрх . ...светлый.
Рембрандт. Да, и скалы вокруг нужно писать коричневым, землянным цве-
том...
ван Сваненбюрх . Я всегда считал, что прикрывать цветом изъяны конту-
ра, значит - откровенно мошенничать. Ошибка - всегда ошибка, и сколько
ее незамалевывай, ее заметят.
Отец (прерывая неловкую раузу). Молодежь всегда такая, она чувствует
свою силу и думает, что может горы перевернуть.
ван Сваненбюрх . Совершенно верно, уважаемый Хармен, в свое время я
тоже верил, что нет такой задачи, которую невозможно разрешить. (Откиды-
вается на спинку стула.) Ну не глупо ли нам тратить свое драгоценное
время на споры о трудностях, стоящих перед каким-то учеником из Дордрех-
та. (К Ливенсу.) Ты Ян, сам-то, чего достиг, мы с Фьереттой с радостью
посмотрим твои рисунки. Правда, ты очень изменился.
Ян Ливенс . По-моему, это вполне естественно - перемена места кого
хочешь подстегнет. Большинство молодежи в Амстердаме держится того мне-
ния, что два года у одного мастера - это уже предел. Третий год - чаще
всего - пустая трата времени. Я хотел сказать, что если человек может
чему-то научиться, то хватит и двух лет.
ван Сваненбюрх . Я бы сказал, что это зависит не только от учителя,
но и от дарования ученика. Три года - обычный срок, установленный
гильдией святого Луки, и, как мне кажется, устраивающий всех.А скука,
одолевающая некоторых к третьему году, объясняется ленностью и нежелани-
ем совершенствовать свое мастрество, а главное, поскорее нетерпиться по-
лучить публичное признание, да, да , публики, которая бы охала и ахала
вокруг его картин.
Отец. Вы совершенно правы, господин Сваненбюрх.
ван Сваненбюрх . Ну, а из признанных мастеров, кто-нибудь поехал в
Италию?
Ян Ливенс . Ничего не слышал об этом.
ван Сваненбюрх . Если бы я был новичком, прошедшим обучение, как вы,
амстердамцы, выражаетесь, в провинции, я бы выбрал не Амстердам, это, в
конце концов, тот же Лейден или Дордрехт, только побольше, я бы отпра-
вился в Италию.
Мать. Прошу вас, господин Сваненбюрх, не вбивайте вы эти мысли в го-
лову Рембрандту. Я не переживу, если он уедет так далеко, да и у отца
нет денег на такую дорогу.
Рембрандт. Напрасно беспокоишься, мать, меня в Италию и палкой не за-
гонишь. Меня с души воротит, когда я смотрю на их смазливые голубенькие
горы и небеса, мне кажется, что они все пытаются изобразить то, чего нет
в этом мире, и проходят мимо настоящих сокровищ.
Фьеретта (мужу). Дорогой, не пора ли нам отправляться, у тебя с утра
уроки, да и хозяевам надо отдохнуть.
ван Сваненбюрх (вставая) . Действительно, надо поблагодарить хозяев,
мне, правда, завтра с утра пораньше в штудии. (К Ливенсу.) Ты не пока-
жешь нам свои работы?
Ян Ливенс . Да, конечно.
Мать. Прошу вас, побудьте еще, госпожа ван Сваненбюрх. Не обращаейте
на них внимания, это все от молодости....
ван Сваненбюрх (подходя к Хармену). Огромное спасибо за прием, госпо-
дин ван Рейн. Не расстраивайтесь, у нас среди художников всегда споры,
да еще и не такие.
Фьеретта (подходит к Рембоандту). А вам, Рембрандт, я хочу сказать:
когда-нибудь вы и сами поймете, что вы погорячились, и, как вы выражае-
тесь, красивенькие горы и голубенькие небеса, действительно существуют,
но они, конечно, еще более прекрасны, потому, что наполнены дивной душой
Данте и Микеланжело, и всех остальных, любящих свою землю, людей.
Гости откланиваются. Рембрандт резко встает и где-то в дальнем углу
сваливает мольберт.
Мать. Что случилось? Геррит упал?!.
Лембрандт. Нет мать, это я уронил мольберт.
Мать. Мольберт, ох, а как же картина, не испортилась?
Рембрандт. Нет, картина уцелела чудом. Здесь невозможно работать,
стоит повернуться, и обязательно натыкаешься на какую-то чертову рух-
лядь.
Отец. Лучше бы научился разговаривать со старшими, а не привередни-
чать. Я в твои годы ютился в одной комнате с двумя парнями, и у нас был
один стул на троих..
Рембрандт. Но ты не писал картины.
Отец. Кому не нравится мое жилье, пусть ищет другое, если у него най-
дутся на это деньги.
Мать. Больно уж ты суров, Хармен. В комнате и впрямь - не повер-
нуться, я, как начинаю убирать, обязательно на что-ниубдь натыкаюсь.
Геррит. Мать, почему ты всегда думаешь, что это я упал? Можешь не
сомневаться, я еще держусь на ногах, хотя они и калеченные.
Мать. Прости сынок, я не хотела тебя обидеть. Просто я очень трево-
жусь за тебя, хотя это и глупо.
Геррит. Нет нужды трястись надо мной, будто я ребенок.
Мать. Да ты мой ребенок, как и Рембрандт... (К Хармену ) он теперь
делает успехи у господина Сваненбюрха.
Отец. По-моему, он другого мнения о своих успехах в мастерской госпо-
дина Саненбюрха.
Рембрандт. Что ты хочешь этим сказать?
Отец. Я хочу сказать именно то, что говорю, сегодня ты в дурном рас-
положении духа, впрочем, как и вчера, и позавчера. Что с тобой? Тебе
грезится Италия?
Рембрандт. По-моему, я по этому поводу достаточно ясно высказался.
Отец. Да уж, так обидеть гостей.
Мать. Полно, Хармен, ну зачем ты его дразнишь? Ты же видишь - он сам
не свой, особенно после приезда Ливенса. Оставь ты его в покое.
Отец. Зря тревожишься, Нелтье, его и так не беспокоят, живет себе от-
шельником в мансарде - никто в драгоценном его обществе не нуждается. Но
только мне обидно, что я не знаю, что твориться в душе моих детей, такое
впечатление, что совершил смертный грех против него.
Рембрандт. О чем ты говоришь, отец?
Отец. Так почему же ты ходишь, как потерянный?
Рембрандт. Потому что мне не весело на душе.
Отец. Из-за чего? Чем ты обижен?
Рембрандт. Ничем.
Отец. Вот и весь сказ, да если тебя не тянет в Италию, то значит,
есть что-то другое, а, ну конечно, мастерская Питера Ластмана в Амстер-
даме.
Рембрандт. Что же, вот тебе мой ответ, на прямой твой вопрос, - да!.
Мать. Но мне всегда казалось, ты доволен господином Сваненбюрхом.
Рембрандт. У господина Сваненбюрха есть свои хорошие стороны, мать.
Отец. Неужели? Интересно, интересно, сын бургомистра, художник, чьи
работы украшают ратушу... Приятно слышать, как семнадцатилетний молоко-
сос похваливает учителя!
Лисбет. Отец, послушай. Господин Сваненбюрх хороший художник, но это
не значит, что Питер Ластман не может быть лучше его.
Отец. В самом деле? А кто это тебе сказал?
Лисбет. Ян Ливенс считает, что Ластман лучше ван Сваненбюрха.
Отец. Ливенс? Ян Ливенс! А кто такой Ян Ливенс?! Сын обойщика, уехав-
ший в Амстердам и научившися там говорить высокие слова да размахивать
руками. Еще один молокосос, да еще и дурак, а ты повторяешь его слова,
словно он пророк.
Рембрандт. Скажи прямо, что ты никогда не простишь мне университет.
Отец. Да, тебе дали деньги на университет, и у тебя ничего не получи-
лось. Тебе дали деньги на ученье у господина Сваненбюрха, выходит, и тут
все кончилось пшиком?
Мать. Хармен, не надо так, успокойтесь же, наконец. Господин ван Сва-
ненбюрх сам говорит, что у него не было еще такого ученика, как Ремб-
рандт. А что до этой истории с университетом, так я впервые слышу, чтобы
у нас в доме поднимали столько шуму из-за напрасно расстараченных денег.
Видит Бог, у кого не бывает ошибок?
Отец. Здесь не одна ошибка, а две, но главное, увы, надо сказать пря-
мо - дело в деньгах. Нужно чинить мельницу, нужно приданое Лисбет...
Геррит. И еще - на мое содержание, на врача, и все потому, что я ни-
когда не заработаю. Все вы, сидящие здесь, думаете это. Так почему же вы
не хотите сказать вслух?
Отец. Ошибаешься, Геррит, Богом клянусь, если бы даже твое лечение
стоило в десять раз дороже, я бы наизнаку вывернулся, а денег не пожа-
лел. Ты столько работал на мельнице до того...
Геррит. ...пока не упал, словно последний дурак, и стал калекой?
Отец. Ты столько работал, что я твой неоплатный должник и никогда не
рассчитаюсь с тобой...
Рембрандт. Очень жаль, что в нашем доме нельзя пальцем шевельнуть,
чтобы остальные не усмотрели в этом смертельный грех против них. Ты сам
вынудил меня, отец, да я имел глупость признаться, что хочу поехать в
Амстердам, а теперь выходит, что я лишаю Лисбет приданного, попрекаю
Геррита, что он не работник, очень жаль, что вы все у меня такие обидчи-
вые...
Отец. Ну знаешь, ты тоже не из толстокожих.
Рембрандт. Во всяком случае, я не считаю, что другие должны всегда
соглашаться со мной.
Отец. Зато ты считаешь, что другие должны платить за тебя.
Мать. Хармен!...
Рембрандт. Насколько мне помниться, я ничего не просил у тебя.
Отец. Вот как! Ты не просишь? Может быть, ты полагаешь жить в Амстер-
даме без денег, или надеешься так очаровать господина Ластмана, что он
будет тебя еще и содержать ради своего удовольствия? Бог свидетель,
слишком уж ты возомнил о себе!
Рембрандт. Ну, что до моей живописи, так я тебе скажу. Во мне есть
такое, что не каждый день встретишь. Если бы Питер Ластман знал, на что
способны эти руки (поднимает волосатые руки), он, может быть, и учил бы
меня даром. А если бы это понимал ты, чего, конечно, никогда не будет -
вы ведь невежды в живописи, то тоже мог бы, для разнообразия, подумать о
чем-нибудь кроме денег.
Отец. Выйди из-за стола!
Рембрандт. Это я и собираюсь сделать.
Отец. А если так, то вон и из дому!
Рембрандт. Уйду , уйду, не волнуйся.
Отец. Посмеешь еще так ответить, получишь трепку!
Мать. Бога ради, Хармен!...
Отец. Помолчи, Нелтье! Это ты избаловала всех сверх меры. И пусть
больше на глаза мне не показывается.
Рембрандт, медленно ступая, уходит.
Картина четвертая
Снова гостиная дома Абигайль. Рембрандт сидит в задумчивости, прервав
рисование.
Абигайль. Господин ван Рейн, хотите передохнуть?
Рембрандт (будто очнувшись). О, извините, я задумался. (Смотрит на
портрет. ) Ничего не получается. (Комкает набросок и бросает его на пол.
) Давайте все сначала, если вы еще не устали.
Абигайль. Нет, мне очень инетересно, что же, в конце концов, у вас
получится. Скажите, вы были в Италии?
Рембрандт. Никогда. Я госпожа де Барриос дальше Гааги нигде и не бы-
вал.
Абигайль. Как жалко, для художника так важно видеть всю красоту мира.
Рембрандт. Я люблю снег... госпожа де Барриос.
Абигайль. Господин ван Рейн, пожалуйста, называйте меня просто Аби-
гайль.
Рембрандт. Хорошо Абигайль... де Барриос.
Абигайль. Так вот, господин ван Рейн, по-моему, вы лукавите.
Рембрандт. Что вы имеете ввиду?.
Абигайль. Глядя на ваши женские портреты, полные жизни и желаний, не
скажешь , что вам чуждо прекрасное.
Рембрандт. Я много писал на заказ.
Абигайль. А я имею ввиду другие портреты.
Рембрандт. Поверните головку вправо, Абигайль.
Абигайль. Не хотите отвечать?
Рембрандт. Госпожа де Барриос, есть красота и... красота. Одна согре-
вает, и ее, человеческую, отыскать не просто, а другая - рождается от
страха.
Абигайль. Страха чего?
Рембрандт. Страха потерять ее. Например, эти отвратильные красоты
природы, они почти все идут от страха перед вечностью. Это голубенькое
небо, или морские волны, они есть и были всегда, а ты пришел в этот мир
на мгновение и, по сравнению с ними, чувтсвуешь свое ничтожество. Они
будто говорят тебе, замри пред нами, твоя душа ничто, ты пришел из тем-
ноты и уйдешь обратно в темноту, а мы так и будем вечно возвышаться над
твоим прахом. А человеческая красота, она невзрачная, серая, некрасивая,
ты ее открыл сам, и она пребудет всегда с тобой, она не изменит тебе, не
обманет, всегда согреет теплым словом или взглядом. Она есть свет в этой
ночи, вечный свет каждого человека.
Абигайль. И все-таки, вы - лукавите. А как же этот Ангел с Валаамом.
