белесое городское небо, потом спохватился и принялся не к месту уточнять:
- Впрочем, может быть, оттуда, - теперь он уже показывал вниз. -
Понимаете, мы из другой Вселенной.
- А-а, - наконец догадался абориген. - Вы резерванты.
- Ну да, вроде, - Илья Ильич посмотрел на Ученика.
Тот скисал на глазах. Видно, не верил, что и этот разговор приведет к
взлелеянному в мечтах торжественному контакту с внеземным разумом.
- У нас некоторые проблемы, - начал Варфоломеев переводить мечты на
язык реальной жизни. - Мы здесь впервые, у нас кончились продукты и у нас
нет денег.
После упоминания о деньгах абориген тоже скис, и уже намылился
обратно к своему незамысловатому механизму, но тут бывший генеральный
конструктор нашелся. Варфоломеев с горечью посмотрел на новехонькие
электронные часики, гордость отечественной промышленности, подарок
курирующего генерала по случаю успешного испытания оборонного значения,
снял их и махом протянул аборигену:
- Купите.
Дворник вывалил белые глаза на чудо-часы, нехотя взял, повертел под
носом, будто обнюхивая, и вдруг несказанно обрадовался. Глаза его алчно
заблестели, руки задрожали, и он тут же вскрикнул большим кремовым ртом:
- Антиквариат! - абориген потер часы о цветастую рубашку и уже более
спокойно спросил:
- Сколько хотите?
- Не знаю, - Варфоломеев смутился. - Торговаться не буду, сколько
дадите, столько и возьму.
Абориген, не отрывая глаз от чудо-часов, достал из заднего кармана
поношенных джинсов натуральной свиной кожи бумажник и отсчитал несколько
широченных, как простыня, ценных бумаг. Он был настолько доволен торговой
сделкой, настолько любезен, что подробнейшим образом объяснил, где
находится кафе подешевле. Не ожидая большего, Варфоломеев вежливо
поблагодарил центрайца, и тот вернулся к своему аппарату, самостоятельно
вычищавшему тем временем от пыли площадь. Астронавты же отправились в
поисках пищи и более культурных представителей здешней цивилизации.
Пока они торговались, пока шли в указанном дворником направлении,
город потихоньку оживал. На улицы города выходили горожане, щелкали
почтовыми ящиками, шуршали свежими новостями, хлопали дверцами своих авто.
Из только что открывшихся кафе, ресторанов, закусочных поползли изнуряющие
запахи сдобы, жареного мяса и ароматных кофейных сортов. Терпение иссякло,
и только земляне вышли на очередную площадь, как тут же повалились в белые
кресла ближайшего бистро. Не заставил себя ждать и официант. Едва выслушав
заказ, он снова появился с дымящимся подносом обжаренных до золотого
блеска цыплят. Наступило время приятной работы.
Разобравшись с цыплятами, астронавты наконец подняли свои
мечтательные головы и начали лениво оглядываться по сторонам, не спеша
размешивая сахар под обильной кофейной пеной. Ученик вытащил новую пачку
сигарет "Опал" и закурил. У него не шел из головы "антиквариат". А Илья
Ильич принялся вслух читать окружавшие его надписи. От этого, правда, они
не становились понятнее. Все окружающие их предметы, от роскошных
магазинов до самых прозаических плевательниц, были поименованы своими
иноземными именами. При этом все блестело и играло в утренних лучах, будто
кто-то, чьим именем был поименован предмет, не спал всю ночь, а надраивал
свое детище до последней степени чистоты, ожидая не иначе как нашествия
какой-нибудь смертельной комиссии.
Да и там, где не было предметов, тоже не было свободного места. Со
стен домов скалили зубы здоровенные розовощекие мужики, призывая
голосовать только за себя. Кое-где, правда, поверх портретов уже были
наклеены голые ноги, бюсты, торсы и прочие части тела, рекламирующие
товары женского туалета. Отсюда Илья Ильич заключил, что выборы уже
прошли, но он все же с интересом пытался вникнуть в выборную платформу
кандидатов. Некий Рудольф Баблер держал в одной руке символ интеграла по
замкнутому контуру, а другой обнимал голую красотку, на животе которой
было написано: "300 000 ЛЕТ СЧАСТЬЯ И НИКАКОЙ ЭКСГУМАЦИИ! ГОЛОСУЙТЕ ЗА
ПРИВАТ-МИНИСТРА РУДОЛЬФА БАБЛЕРА!". Тут же, рядышком, седовласый мужчина с
подловатой усмешкой циркового мага выплевывал изо рта надпись: "ТОЛЬКО
ПАРТИЯ СВОБОДНОГО ПОДСОЗНАНИЯ ОБЕСПЕЧИТ НОРМАЛЬНОЕ ПИЩЕВАРЕНИЕ! ГОЛОСУЙТЕ
ЗА АНТОНИО МАРИНЕСКУ!". Портрет Маринеску был перечеркнут красным крестом,
и рядом на кирпичной стене тем же цветом наискосок кто-то написал от руки:
"СМЕРТЬ ПРАВЫМ РАДИКАЛАМ!". Однако повыше висел еще один Маринеску,
нетронутый, но такой же подловатый, как и первый.
- Похоже, здесь недавно прошли выборы, - Илья Ильич вспомнил описание
так называемых свободных выборов из отечественной печати. - Интересно, что
это за эксгумация, а, Сережа?
Варфоломеев пожал плечами и стряхнул пепел в хрустальную розетку. Он
и сам заинтересовался рекламными плакатами. Ближайшая афишная тумба была
завернута еще в одного кандидата. "ГОЛОСУЙТЕ ЗА КАНДИДАТА НАРОДНОГО ФРОНТА
ТОТАЛИТАРНОГО ПЛЮРАЛИЗМА ОЛЬБРЫХА IV". Ольбрых четвертый радостно бил по
клавиатуре персонального компьютера. От этих ударов на дисплее светилась
надпись: "СВОБОДУ ЖЕРТВАМ ЛАГЕРНЫХ ВОССТАНИЙ!". Чепуха какая-то, подумал
Илья Ильич. Встреча с идеальными существами отодвигалась в область
мечтаний и размышлений.
Как бы в подтверждение этой мысли подошел официант и протянул счет.
Пригожин с опаской взял документ и принялся внимательно его изучать. А
Ученик тем временем вытащил наличные деньги, протянул официанту одну из
банкнот и на всякий случай изготовился дать еще вторую. Но вторая не
потребовалась. Наоборот, официант выдал землянам целую гору цветастых
купюр, с которых на них смотрели строгие люди в белых париках, да еще и
насыпал мелочи. Варфоломеев отодвинул мелочь обратно и поблагодарил:
- Спасибо.
- "Спасибо" не надо, - официант нахмурился, но все же, перед тем как
удалиться, поздравил клиентов:
- С Полнолунием, господа, - и гордо удалился.
- Все-таки надул, каналья, - вдруг вскрикнул Илья Ильич. - Смотри,
Сережа, у него тут значится "пурбуар", а мы не заказывали.
7
Течение времени он определял по тому, как быстро чередовались
промежутки тьмы и света. Ночью было светло, а днем лампочку тушили и
камера предварительного заключения погружалась в сонное сумрачное
состояние, которое Евгений обозначал гражданскими сумерками. Причин такого
нелепого положения было ровным счетом три. Во-первых, полуподвальное окно
вследствие вековой запыленности и в лучшие времена не пропускало более
двадцати процентов света, во-вторых, батюшка-мороз так изрисовал внешнее
стекло, что и от этих двадцати процентов оставалось с гулькин нос, и
наконец, в-третьих, наступала унылая для северной природы пора - время
зимнего солнцестояния. Погоду, что называется, делали несколько чудом
прорвавшихся квантов, без толку носившихся по камере в поисках чего бы
такого здесь осветить.
Евгений лежал на деревянной кушетке и задумчиво разглядывал
извилистую трещину, застывшую черную молнию, ударившую сверху вниз по
шершавой бетонной стене. Этот ветвистый разлом, возникший лет двести назад
в результате теплового расширения, был главным предметом многодневных
наблюдений Евгения Викторовича Шнитке. Собственно, ничего другого, более
интересного, в камере и не было. В результате эта, в других условиях
малозначительная деталь, приобрела для узника первостатейное значение. Она
снова и снова будила его голодное воображение, представая то в виде
сказочного летающего дерева, то, наоборот, в виде его корневища, или вдруг
превращалась в темное русло какой-то большой реки с многочисленными
притоками, с маленькими населенными пунктами - каменными пупырышками на ее
бетонных берегах, а то преображалась в многозначительные физиологические
линии на холодной ладони каменного гиганта, изготовившегося сжать наконец
ее в кулак. И тогда Евгений часами разглядывал таинственную судьбу
сказочного великана - трогал руками шершавый камень, привставал на колени,
тщетно пытаясь расшифровать извилистый вектор любви и жизни.
Конечно, вначале голова его была занята совсем другим. Он перебирал в
памяти свой первый разговор со следователем и все никак не мог понять, что
же он такого сказал, из-за чего его сразу же не возьмут и не отпустят?
Следователя, специально уполномоченного по Северной Заставе, Евгений сразу
узнал. Гавриил Иванович Лубянин, в графе "приход" которого значилось
четыре тысячи пятьсот сорок три рубля семьдесят девять копеек, седой
старый человек, низкого воинского звания, собирал себе на "запорожец",
откладывая в месяц двадцать рублей. Единственное повышение он получил в
переломный период вскрытия беззаконий культа личности, когда отправляли на
пенсию и лишали званий переродившихся товарищей, запятнавших себя более
жестокими репрессиями. Но, видно, какие-то свойства его натуры не
позволяли ему двигаться дальше вверх по ступеням табели о рангах, ибо он
так и оставался оперуполномоченным в низком звании, ожидая следующего, не
менее переломного момента.
Евгений следил, как раскрывается на столе шершавая охристая папка,
как пишется число, месяц и год его рождения, как ходят большие мохнатые
белые брови над выгоревшими от времени глазами Лубянина. Почему-то
особенно неприятно чернел год его рождения - одна тысяча девятьсот
пятьдесят второй. Конечно, он слыхал о том, что сейчас не то время, и что
история повторяется только в виде фарса, и что теперь отсутствие вины не
является отягчающим дело обстоятельством, но все же, все же было страшно.
Лубянин, обнаружив отчаянное заикание подопечного, попросил того не
волноваться, а сам перевернул папочку и надписал: "Хранить вечно". Эта
надпись измельчала в прах и без того ничтожный промежуток живого состояния
человека. Когда Евгений назвал место своего рождения, совпадавшее с местом
последней прописки в паспорте, белые крылья взметнулись вверх, и
лубянинское служебное рвение воспарило под самый потолок второго этажа
государственного дома.
- Так вы, Евгений Викторович, к нам из столицы?
Евгений виновато качнул головой и почувствовал, как Лубянин пошарил
на дне его темных прозрачных глаз.
- Квартира столичная за родственниками осталась? - уточнил
оперуполномоченный.
- Родственников нет, квартиру с-сдал.
- То есть как - сдал? - искренне возмутился Лубянин. - Вот так вот
запросто взял и сдал?
- Да.
- Вот так вот за здорово живешь? - не унимался бывший клиент Шнитке.
- Да нет, постой, обменял, наверно, а?
- С-сдал, - настаивал Евгений, - у меня документ есть. З-здесь на
прописке лежит. - Евгений показал куда-то наверх. - С-скажите, п-почему
меня арестовали?
- Да тебя расстрелять мало за такое! - в сердцах выпалил
оперуполномоченный и нарисовал большой вопросительный знак в воображении.
У Евгения в тот момент вдруг отлегло от сердца. И сейчас, лежа в
полутемной камере, он даже с каким-то светлым чувством вспоминал старого
седого служаку, недалекого, но честного внутри себя человека. Ведь вот,
вскрикнул он тогда "расстрелять тебя, негодяя, надо", а у Евгения от
сердца отлегло. Потому что реакция была человеческая, правильная. Ведь это
даже Евгений понимал, как со стороны глупо выглядело его бегство. Лубянин,
конечно, грубиян, но вовсе не такой, как те, что пришли потом, в тот
страшный день, когда он должен был с Соней... Когда задрожала земля, так
что, казалось, развалится его темный подвал вдоль черной молнии. Но нет,
