как ни качалась земля, как ни дрожал бетон, трещина почти не изменилась,
ну, может, добавился еще один изломчик на ладони каменного гиганта. "Вот
этот", - прошептал Евгений и пощупал новый поворот на линии жизни. Потом
снова зазвучал в голове нетерпеливый голос Лубянина. Видно, ему было
приказано разобраться побыстрее, видно было и то, что он давно уже отвык
от допросов и дознаний. Уж слишком долго не появлялись преступники на
Северной Заставе.
- Так что же будем делать? - не унимался Лубянин. - Кругом одни
вопросы, шпионская ты личность.
- Я не-э шпион, - отнекивался Евгений.
- Тогда объясни, какого черта ты к нам в пограничную зону из самой
матушки-столицы рванул, а? Молчишь? Ну, а я как это все начальству
объясню? - Лубянин от усталости обхватил голову руками. - Ну глянь, сынок,
ты вот пишешь "русский", а какой ты к черту русский, если ты Шнитке? Да
тебя где ни ткни, везде дыры. Ой, только не говори мне больше про ворон.
Да, определенно Лубянин в конце первого допроса уже по-отечески
относился к Евгению. Их как бы сплотило общее непонимание происходящих с
Евгением событий. Но вот на второй день оперуполномоченный изменился,
говорил, уже не глядя на подопечного, опять задавал те же, что и вчера,
вопросы, но более стальным голосом, и когда Евгений заскулил, чтобы его
наконец выпустили, вынул из стола большую, размером с дело, фотографию.
- Все ж таки ты шпион оказался, - Лубянин протянул Евгению экземпляр
"бромпортрета". - Твоя работа?
У Евгения чуть слезы не накатились на глаза. С фотографии на него
смотрели родные Сонины глаза, чуть лукавые и такие счастливые, что
окружающий осенний пустынный пейзаж с рекой и одинокими ветлами казался по
крайней мере не уместным.
- М-моя, - подтвердил Евгений.
- Тьфу, - Лубянин от огорчения сплюнул. - Зачем снимал?
- К-красиво, - Евгений покраснел.
- Тьфу, ну точно баба, - Лубянин по смущению Евгения чувствовал, что
никакой он не шпион, а так, слизняк. - Я тебя про ЭСО спрашиваю, - он
ткнул в ажурную ферму, так некстати попавшую в поле зрения аппарата.
- А, вы п-про овощную базу?
Лубянин укрылся за мохнатыми бровями, чтобы не видеть Евгения.
Евгений и сам почувствовал, что говорит что-то не то.
- Мы в музей на экскурсию х-ходили...
- Будет теперь тебе музей, - перебил с сожалением Лубянин. - Да тебя
за съемку секретного оборонного объекта расстрелять мало.
Мало, мало, мысленно соглашался теперь Евгений, осознавая
унизительную слабость человека, не умеющего преодолевать препятствий
жизни. Так было и в детстве, когда от них ушел отец, и Евгений не смог
подавить в себе жалостливого к нему отношения и не уступил материнским
уговорам, не выбросил его из головы, а много мучился, обвиняя чуть ли не
себя во всех отцовских грехах. Так было и в университете, когда он не
смог, как многие, накинуть черные одежды, да так и не проскочил
бальтазаровский зачет, а выдумать что-либо, как Горыныч, не хватило духу.
Так случилось и тогда, когда появилась эта проклятая черная ворона его
судьбы, и он сорвался на Северную, на полюс мировой скуки.
Вот и Соню он подвел - в самый ответственный момент, за несколько
дней до свадьбы угодил в переплет. Да какой бестолковый! И где - в тихом
забытом месте. Но ведь, если честно признаться, он все время боялся
чего-нибудь в этом роде. Не зря его коллеги по столичной работе, из тех,
кто сочувствовал, предупреждали: плохо кончишь, Евгений. Он и сам видел,
как год от года между ним и людьми нарастала незримая жестокая стена. Ему
все меньше и меньше были доступны их чувства. То он не вовремя засмеется
над анекдотом в курилке, то вдруг за общим разговором с перемыванием
косточек у начальства начнет вслух жалеть своих коллег и спрашивать то
одного, то другого, чем бы он мог им сейчас помочь. И помогал. Оставался
после работы и выполнял задание вместо какого-нибудь лентяя или, например,
брал на себя чужие ошибки, а однажды, когда начальство в конце квартала
решило лишить премии Варвару Петровну, многодетную мать, программистку,
сбежавшую без предупреждения с работы в магазин готового платья, Евгений
вышел вперед и предложил, чтобы вместо нее лишили премии его, так как он
все равно холостяк и к тому же мужчина. Вскоре он стал личностью, из тех,
о которых то и дело сплетничают в немногочисленных, спаянных научным
планом коллективах. Им попрекали, если кто провинится, говорили: вот
Евгений так бы никогда не поступил. Или, наоборот, желчно иронизировали:
тоже мне, Шнитке второй нашелся. А он продолжал гнуть свою линию. Ставил
чайник, прекращая каждый день один и тот же бестолковый спор - кому
сегодня дежурить. Выступал на открытых партийных собраниях без
предупреждения, чем всегда приводил в неловкое положение президиум.
Например, Евгений мог сказать после какого-нибудь усыпляющего зал доклада,
что наше правительство нуждается в любви и ласке. Да, именно так. Или,
например, что оно вследствие огромного жизненного опыта очень много
страдает от отсутствия большой и серьезной музыки, и предлагал всему
институту перекладывать отчеты на ноты, как перекладывают стихи в оперы и
речитативы. Потом много смеялись над ним, подмигивали в коридорах, а
некоторые втихомолку пожимали руку. Но и пожиматели вскоре исчезли, после
того, как он вызвался проводить политзанятия, что по степени тошноты
приравнивалось к мытью стаканов. На первом же занятии Евгений появился с
черным треугольным ящичком под рукой. Не успела публика опомниться, как
Евгений скинул кеды, достал из ящичка мандолину (ни на чем другом он
играть не умел), взобрался на крытый красной скатертью стол и запел тонким
сипловатым голосом "Аве Марию". До второго занятия Евгения не допустили.
В результате вокруг него постепенно образовался вакуум, как будто в
прилегающее к нему пространство подключили мощный вакуумный насос. Этот
механизм грозил высосать все до мельчайшей молекулы, если бы в последний
момент не возникла Соня. Когда он увидел ее впервые в библиотеке, он по
глазам ее понял, что и вокруг нее происходит нечто подобное. Не оттого ли
они так легко потянулись друг к дружке, без трения и сопротивления
воздуха?
Евгений повернулся на кушетке, с тоской предчувствуя приближение боли
под солнечным сплетением. Казенная похлебка, как голодная волчица,
набросилась на его неприспособленный к пищеварению желудок. Вот так же
начиналось и тогда, за два дня до назначенного загсом срока. Часа три он,
сцепив зубы, катался по камере, и из-за этого своего состояния не услышал,
как в окошко несколько раз постучали сломанной на берегу Темной веткой. А
вот через день, когда началось похолодание, он услышал таинственный знак
и, прильнув к окну, увидел Соню. Бледная, в старом пальтишке, она,
нагнувшись, смотрела прямо ему в лицо и, казалось, не видела. А может
быть, и видела? Он не знает, потому что в тот самый момент появился
Лубянин и повел его на очередной допрос.
Да, кажется, тогда впервые прозвучала фамилия Варфоломеева. А может
быть, раньше, прямо на первом допросе. Евгений напряг ослабленный
организм, но так и не смог восстановить правильную последовательность
событий. Конечно, он признался, что учился вместе с Варфоломеевым,
конечно, Лубянин опять сердечно посочувствовал ему и повторил свою
присказку, что мало его просто расстрелять, до того все складывается
плохо. Ведь получается, что он не просто в приграничную зону приехал,
выходило, он к Варфоломееву подбирался, а может быть, даже был с ним в
неизвестных отношениях. Бред. Бред. Но это еще не тот бред, что начался
потом, после того страшного дня, когда он с Соней должен был пойти в загс,
а вместо этого сидел, как преступник, и ждал, когда треснет пополам его
тюрьма.
8
И хотя тюрьма не распалась тут же на части, и он не вышел на свободу
для счастливой жизни с любимым человеком, все же в этот роковой день
что-то определенно треснуло - страшно, необратимо. С этого ноябрьского дня
все переменилось. Исчез и уже никогда не появлялся седой старик, сердечный
добряк, оперуполномоченный Гавриил Иванович Лубянин. А вместо него,
обычного провинциального вкладчика, появились новые, совсем незнакомые
люди. От них веяло каким-то столичным, или по крайней мере щеголеватым,
заведомо городским духом. Эти люди были подтянуты, ухоженны, принаряжены в
ладно сшитые костюмы. В их глазах чувствовался отблеск образованного,
уверенного в себе сознания, какое бывает лишь у столичных жителей или у
жителей больших миллионных городов, ежедневно вступающих в контакт с
тысячами подобных себе людей, хотя бы и визуальный, ежедневно пользующихся
современным транспортом, ежечасно имеющих возможность ходить в кино,
музеи, рестораны, в общем, жить интересно.
Евгений был поражен тем, что эти люди явились сюда, в провинциальную
глушь, специально для бесед с ним, но еще более он был сражен тем, как
искусно они пытались свести его с ума. Начали они потихоньку, с тех же
самых проклятых вопросов: какая у него фамилия, где и когда он родился,
какое у него образование, в общем, спрашивали то, о чем заведомо знали,
тем более что шершавая охристая папка с надписанной на ней его фамилией
лежала тут же на столе. Правда, они не насмехались над его
национальностью, над рассказом о черной вороне, над его неудачами в
столице. Они достали новую папку, белую, из хорошего картона с красными
тесемками, и туда вкладывали отпечатанные на электрической машинке
показания Евгения. Следователей было трое. Один сидел за столиком
Лубянина, другой сбоку на стуле, а третий за электрической машинкой. Из
такого расположения вовсе не следовало, что тот, который сидел за столом,
был главным. А Евгения, как и всякого допрашиваемого, очень интересовал
вопрос, кто же из них главный. Таково общее свойство экзаменуемых. Но
понять это было невозможно. Во-первых, они были очень похожи друг на
дружку, во-вторых, они то и дело менялись ролями, отдавая и перехватывая
инициативу в допросе. Даже тот, который печатал, изредка отрывался от
машинки и шикал, если кто-то слишком быстро напирал по пути к истине.
- Итак, вы приехали жить на север, - подытожил следователь, сидевший
сбоку на стуле, ровным сухим голосом.
Хотя голос его был как бы совершенно безразличный, Евгений заметил,
что при словах о севере Боковой, как его для себя определил
подследственный, многозначительно посмотрел на Секретаря. Тот развел
руками, ну что, мол, такого.
- Да, я же г-говорил, - подтвердил Евгений.
- Ну, расскажите нам о ней, - попросил Боковой.
- О ком? - удивился Евгений.
- О северной заставе, - с принуждением повторил второй следователь.
У Евгения прозрачные глаза полезли на лоб. Что он мог рассказать о
ней нового?
- Северную заставу с большой буквы печатать? - вдруг поинтересовался
Секретарь.
Его вопрос повис посреди комнаты, ожидая, кто же из троих попытается
на него ответить. Все молчали, тогда следователь, сидевший за столом,
посмотрел на часы и нетерпеливо прикрикнул на Евгения:
- Отвечайте!
- К-конечно, с большой.
- Печатайте с большой, - Боковой как бы перевел ответ
подследственного. - А вы рассказывайте, и не волнуйтесь, и пожалуйста,
ничего не упускайте.
- Ч-что же к-конкретно? - все же не понимал Евгений.
- Ну, как вы ее себе представляете? - не выдержал Секретарь и решил
