второму все же удалось пробраться к гильотине. Неизвестный погиб. Ведется
расследование."
Дверь открылась, появился незнакомец.
- Вам плохо? - спросил он. - Я вызову сестру.
Варфоломеев молчал. Незнакомец нажал невидимую кнопочку в стене.
Через несколько минут в маскарадном наряде появилась Урса. Она подошла к
недвижимому телу, потрогала теплой рукой лоб, поводила пальчиком перед
неподвижными глазами больного.
- А вы что тут делаете, Феофан? - не поворачиваясь, спросила Урса.
- Да вот, зашел познакомиться, - Феофан картинно прижал руки по швам.
- Идите к себе в палату.
Когда Феофан ушел, Урса пододвинула к кровати стул и присела бочком,
как это делают врачи. В ее иноземных глазах наметился безуспешно
скрываемый интерес.
- Чего нос повесили? - игриво спросила Урса. - Вам понравились цветы?
Я специально подобрала для вас. Ах да, они же на подоконнике.
Ее взгляд упал на газету. Она нагнулась, подняла с пола "Утреннюю
правду" и вздохнула:
- Счастливчик.
Варфоломеев процедил что-то неприличное.
- Да, а вам не повезло, пришлось реанимировать. Закон есть закон.
Варфоломеев, не в силах более выслушивать полуденный бред монашки,
рванул головой и потерял сознание. Наступила темнота.
Чуть погодя из темноты проступило изображение пригожинского кабинета.
Илья Ильич рисует проект будущего лунного поселения. Изъеденная
метеоритами поверхность безо всякого сопротивления ложится на ровный, как
письменный стол, лист ватмана. Не просыхает беличий хвостик, нет ему покоя
в умелых руках, едва поспевает он за полетом смелой пригожинской мысли.
- А вот это, Сережа, вакуумный шлюз, - говорит Илья Ильич.
Сережа зализывает поцарапанный палец и внимательно слушает Учителя.
- Люди будут гулять по Луне, как мы с тобой по Северной Заставе, -
продолжает Илья Ильич. - Вот смотри, мы с тобой идем по склону кратера, -
он указал на две неуклюжие фигурки, - за минералами.
- Так будет? - спрашивает мальчик.
Илья Ильич улыбается.
- Не совсем, это уже предстоит совершить тебе одному, с друзьями,
конечно. Смотри, вот на вашем пути неизведанное пространство, и вы,
захваченные тайной...
- Я не хочу, - вдруг перебивает мальчик.
- Что?
- Я без вас не хочу.
- Но как же...
- Я без вас не хочу, - упрямо повторяет подросток.
- Понимаешь, Сережа, пока люди не вечны, - Илья Ильич виновато
пожимает плечами и вдруг спохватывается, замечая на глазах Ученика слезы.
- Но потом, когда-нибудь...
- Неправда, не успокаивайте меня.
Илья Ильич не успевает опомниться, как гуашевый бачок падает на
лунную поверхность и заливает ее ровным черным слоем.
- Зачем ты это сделал?
- Не надо Луны, - твердо говорит мальчик. - Мы полетим дальше, и
обязательно вместе.
Илья Ильич обнимает малыша и оба не могут сдержать слез.
13
Кончается бронзовый век. Холодное оружие, задумчивая обезьянка,
готова ударить в Бошкин затылок, в самое темечко, в самую подсолнечную
точку. Но пока Имярек представляет себе действие метеоритной гипотезы,
полная луна уходит за горизонт, и вместо нее появляется искаженное ужасом
Бошкино лицо. Бошка инстинктивно закрывается локтем и спасается.
- Ай-я-я-я-я! - долго кричит Бошка и отскакивает, на ходу расстегивая
кобуру.
Неужели он еще жив? Имярек никак не поймет, что же произошло. Наконец
до него доходит: он слишком долго размышлял. Это все его проклятая
болезнь, это ее симптомы. Координаторная покрывается синим туманом, к
горлу подбирается тошнотворная слизь, голова Имярека падает на стол, в
раскрытую школьную тетрадь. Теперь он видит: почерк чужой, не Бошкин,
написано карандашом на клетчатых страницах, заляпанных, помятых и еще
каких-то пожухлых, как будто прежде, чем читать, тетрадку окунули под душ,
а потом сушили под прямыми солнечными лучами.
Тем временем Бошка замечает, что опасность миновала, что перед ним
лже-убийца, больной, бессильный, не опасный. Все же он первым делом
поднимает с пола обезьянку и кладет ее поглубже за пазуху. Так надежнее
будет.
- А-я-яй, - стыдит Бошка. - Друг называется, соратник, не пожалел
лучшего товарища, слугу и секретаря. Почему ты меня не любишь? А ведь
раньше любил, - в интонациях Бошки появились обиженные нотки. - Всегда
говорил: Бошка надежный товарищ, Бошка не подведет, а я не подводил. Ведь
я столько добра для тебя сделал и только из скромности нашей молчал, не
хвастался. Вспомни, пока ты гулял по парижам да швейцариям, я тут бдил,
ночей не спал, имя твое охранял, идейный сор вычищал. А что с этого имел?
Ты хоть словечко мне написал, хоть строчку чернил попортил на меня? Все
своим чистоплюям университетским стихи в прозе писал. Критицизм,
критицизм, - Бошка задумался. - Конечно, у них ведь идеи, метафизика
народных желаний. Говнюки, знаешь, что они за твоей спиной тут измышляли?
Не говорил я, не хотел тебя расстраивать, жалел, как отца. Ведь они тут
хотели тебя сумасшедшим представить, твои заслуги своими признать. Знаешь,
что твой любимчик говорил? Он говорил, что переворот ты совершил в
состоянии аффекта и потому не подсуден.
- Замолчи, - кряхтит Имярек.
- Нет уж, теперь слушай, уважаемый. Ты вслушайся, тут не схоластика,
тут чистое издевательство. Ведь на что он намекал - в состоянии аффекта,
вроде как за тебя заступался. А на деле, что на деле? На деле - мало, что
ты преступник, так еще и сумасшедший, а? А ты ему письма издалека писал,
как у них там жить плохо, какие зверства творит надклассовая демократия...
- Бошка уже стал усмехаться. - Кстати, мои корреспонденты теперь всегда
издалека о зверствах пишут. А ты меня по темечку возжелал. Меня, душевного
защитника твоего. Ну чего тебе не хватает, вот координаторная, вот пульт,
- Бошка подходит к пульту и трогает рычаги управления. - Управляй страной,
сколько душе ни влезет, координируй, вот рычаг сельского хозяйства, вот
рычаг тяжелой промышленности, вот рычаг прославления и унижения. На себя
потянешь - песня веселого труда слышится, отпустишь - еще громче песня
звенит.
- Уйди, - не выдерживает Имярек.
Он вспоминает в эту минуту, как однажды решил проверить устройство
пульта. Это было много лет назад, когда на дверях стоял личный
телохранитель, а на самом деле - часовой караульной роты. Часовые менялись
три раза в сутки, и одного любознательного парня Имяреку удалось
разговорить. Донской, - да, кажется, его фамилия была Донской, - оказался
занятным человечком, увлекался радиоделом, кстати, он и подправил Бошкино
радио на прием коротких волн, хранил подправку в тайне, в душу не лез, но
душевный разговор поддерживал. И вот однажды Имярек сподвигнул Донского
посмотреть, что там за пультом скрыто и отчего, когда рычаги двигаешь,
происходит позвякивание государственной машины. Пульт как потайной сейф
был врезан в стену и снаружи не поддавался вскрытию, за стеной же
располагалась тайная комната, закрытая дубовой дверью на большом амбарном
замке. Парнишка вынул незаметно у спящего на солнышке Бошки связку ключей
и отчаянным приступом вскрыл темное помещение, но сам, верный присяге, не
пошел внутрь, и только пропустил туда подопечного. Обратно Имярек вышел с
почерневшим челом повидавшего горя на своем веку человека. Там, в затхлом
чулане, он обнаружил оборотную сторону пульта - на концах рычагов
управления висели обычные медные колокольчики, какие вешали раньше под
дугой на почтовых тройках. Вот и вся конструкция. Донской потом исчез из
поля зрения, да и караул передвинули за крепостную стену.
Бошка еще несколько раз дергает рычаг сельского хозяйства и,
добившись малинового звона, отходит.
- Да, придется, уважаемый, караул-то вернуть, - вдруг у Бошки
наворачиваются слезы. - А то и вправду убил бы ты меня, зря раздумывал:
черт с ним, с Бошкой, подумаешь, величина, отработал свое - уходи на
обочину истории, так? Так и надо мне за все мои труды, за святость, за
веру, мало, что ли, Великих Инквизиторов было на свете, инквизиторов
много, а Иисус один, - Бошка хлюпает носом. - Только если я уйду, и ты
покатишься с божественных высот, об этом не подумал, уважаемый. Ведь это ж
я твою святость хранил, лелеял, да немного и мне перепадало, самую
малость, крохи, можно сказать. Но бессмертие, бессмертие без меня уж
никак, неужто бессмертием решил побрезговать?
Имярек поднимает от тетрадки голову.
- Так ты, сукин сын, - Имярек нервно смеется, - ты, подлец, из себя
Великого Инквизитора корчишь? Вон куда ты решил взобраться, ты думаешь,
костры отгорят, воздух чище станет? Мразь, - в мозгу Имярека мелькает
Неточкин, мечтатель белых ночей. - Смердящая мразь, ты думаешь, тебя
Великим Инквизитором почитать будут? Ха-ха, нет, я не Иисус, и ты не
Инквизитор, ты Смердяков, слышишь, Смердяков, сын лакейский, ты все
извратил, у тебя кровь невинных на руках...
- Поворотись на свои руки. - Бошка меняется на глазах. - Смотри,
капает на зеленое сукно. Ты о ком плачешь? Ты кого жалеешь? Не ты ли учил
наотмашь бить, а? Не ты ли врагов искал в отечестве? Думал, шутки шутим, а
не ты ли кричал: эта подленькая интеллигенция, этот крестьянский идиотизм?
Чего же ты ждал? Ты меня Неточкиным попрекаешь, а сам немцев читал, а для
родного языка чувств не хватило. Музыку любил, ля-ля, тра-ля-ля, а музыка
для чего? Чтобы себя не слушать, не слышать, как кричит синяя белуга!
Это уже был удар ниже пояса. Значит, они все докладывали ему, он все
знает, все мои страхи. Имярек пытается сделать вид, будто ничего не
произошло, но у него плохо получается, и Бошка нагло лыбится в глаза. Эта
синяя белуга была ночным его кошмаром, он боялся о ней говорить врачам,
боялся, если скажет - то как бы признает ее силу, и другие признают силу,
станут напоминать ему о ней, спрашивать: ну что, белуга больше не
тревожит? А то еще придумают и будут говорить: белужья болезнь, белужьи
симптомы, или просто шушукаться: "у него белуга". И однажды все-таки не
выдержал, рассказал, как выходит он ночью на пустынный морской берег, как
бредет в одну точку на бесконечной песчаной линии, не слышит, не видит и
запаха не чует, но знает хорошо, математически, где она лежит без длины и
толщины, поперек пространства и времени. Но там, в этой точке, - а он
знает, что бесконечно малая математическая точка неисчерпаема, как и атом,
- он находит огромную морскую рыбу с синим животом, и долго смотрит в ее
мертвые глаза. Потом оживают морские волны, поднимается песчаный ветер,
открывается рыбий рот и начинается вселенский вой - белуга кричит, жабрами
зовет на помощь. Тогда он достает из кителя тупой нож для разрезания книг
и журналов и тычет им в скользкое беременное брюхо. Кожа ее, слабенькая,
рыхлая, горячего копчения, лопается и оттуда извергается людская масса,
тысячи маленьких человечков. Они быстро бегут к спасителю, взбираются по
брюкам, прячутся в складках кителя, забираются в карманы, пролезают в щели
под нижнее белье, и тут он понимает, какие они холодные, противные и
голые, как земляные червяки, и он начинает их судорожно отковыривать,
отцеплять, а те костлявыми ручонками хватаются за что придется, мочатся от
страху, но все же лезут, лезут, карабкаются, отталкивают друг дружку,
чтобы побыстрее забраться на его нормальную высоту. Двое забрались в
нагрудный карман и там начали заниматься постыдным делом. Он их
вытаскивает, да неловко, раздавил женщину, она кричит белугой и держится
за живот, а ее дружок грозит ему кулачишком и тут же слетает тяжелым
