трусостью.
Фарадин научился слушать, безмолвно проверяя, вникая, придерживая
вопросы, пока они не оформятся у него в предельно отточенную форму.
Джессика говорила о взгляде Бене Джессерит на молекулярную память,
выражающемся в ритуале, и, конечно, обратилась к тому, как Сестры
анализируют феномен Пола Муад Диба. Фарадину, однако, была видна игра
теней в ее слогах и движениях, проекция бессознательных форм разнообразия
при внешней жесткой направленности ее заявлений.
- Из всех наших наблюдений, это - кардинальнейшее, - сказала она до
того. - Жизнь - это маска, через которую выражает себя мироздание. Мы
предполагаем, что все человечество и все его поддерживающие формы
представляют ЕСТЕСТВЕННОЕ сообщество, и что судьба всей жизни вообще
ставится на карту в судьбе отдельной личности. Таким образом, когда
доходит до высшей и окончательной самопроверки, до амор-фати, мы перестаем
играть в божеств и обращаемся к учительству. Если вникнуть в суть, то мы
отбираем личности и освобождаем их настолько, насколько способны.
Он понимал теперь, куда она вела, и понимал, какое это окажет
воздействие на наблюдающих за ними, и удерживал себя от того, чтобы
бросить встревоженный взгляд на дверь. Только наметанный глаз мог заметить
его секундную неуравновешенность, но Джессика заметила ее и улыбнулась.
Улыбка, в конце концов, ничего не значит.
- Есть нечто вроде выпускной церемонии, - сказала она. - Я очень
довольна тобой, Фарадин. Встань, пожалуйста.
Он повиновался, и закрыл от ее глаз верхушку дерева в окне позади
него.
Неподвижно держа руки по бокам, Джессика заговорила:
- Я уполномочена сказать тебе следующее: "Я стою перед священным
присутствием человека. Как я стою сейчас, так и ты встань однажды. Молюсь
о твоем присутствии, чтобы было именно так. Будущее остается сомнительным,
да так и следует, ибо это лишь холст, на котором мы рисуем красками наших
желаний. И так всегда предстоит человеку видеть перед глазами прекрасную
пустоту холста. Мы обладаем лишь нынешним моментом, в который мы себя и
посвящаем, неуклончиво следуя священному присутствию, которое мы разделяем
и творим".
Едва Джессика закончила говорить, через дверь слева от нее беспечно
вошел Тайканик, наигранность чего выдавала угрюмость на его лице.
- Милорд... - сказал он.
Но было уже слишком поздно. Слова Джессики, и все, совершенное до
этого, сделали свое дело. Фарадин больше не был Коррино. Он был Бене
Джессерит.
49
То, что вы в директорате КХОАМ окажетесь не в
состоянии понять: редко в коммерции встречаешь истинную
верность. Когда вы в последний раз слышали о клерке,
отдавшем жизнь за свою компанию? Может быть, ваша
неполноценность основывается на ложном убеждении, будто вы
можете приказать людям думать и сотрудничать? Что только
такое убеждение и не приводило к краху на протяжении всей
истории - от религий до генеральных штабов. Наберется
длинный список генеральных штабов, уничтоживших
собственные нации. Что до религий, я рекомендую перечитать
Фому Аквинского. Что до вас, в КХОАМ, то в какую же чушь
вы верите! Ведь, конечно же, люди хотят делать лишь то, к
чему направлены их сокровеннейшие устремления. Люди, а не
коммерческие организации и цепочки приказов - вот то,
благодаря чему работают великие цивилизации. Всякая
цивилизация зависит от качества личностей, которых она
производит. Если вы сверхорганизуете людей,
сверхобзакониваете и подавляете их тягу к величию - они не
могут работать, и их цивилизация рушится.
Письмо КХОАМ, приписывается Проповеднику.
Выход Лито из транса был настолько мягким, что одно состояние не
отделилось отчетливо от другого. Один уровень сознания просто переместился
в другой.
Он помнил, где он находится. В нем мощной волной поднималась
возрождающаяся энергия, но и другое взывало к нему из спертой мертвенности
бедного уже кислородом воздуха внутри стилсьюта. Лито понимал, что если
откажется двигаться, то останется пойманным паутиной безвременья, вечным
СЕЙЧАС, в котором сосуществуют все события. Эта перспектива его
соблазняла. Время виделось ему условностью, которую оформляет коллективный
разум всех воспринимающих. Время и Пространство - лишь категории,
наложенные на мироздание этим Разумом. Ему надо лишь вырваться на свободу
из той множественности, где его искушают провидческие видения. Дерзкие
решения могут изменять условные будущие.
Какой же дерзости требует данный момент?
Его искушало состояние транса. У Лито было ощущение, что он вышел из
алам ал-митал в мир реальности только для того, чтобы обнаружить их
идентичность. Он хотел удержать магию этого откровения, но чтобы выжить -
надо принимать решения. Его неослабный вкус к жизни посылал сигналы его
нервам.
Он резко протянул право руку туда, где оставил стационарный
уплотнитель. Схватил его, перекатил на живот, расстегнул сфинктер тента.
Ему на руки сразу же потек песок. В темноте, донимаемый спертым воздухом,
он работал быстро, прокладывая туннель круто вверх. Он прошел шесть
расстояний своего тела, прежде чем выбрался в темноту чистого воздуха.
Выскользнув на освещенную луной поверхность длинной извивающейся дюны, он
обнаружил, что находится где-то на одной трети пути от ее вершины.
Над ним была Вторая луна. Она быстро прошла над его головой, уходя за
Дюну, а звезды над ним были как маленькие блестящие камешки вдоль
тропинки. Лито поискал созвездие Скитальца, нашел его, примерил взгляд по
протянутой руке к ослепительно сверкавшей Фаум ал-Хаут, Южной Полярной
звезде.
"Вот тебе твое проклятое мироздание!" - подумал он. Если поглядеть
вблизи - на этих звездах кипит жизнь; неисчислимая, как песчинки вокруг
нас, там вечные перемены, уникальное громоздится на уникальное. А смотришь
издали - только узоры созвездий и видны, и эти узоры так и подмывают
поверить в абсолютное.
"В абсолютном мы можем потерять наш путь". А это напомнило ему
знакомое предостережение из песенки Свободных: "Потерявший свой путь в
Танцеруфте, потеряет и жизнь". Устоявшиеся образцы могут быть путеводными,
а могут привести в ловушку. Надо помнить, что даже узоры созвездий
меняются.
Он глубоко вздохнул, побуждая себя к действию. Спустившись назад, в
свой туннель, он сдул тент, вытащил его наружу и перепаковал свой фремкит.
Над восточным горизонтом проступило свечение длинного цвета. Лито
надел на плечи поклажу, взобрался на гребень дюны и стоял там в зябком
предрассветном воздухе, пока восходящее солнце не обогрело его правую
щеку. Тогда он подкрасил себе глаза, чтобы солнце не так слепило, понимая,
что теперь ему надо заискивать перед пустыней, а не сражаться с ней. Убрав
краску обратно во фремкит, он пригубил воды из одной из своих трубок, но
высосал оттуда лишь несколько капель, а затем пошел воздух.
Опустившись на песок, он принялся осматривать весь свой стилсьют и
добрался наконец до каблучных насосов. Они были хитро продырявлены шилом.
Он вылез из стилсьюта и починил их, но от причиненного вреда деться уже
было некуда. Потеряна примерно половина воды его тела... Он грустно
поразмышлял над этим, надевая стилсьют, подумал, как же странно, что он
такого не заподозрил. Вот она - явная опасность будущего вне видений.
Затем Лито присел на корточки на гребне дюны, настойчиво изучая
пустынную местность. Взгляд его блуждал, выискивая посвистывающую отдушину
в песке, какую-нибудь выдающуюся детальку в дюнах, которая могла бы
указывать на спайс или на жизнедеятельность червя. Но буря утрамбовала все
до полного единообразия. Вскоре он извлек из фремкита тампер, установил
его и запустил, вызывая из глубин Шаи-Хулуда. Затем он стал ждать.
Червь появился очень не скоро. Лито прежде услышал его, чем увидел,
обернулся на восток, где сотрясающий землю шорох отдавался дрожью в
воздухе, дождался, когда блеснет восстающая из земли оранжевая пасть.
Червь поднялся из земли с колоссальным присвистом и облаком пыли,
затмившим его бока. Извивающаяся серая стена взметнулась рядом с Лито, он
всадил в нее крючья и легкими шагами взобрался наверх. Взобравшись, он
направил оставляющего огромный извивающийся след червя на юг.
Под понукающими крючьями червь увеличил скорость. Ветер хлестал по
одеждам Лито. У него было ощущение, будто он понукаем не меньше червя. У
каждой планеты свой период, и точно так же у каждого человека, напомнил он
себе.
Червь был того типа, который Свободные называют "ворчуном". Он часто
зарывался передними пластинами в песок, в то время, как хвост его работал.
От этого возникал раскатистый грохот, часть его тела полностью взмывала
над песком движущимся бугром. Однако же червь этот был быстр, и когда они
делали рывок, то раскаленные газовые выбросы из его хвоста веяли вокруг
них жарким ветерком. Ветерок полнился едкими запахами, несомыми струей
кислорода.
Пока червь двигался к югу, Лито позволил своим мыслям течь по
вольному руслу. Он старался думать об этом переезде как о новой церемонии
в своей жизни, о такой, что отвращала его от размышлений о цене, которую
ему придется уплатить за свою Золотую Тропу. Как Свободные прежних лет, он
понимал, что должен установить многие новые церемонии, чтобы не допустить
расчленения своей личности на отдельные кусочки памяти, чтобы алчные
охотники за его душой вечно держались на опасливом расстоянии.
Противоречивые образы, никогда не сводимые воедино, должны теперь
оказаться в одной оболочке живого напряжения, поляризующими силами,
уводящими его от внутреннего.
"Всегда новизна, - подумал он. - Я должен всегда извлекать новые нити
из моих видений".
Вскоре после полудня он заметил возвышение - впереди и чуть справа по
его курсу. Вскоре это возвышение предстало узким утесом, скалой, торчащей
именно там, где он и ожидал ее найти.
"Теперь, Намри... Теперь, Сабиха, посмотрим, как ваши собратья
отнесутся к моему появлению", - подумал он. Перед ним теперь была самая
нежная ниточка, опасная своей заманчивостью больше прямых угроз.
Утес долго маячил перед ним, меняясь в размерах. На время Лито даже
показалось, что это утес приближается к нему, а не он к утесу.
Усталый же червь повернул налево. Лито скользнул по огромному склону,
чтобы по-новому установить крючья и заставить червя идти прямо. Мягкая
острота меланжа ударила ему в ноздри, сигнал о богатой жиле. Они миновали
фиолетовые пятна проказы - место выброса спайса - и он твердо правил
червем, пока жила не осталась далеко позади. Ветерок, полный пряного
коричного аромата, преследовал их еще некоторое время, пока Лито не
направил червя новым курсом прямо на возвышающийся утес.
Далеко в южном бледе резко мигнули цвета - опрометчивая радужная
вспышка дела рук человеческих посреди безбрежности. Лито поднес к глазам
бинокль, навел его и увидел на расстоянии выступающие крылья
спайсоискателя, посверкивающие на солнце. Под ним расправлял свои крылья
большой сборщик урожая, будто хризалис перед тем, как неуклюже полететь
прочь. Когда Лито опустил бинокль, сборщик урожая превратился в точку, и
