мала об опасности; кроме того, от опасностей нас оберегал Старик, а к нему
она питала безграничное доверие и откровенно обожала его. Старик был для
нее идеалом мужчины, - храбрый, великодушный, умный и не лишенный чувства
юмора, чуткий и терпимый, он никогда не выходил из себя, не хвастал, не
жаловался - разве что в шутку, - любил выпить, как и положено настоящему
мужчине, и, по ее мнению, был очень красив.
- Как по-твоему. Старик красивый?
- Нет, - ответил я. - Друпи, вот кто красавец.
- Друпи прелесть. Но неужели ты действительно считаешь, что Старик
некрасив?
- Ей-богу. По-моему, он не хуже всякого другого, но будь я проклят,
если он красив.
- А по-моему, он прекрасен. Но ты ведь знаешь, какие чувства я к нему
испытываю, правда?
- Конечно. Я и сам люблю этого бродягу.
- И все же, по-твоему, он некрасив?
- Нет.
Я помолчал.
- А тебе кто нравится?
- Бельмонте и Старик. И ты.
- Ты слишком уж пристрастна, - сказал я. - Ну, а из женщин?
- Гарбо.
- Теперь уж ее красавицей не назовешь. Другое дело - Джози. И Марго.
- Да, конечно. Я знаю, что я некрасива.
- Ты чудесная.
- Поговорим лучше о мистере Дж. Ф. Мне не нравится, когда ты называешь
его Стариком. Это неуважительно.
- Мы с ним без церемоний.
- Да, но я-то его очень уважаю. Он замечательный человек, правда?
- Конечно, и ему не приходится читать книжонки мерзкой бабы, которой
ты помог напечататься, а она в благодарность тебя же сопляком обзывает.
- Она просто ревнивая злюка. Не надо было тебе помогать ей. Некоторые
люди этого не прощают.
- Понимаешь, досадно, что она весь свой талант разменяла на злобу,
пустую болтовню и саморекламу.
Дьявольски досадно, ей-богу. Досадно, что ее не раскусишь, покуда она
не отправится на тот свет. И знаешь, что забавно, - ей никогда не
удавались диалоги. Получалось просто ужасно. Она научилась у меня и
использовала это в своей книжке. Раньше она так не писала. С тех пор она
уже не могла мне простить, что научилась этому у меня, и боялась, как бы
читатели не сообразили, что к чему, вот и напустилась на меня. Просто смех
и грех. Но право же, она была чертовски мила, покуда не начала задирать
нос. В то время она тебе понравилась бы, я уверен.
- Может быть, только вряд ли, - сказала Мама. - Но ведь нам хорошо
здесь, правда? Вдали от всех этих людей.
- Дьявольски хорошо, провалиться мне на месте. Каждый год нам бывает
хорошо, сколько помню.
- Но разве мистер Дж. Ф. не чудо? Ну скажи сам.
- Да. Настоящее чудо.
- Ах, как я рада, что ты это признал. Бедный Карл.
- Почему бедный?
- Он тут без жены.
- Да, - согласился я. - Бедный Карл.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
И вот утром мы опять зашагали вниз и вверх впереди носильщиков,
спустились под уклон, пересекли холмы и лесистую долину, потом долго
поднимались на взгорье, заросшее травой, такой высокой, что сквозь нее
трудно было пробираться, и все дальше, дальше отдыхая иногда в тени
деревьев, потом снова то под уклон, то в гору, теперь уже все время
-сквозь высокую траву, которую приходилось приминать, чтобы проложить по
ней путь, и все это под палящими лучами солнца. Шли мы гуськом, обливаясь
потом; Друпи и М'Кола были увешаны сумками, флягами с водой и
фотокамерами, не считая двух тяжелых винтовок, у меня и у Старика тоже
были винтовки, а Мемсаиб шла, стараясь перенять походку Друпи, свою
широкополую шляпу сдвинув набекрень, и такая счастливая, что она с нами,
такая довольная, что сапоги у нее не жмут; и вот все
пятеро мы подошли наконец к колючей заросли над ущельем, которое тянулось
от горного кряжа к ручью, прислонили винтовки к стволам деревьев, а сами
нырнули в густую тень и легли там на землю. Мама достала книги из сумки, и
они со Стариком стали читать, а я спустился вниз по ущелью к ручейку,
который бежал с горного склона, нашел там свежие львиные следы и множество
ходов, промятых носорогами в высокой, выше головы, траве. Взбираться
обратно вверх по песчаному склону ущелья было жарко, и, одолев подъем, я с
удовольствием уселся под деревом, прислонился к нему спиной и открыл
"Севастопольские рассказы" Толстого. Книга эта очень молодая, в ней есть
прекрасное описание боя, когда французы идут на штурм бастионов, и я
задумался о Толстом и о том огромном преимуществе, которое дает писателю
военный опыт. Война одна из самых важных тем, и притом такая, когда
труднее всего писать правдиво, и писатели, не видавшие войны, из зависти
стараются убедить и себя и других, что тема эта незначительная, или
противоестественная, или нездоровая, тогда как на самом деле им просто не
пришлось испытать того, чего ничем нельзя возместить. Потом
"Севастопольские рассказы" навели меня на воспоминания о Севастопольском
бульваре в Париже, о том, как я ездил по нему на велосипеде, под дождем
возвращаясь домой из Страсбурга, и какие скользкие были трамвайные рельсы,
и каково ехать людной улицей под дождем по маслянисто-скользкому асфальту
и булыжной мостовой, и о том, как мы чуть было не поселились тогда на
бульваре Тампль, и я вспомнил ту квартиру - обстановку и обои, - но вместо
нее мы сняли верх домика на улице Нотр-Дам де Шан во дворе, где была
лесопилка {(и внезапное взвизгивание пилы, запах опилок, каштан,
поднимавшийся над крышей, и сумасшедшая в нижнем этаже)}, и как весь тот
год нас угнетало безденежье {(рассказы, один за другим возвращались
обратно с почтой, которую опускали в отверстие, прорезанное в воротах
лесопилки, и в сопроводительных записках редакции называли их не
рассказами, а набросками, анекдотами, contes (1) и т. д. Рассказы}
- ---------------------------------------
(1) Сказки (франц.).
{не шли, и мы питались луком, и пили кагор с водой)}, и я вспомнил о том,
как хороши были фонтаны на площади Обсерватории {(переливчатая рябь на
бронзовых конских гривах, бронзовых торсах и плечах - зеленых под
сбегающими по ним струйками)}, и о том, как в Люксембургском саду, где
кратчайший переход на улицу Суффло, поставили бюст Флобера {(того, в кого
мы. верили, кого любили, не помышляя о критике, - Флобера, теперь
грузного, высеченного из камня, как и подобает кумиру)}. Он не видел
войны, но он видел революцию и Коммуну, а революция - это еще лучше, если
не становишься фанатиком, потому что все говорят на одном языке, и
гражданская война лучшая из войн для писателя - наиболее совершенная.
Стендаль видел войну, и Наполеон научил его писать. Он учил тогда всех, но
больше никто не научился. Достоевский стал Достоевским потому, что его
сослали в Сибирь. Несправедливость выковывает писателя, как выковывают
меч. Я подумал, а что, если бы Тома Вулфа сослали в Сибирь или на остров
Тортугас, сделало бы это из него писателя, послужило бы это тем
потрясением, которое необходимо, чтобы избавиться от чрезмерного потока
слов и усвоить чувство пропорции? Может быть, да, а может, и нет. Он
всегда казался грустным, как Карнера. Толстой был маленького роста. Джойс
- среднего, и он довел себя до слепоты. И в тот последний вечер я пьяный,
и рядом Джойс, и строчка из Эдгара Кине, которую он все твердил: "Fraiche
et rose comme au jour de la bataille" (1). Нет, я, кажется, путаю. А
когда, бывало, встретишься с ним, он подхватывает разговор, прерванный на
полуслове три года назад. Приятно было видеть в наше время большого
писателя.
Мне нужно было только одно: работать. Я не особенно задумывался над
тем, как это все получится. Я уже больше не принимал всерьез свою
собственную жизнь; жизнь других людей - да, но не свою. Другие стремились
к тому, к чему я не стремился, но я все равно своего добьюсь, если буду
работать. Работа - вот все, что было нужно, она всегда давала мне хорошее
самочувствие, а жизнь - моя, черт возьми, жизнь в моих руках, и я буду
жить, где и как вздумается.
- ---------------------------------------
(1) Свеж и румян, как в день сраженья (франц.).
Здесь, где я живу сейчас, мне очень хорошо. Небо в Африке лучше, чем в
Италии. Черта с два - лучше! Самое лучшее небо - в Италии, в Испании и в
северном Мичигане осенью, и осенью же над Мексиканским заливом. Небо есть
и лучше здешнего, но лучшей страны нет нигде.
Сейчас я хотел только одного: вернуться в Африку. Мы еще не уехали
отсюда, но, просыпаясь по ночам, я лежал, прислушивался и уже тосковал по
ней.
И, глядя со дна ущелья сквозь туннель, образуемый деревьями, на небо и
белые облака, бежавшие по ветру, я так любил эту страну, что был счастлив,
как бываешь счастлив после близости с женщиной, которую любишь
по-настоящему, когда, опустошенный, чувствуешь, что это готово опять
нахлынуть на тебя, и вот уже нахлынуло, и ты никогда не сможешь обладать
всем целиком, но то, что есть, это твое, а тебе хочется больше и больше -
хочется обладать этим всем, в этом быть, и жить этим, и снова познать
обладание, которое длится вечность - бесконечную, внезапно обрывающуюся
вечность; и время идет тихо, иной раз так тихо, что кажется, оно совсем
остановилось, и потом, уже после, ты вслушиваешься, пришло ли оно снова в
движение, а оно все медлит и медлит. Но чувства одиночества у тебя нет,
потому что, если ты любил ее радостно и без трагедий, она будет любить
тебя всегда; кого бы она ни любила, куда бы ни ушла, тебя она любит больше
всех. И если ты любил в своей жизни женщину или страну, считай себя
счастливцем, и хотя ты потом умрешь, это ничего не меняет. Сейчас, живя в
Африке, я с жадностью старался взять от нее как можно больше - смену
времен года, дожди, когда не надо переезжать с места на место, неудобства,
которыми платишь, чтобы ощутить ее во всей полноте, названия деревьев,
мелких животных и птиц; знать язык, иметь достаточно времени, чтобы во все
это вникнуть и не торопиться. Всю жизнь я любил страны: страна всегда
лучше, чем люди. Я могу чувствовать привязанность одновременно только к
очень немногим людям.
Жена моя спала. На нее, спящую, было приятно смотреть - она свернулась
клубком, как зверек, и в ее спокойном сне не было и следа той безжизненной
неподвижности, которую я замечал у спящего Карла.
Старик тоже спал спокойно, но я чувствовал, что душе его тесно в теле.
Тело словно уже не было ему впору. С годами оно изменилось, приобрело
новые формы - местами раздалось вширь, утратив прежние линии, местами
обрюзгло, под глазами появились мешки, но душой он остался молодым,
стройным, статным и крепким, как в те дни, когда близ Вами преследовал
львов. И теперь, спящий, он представлялся мне таким, каким Мама видела его
всегда. М'Кола и во сне оставался обыкновенным пожилым человеком без
прошлого и без загадок. Друпи не спал. Он сидел на корточках и высматривал
наших носильщиков.
Мы увидели их издалека. Сначала над высокой травой показались ящики,
потом вереница голов, потом носильщики спустились в лощину, и уже только
кончик копья кое-где поблескивал на солнце, потом они поднялись на
взгорье, и я увидел приближавшуюся цепочку людей. Они забрали было слишком
влево, но Друпи помахал им рукой. Когда они подошли и стали разбивать
лагерь. Старик предупредил их, что шуметь нельзя; мы удобно расположились
под тентом и беседовали в ожидании обеда. После обеда пошли на охоту, но
вернулись ни с чем. Наутро отправились снова, но не встретили ни одного
зверя, вечером - тот же результат. Это были увлекательные, но бесплодные
прогулки. Ветер упорно дул с востока, а местность пересекали короткие
гряды холмов, подступавшие к самому лесу, и стоило перевалить через них,
как ветер донес бы до животных наш запах, и они были бы предупреждены об
опасности. Заходившее солнце слепило глаза, а когда оно наконец садилось
за холмами на западе, все окутывала густая непроглядная тень в тот самый
час, когда носороги обычно выходят из леса: таким образом, вся полоса к
западу от лагеря бывала по вечерам потеряна для охоты, а в других местах
ничего не попадалось. Носильщики, посланные к Карлу, вернулись обратно с
мясом - они притащили разрубленные на части пыльные туши газелей и
