шанс на успех у него есть.
- По-моему, то, о чем вы говорите, называется поэзией.
- Нет. Это гораздо труднее, чем поэзия. Это проза, еще никем и никогда
не написанная. Но написать ее можно, и без всяких фокусов, без
шарлатанства. Без всего того, что портится от времени.
- Почему же она до сих пор не написана?
- Потому что для этого требуется наличие слишком многих факторов.
Во-первых, нужен талант, боль-
шой талант. Такой, как у Киплинга. Потом самодисциплина. Самодисциплина
Флобера. Потом нужно иметь ясное представление о том, какой эта проза
может быть, и нужно иметь совесть, такую же абсолютно неизменную, как
метр-эталон в Париже, для того чтобы уберечься от подделки. Потом от
писателя требуется интеллект и бескорыстие, и самое главное - умение
выжить. Попробуйте найти все это в одном лице при том, что это лицо сможет
преодолеть все те влияния, которые тяготеют над писателем. Самое трудное
для него, - ведь времени так мало, - это выжить и довести работу до конца.
Но мне бы хотелось, чтобы у нас был такой писатель и чтобы мы могли
прочесть его книги. Ну как? Поговорим о чем-нибудь другом?
- Нет, мне очень интересно вас слушать. Я, разумеется, не со всем могу
согласиться.
- Ну, разумеется.
- А что, если выпить чего-нибудь покрепче? - спросил Старик. - Думаю,
поможет?
- Нет, вы сначала скажите, что именно, что конкретно губит писателей.
Мне надоел этот разговор, превращавшийся в интервью. Ладно, интервью
так интервью, и поскорее кончим. Необходимость облекать в закругленные
предложения тьму всего совершенно неуловимого, да еще до завтрака, это
черт знает что.
- Политика, женщины, спиртное, деньги, честолюбие. И отсутствие
политики, женщин, спиртного, денег и честолюбия, - глубокомысленно
проговорил я.
- Теперь действительно все проще простого, - сказал Старик. -
Спиртное. Вот чего я не понимаю. Вот что всегда казалось мне
бессмысленным. По-моему, пить - это слабость характера, и больше ничего.
- Так завершаешь день. В этом есть много хорошего. Вам никогда не
хотелось сменить свои воззрения?
- Давайте выпьем, - сказал Старик. - М'Венди!
Старик если и пил перед завтраком, так только по ошибке, и я понял,
что он хочет прийти мне на помощь.
- Давайте все выпьем, - сказал я.
- Я непьющий, - сказал Кандиский. - Пойду лучше принесу из своего
грузовика свежего масла к
завтраку. Оно у меня только что из Кандоа, несоленое. Прекрасное масло. А
вечером угощу вас десертом по-венски. Мой повар научился его готовить.
Он ушел, а моя жена сказала:
- Откуда в тебе столько глубокомыслия? И что это за женщины? Как это
прикажешь понимать?
- Какие женщины?
- Ты говорил про женщин.
- А ну их к черту, - сказал я. - Это те самые, с которыми путаешься,
когда бываешь в подпитии.
- Ах, вот чем ты тогда занимаешься!
- Да не-ет.
- Я в подпитии ни с кем не путаюсь.
- Ладно, чего там, - сказал Старик. - Допьяна никто из нас еще не
напивался. Ну и болтун этот тип!
- Когда начинает говорить бвана М'Кумба, тут не больно разболтаешься.
- Меня схватила словесная дизентерия, - сказал я.
- А как быть с грузовиком? Сможем мы его вытянуть, не загубив
собственного?
- Отчего же, конечно, сможем, - сказал Старик. - Когда наш вернется из
Хандени.
В то время как мы, сидя под зеленым тентом в тени развесистого дерева
и наслаждаясь прохладным ветром, уплетали свежее масло, отбивные из
газельего мяса с картофельным пюре, зеленую кукурузу и консервированные
фрукты, Кандиский объяснял нам, почему здесь столько переселенцев из
Восточной Индии.
- Видите ли, во время войны сюда были переброшены индийские войска. Из
Индии их пришлось удалить, так как власти боялись нового мятежа. Ага-хану
(1) было обещано, что, поскольку индийцы воевали в Африке, они получат
право свободно селиться здесь и приезжать по делам. Нарушить обещание уже
нельзя, и теперь индийцы почти начисто вытеснили отсюда европейцев. Они
здесь денег не тратят и все отсылают в Индию. Сколотят капиталец и
возвращаются на
- ---------------------------------------
(1) Ага-хан - титул главы влиятельной мусульманской секты исмаилитов в
Индии. Здесь речь идет об ага-хане Султане-Мухаммеде, поддерживавшем
англичан.
родину, а вместо них приезжают их бедные родственники, чтобы продолжать
грабить страну.
Старик слушал молча. Он никогда не позволял себе за столом вступать в
спор с гостем.
- Это все ага-хан, - продолжал Кандиский. - Вы американец. Вы
представления не имеете обо всех этих махинациях.
- Вы воевали под начальством фон Леттова? (1) - спросил Старик.
- С самого начала и до конца.
- Он был храбрый человек, - заметил Старик. - Я преклоняюсь перед ним.
- Вы тоже воевали? - спросил Кандиский.
- Да.
- Ну, а я невысокого мнения о фон Леттове, - сказал Кандиский. - Да,
он сражался, и сражался лучше других. Когда мы нуждались в хинине, он
приказывал отбить медикаменты у противника. Провиант и снаряжение добывал
так же. Но потом он перестал заботиться о солдатах. После войны я попал в
Германию: ездил туда хлопотать о возмещении убытков. "Вы австриец, -
сказали мне. - Обратитесь к австрийским властям". Я поехал в Австрию.
"Зачем же вы воевали? - спросили меня там. - Нас это не касается. А если
завтра вам вздумается поехать на войну в Китай? Это ваше личное дело. Мы
ничем не можем вам помочь".
"Но ведь я пошел на войну из патриотизма, - возражал я с дурацким
упорством. - Я воевал, где было возможно, потому что я австриец и знаю
свой долг". - "Ну что ж, - ответили мне. - Это похвально. Но мы не можем
оплачивать ваши благородные порывы". Меня долго посылали от одного к
другому, но я так ничего и не добился. Все же я очень люблю Африку: я
здесь все потерял, но у меня есть то, чего нет ни у кого в Европе. Мне
здесь все интересно! Туземцы, их язык... У меня много тетрадей с записями.
И, кроме того, я чувствую себя здесь настоящим королем. Это очень приятно.
Просыпаюсь утром, протягиваю ногу,
- --------------------------------
(1) Пауль фон Леттов-Форбек - немецкий генерал, командовавший во время
первой мировой войны германскими войсками в Восточной Африке.
и бой надевает на нее носок. Потом протягиваю вторую ногу, и он надевает
второй носок. Я вылезаю из-под москитной сетки, и мне тут же подают штаны.
Разве это не роскошная жизнь?
- Да, конечно.
- Когда вы приедете сюда снова, мы станем путешествовать и изучать
жизнь туземцев. И совсем не будем охотиться, разве только для пропитания.
Глядите, я покажу вам один местный танец и спою песню.
Пригнувшись, то вскидывая, то опуская локти и согнув колени, он,
подпевая, засеменил вокруг стола. Получилось в самом деле очень мило.
- Это лишь один танец из тысячи. Ну а теперь я пойду. Вам надо поспать.
- Это не к спеху. Посидите.
- Нет. Ложитесь спать. Я тоже прилягу. Масло я возьму, чтобы оно не
растаяло от жары.
- Увидимся за ужином, - сказал Старик.
- А теперь спите. До свидания. Когда он ушел. Старик сказал:
- Я не верю тому, что он наболтал тут про ага-хана.
- Однако это похоже на правду.
- Конечно, он обижен. Ничего нет удивительного. Фон Леттов был дьявол,
а не человек.
- Он очень умен, этот австриец, - сказала моя жена, - и так хорошо
говорит о туземцах. А вот об американских женщинах он очень плохого мнения.
- Я тоже, - отозвался Старик. - В общем, этот парень молодчина... А
вам, пожалуй, и в самом деле не мешает вздремнуть. Ведь выезжать придется
около половины четвертого.
- Да. Велите разбудить меня.
Моло поднял заднюю полу палатки, подпер ее палками, чтобы было больше
воздуха, и я улегся с книгой. Свежий ветерок врывался внутрь, под нагретую
парусину.
Когда я проснулся, пора было ехать. По небу плыли темные тучи, и было
очень жарко. Проводники упаковали в ящик из-под виски жестянки с
консервированными фруктами, пятифунтовый кусок жареного мяса, хлеб, чай,
небольшой чайник, несколько банок сгущенного молока и четыре бутылки пива.
Кроме
того, они прихватили брезентовый мешок с водой и подстилку, которая должна
была заменить нам тент. М'Кола положил в машину двустволку.
- Не спешите возвращаться, - сказал Старик. - Мы будем терпеливо ждать.
- Хорошо.
- Наш грузовик доставит этого славного малого в Хандени. А своих людей
он отправит вперед пешком.
- Вы уверены, что машина не подведет? Надеюсь, вы делаете это не
только потому, что Кандиский - мой знакомый?
- Надо же помочь ему выбраться. Грузовик вернется к вечеру.
- А Мемсаиб все еще спит, - сказал я. - Может быть, она захочет
прогуляться и пострелять цесарок?
- Я здесь, - отозвалась моя жена. - Не беспокойся о нас. Ох, как мне
хочется, чтобы охота сегодня была удачна!
- До послезавтра не высылайте людей на дорогу искать нас, - сказал я.
- Если найдем подходящее место, мы задержимся.
- Ну, счастливого пути!
- Счастливо оставаться, дорогая. До свидания, мистер Джексон.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Мы покинули свой тенистый лагерь и по дороге, которая змеилась, точно
песчаная река, двинулись вслед за вечерним солнцем на запад мимо густой
чащи кустарника, подступавшей к самой обочине, мимо невысоких бугров, то и
дело обгоняя группы людей, шедших на запад. Одни совершенно голые, если не
считать тряпки, стянутой узлом на плече, несли луки и колчаны со стрелами.
Другие были вооружены копьями. Те, кто побогаче, прикрывались от солнца
зонтиками, а белая ткань, служившая им одеждой, ниспадала широкими
складками; женщины брели следом, нагруженные горшками и сковородками.
Впереди словно плыли в воздухе тюки и связки шкур на головах туземцев. Все
эти люди бежали от голода.
Я выставил ноги из кабины, подальше от нагретого мотора, надвинул на
лоб шляпу, заслонив глаза от яркого солнца, и глядел из-под ее полей на
дорогу, на путников, внимательно следил за просветами в кустарнике, чтобы
не прозевать какого-нибудь зверя, а машина тем временем шла все дальше на
запад.
В одном месте кустарник был выломан, и мы увидели на полянке трех
небольших самок куду. Серые, брюхастые, с маленькими головами на высоких
шеях и длинными ушами, они стремглав кинулись прочь и скрылись в чаще. Мы
вылезли из машины и осмотрели все вокруг, но следов самца найти не удалось.
Чуть подальше стая быстроногих цесарок пересекла дорогу, они бежали,
как рысаки, высоко вскинув неподвижные головы. Когда я выскочил из машины
и кинулся за ними, они взмыли в воздух, плотно прижав ноги к грузным
телам, хлопая короткими крыльями, и с громкими криками полетели к лесу. Я
выстрелил дуплетом, и две птицы тяжело плюхнулись на землю. Они еще
отчаянно трепыхались, но тут подоспел Абдулла и, по мусульманскому обычаю,
отрезал им головы, чтобы мясо можно было есть правоверным. Он положил
цесарок в машину, где сидел М'Кола, смеясь благодушным старческим смехом
надо мной и над глупостью всех, кто стреляет птиц; так он смеялся всякий
раз при моих постыдных промахах, которые очень его потешали. Хотя сегодня
я не промахнулся, он все же и тут нашел повод для шуток и веселья, как и
тогда, когда мы убивали гиену. М'Кола смеялся всякий раз, видя, как падает
убитая птица, а уж если я промазывал, он просто надрывался от смеха и
отчаянно тряс головой.
- Спросите у него, какого черта он гогочет? - сказал я однажды
Старику. - Что ему смешно?
- Бвана, - ответил М'Кола и затряс головой. - И птички.
- Это вы кажетесь ему смешным, - объяснил Старик.
- Ну, ладно, пусть я смешон. Однако он меня порядком злит.
- Вы кажетесь ему очень смешным, - повторил Старик. - А вот мы с
Мемсаиб никогда не стали бы над вами смеяться.
- Стреляйте теперь сами.
- Ну нет, ведь ты признанный истребитель птиц. Ты же сам себя признал,
- сказала Мемсаиб.
Так моя охота на птиц стала у нас поводом для шуток. Если выстрел был
меткий, М'Кола насмехался над птицами, тряс головой, хохотал и руками
показывал, как птица перевернулась в воздухе. Но стоило мне промахнуться,
как мишенью его насмешек становился уже я. М'Кола ничего не говорил,
