повернуть назад. Вечером он издохнет, и его сожрут гиены. Или, еще того
хуже, набросятся на живого, перегрызут ему поджилки, потом вырвут
внутренности... Первая же гиена, напав на кровавый след, не успокоится,
пока не нагонит раненого зверя. Потом она начнет скликать остальных... Я
ругал себя последними словами за то, что ранил, но не добил антилопу. Я со
спокойной душой убивал всяких зверей, если мне удавалось сделать это без
промаха, сразу: ведь всем им предстояло умереть, а мое участие в
"сезонных" убийствах, совершаемых каждый день охотниками, было лишь каплей
в море. Да, совесть моя молчала, когда я убивал зверей наповал. Мы съедали
мясо и забирали шкуры и рога. Но этот самец черной антилопы причинил мне
немало терзаний. Кроме всего прочего, мне очень хотелось добыть его.
Хотелось мучительно - я даже себе самому не сознавался, насколько сильно
мне этого хотелось, но игра была
проиграна. Удобный момент был в самом начале, когда самец упал, а мы этот
момент упустили. Впрочем, нет - наилучшая возможность, какую только может
пожелать охотник, представилась мне, когда нужно было стрелять, а я послал
пулю наугад. Это была грубейшая ошибка. Я сделал подлость, прострелив ему
брюхо. Вот что бывает, когда человек слишком уверен в себе и пренебрегает
чем-либо, без чего нельзя довести дело до конца. Ну что ж, мы потеряли
этого самца. Во всем мире вряд ли можно было найти собаку, которая
выследила бы его сейчас, в такую жару. И все же ничего другого не
оставалось. Заглянув в словарь, я спросил у Деда, есть ли на шамбе собаки.
- Нету, - ответил Дед. - Хапана.
Мы описали большой круг, а местных проводников я послал на поиски в
другую сторону. Но мы не нашли ничего - ни следов, ни крови, и я сказал
М'Кола, что пора возвращаться. Проводники отправились за мясом убитой
самки. Итак, мы признали себя побежденными.
Мы с М'Кола, а за нами и все остальные по самому солнцепеку пересекли
открытую равнину, потом сухое русло и очутились в благодатной тени леса.
Мы шагали по тропе, кое-где расцвеченной солнечными пятнами, и напрямик,
по ровному пружинистому настилу, как вдруг увидели в какой-нибудь сотне
шагов от себя целое стадо черных антилоп, которые неподвижно стояли меж
деревьев, глядя на нас. Я оттянул затвор и стал высматривать лучшую пару
рогов.
- Думи, - прошептал Гаррик. - Думи кубва сана!
Я взглянул туда, куда он указывал. Там стояла очень крупная самка,
темно-каштановая, с белыми отметинами на морде, белым брюхом, могучая, с
красиво изогнутыми рогами. Она стояла боком, повернув голову, и
разглядывала нас. Я внимательно оглядел всех антилоп. Одни только самки.
Должно быть, это то самое стадо, в котором я подранил самца, - оно
перевалило через холм и снова собралось здесь.
- Пошли в лагерь, - сказал я М'Кола.
Когда мы тронулись, антилопы побежали и перескочили тропу впереди нас.
При виде каждой хорошей пары рогов Гаррик повторял: "Самец, бвана,
большой, большой самец! Стреляй, бвана. стреляй же, скорее!"
- Все самки, - сказал я, когда стадо в страхе промчалось по
обрызганному солнцем лесу и скрылось из виду.
- Да, - согласился М'Кола.
- Дед! - позвал я. Он подошел.
- Пусть Гаррик понесет голову антилопы, - сказал я.
Дед опустил свою ношу на землю.
- Нет! - запротестовал Гаррик.
- Да! - возразил я. - Понесешь, черт тебя побери!
Мы продолжали путь через лес к лагерю. Настроение у меня было
прекрасное. За весь день я ни разу не вспомнил о куду. А теперь мы
возвращались туда, где они ждали меня.
Обратный путь показался мне очень долгим, хотя обычно, когда
возвращаешься другой дорогой, время проходит незаметно. Я смертельно
устал, голову сильно напекло, и от жажды все у меня внутри пересохло. Но
неожиданно в лесу стало прохладнее. Солнце спряталось за облака.
Мы вышли из лесу, спустились на равнину и увидели колючую изгородь.
Солнце было уже скрыто грядой облаков, а скоро и все небо заволокли
зловещие тучи. Я подумал, что сегодня, быть может, последний ясный и
жаркий день. Такая жара не часто бывает перед дождями. Сначала я сказал
себе: "Вот если б прошел дождь, но почва сохранила бы следы! Тогда мы
могли бы охотиться за этим самцом без помех". Но, поглядев на тяжелые,
мохнатые облака, которые быстро покрыли все небо, я вспомнил, что нужно
еще догнать своих, а потом на машине одолеть десять миль по черным землям
до Хандени, и решил ехать сейчас. Я указал на небо.
- Плохо, - сказал М'Кола.
- Поедем в лагерь бваны М'Кубва?
- Хорошо. - Потом, энергично одобряя мое решение, он добавил: - Н'дио!
Н'дио!
- Едем! - решил я.
Добравшись до хижины за колючей изгородью, мы быстро сняли палатки.
Нас здесь ждал гонец из прежнего лагеря, он принес мою москитную сетку и
записку, написанную моей женой и Стариком перед
отъездом. В записке они желали мне удачи и сообщали только, что выезжают.
Я напился воды и, присев на бачок с бензином, взглянул на небо. Нет,
рисковать было нельзя. Если дождь застигнет нас здесь, мы, вероятно, не
сможем даже выбраться на дорогу. Если он застигнет нас в пути, мы не
попадем на побережье до конца дождливого сезона. Об этом мне еще раньше в
один голос твердили австриец и Старик. Нужно было ехать.
Итак, решено. Ни к чему больше думать о том, как мне хотелось бы
остаться. Усталость помогла мне решиться. Африканцы стали грузить все в
машину и снимать куски мяса с палок, натыканных вокруг кострища.
- Ты не хочешь есть, бвана? - спросил у меня Камау.
- Нет, - ответил я. Потом добавил по-английски: - Я слишком устал.
- Все-таки поешь, ты голоден.
- Потом, в машине.
Мимо прошел М'Кола с грузом, его широкое плоское лицо снова было
бесстрастно. Оно оживало лишь во время охоты или от какой-нибудь шутки.
Отыскав у костра кружку, я велел М'Кола принести виски, и его каменное
лицо у глаз и рта раскололось в улыбке. Он вынул флягу из кармана.
- Лучше с водой, - сказал он.
- Ах ты черномазый китаец!
Люди работали быстро, а из хижины вышли две женщины и остановились
поодаль - поглядеть, как мы укладываем вещи в машину. Обе были красивы и
хорошо сложены, обе застенчивы, но любопытны. Римлянин еще не вернулся.
Мне было очень неприятно уезжать, не простясь, не объяснив ему причины
отъезда. Он мне нравился, этот Римлянин, я питал к нему глубокое уважение.
Я пил виски с водой, засмотревшись на две пары рогов куду,
прислоненных к стене "курятника". Рога плавными спиралями поднимались над
белыми, хорошо очищенными черепами и, расходясь в стороны, делали изгиб,
потом другой, а концы у них были гладкие, словно выточенные из слоновой
кости. Одна пара имела меньший размах и была повыше. Другая, почти столь
же высокая, была шире и толще. Их темно-оре-
ховый цвет ласкал глаз. Я прислонил спрингфилд к стене между этими рогами,
и концы их оказались выше дула. Когда мимо проходил Камау, я попросил его
принести фотоаппарат и постоять около рогов, а сам сделал снимок. Потом
Камау перенес головы к машине, по одной - такие они были тяжелые.
Гаррик, важный, как индюк, разговаривал с женщинами. Насколько я мог
понять, он предлагал им наши пустые бензиновые бачки в обмен на что-то.
- Иди сюда, - крикнул я ему. Он подошел, все с тем же наглым и
самоуверенным видом.
- Слушай, - сказал я ему по-английски. - Если до конца поездки я не
вздую тебя, это будет чудом. А уж если стукну, то выбью все зубы, можешь
не сомневаться. Вот и все.
Он не понял слов, но тон мой делал их яснее любой фразы из словаря. Я
встал и жестом объяснил женщинам, что они могут взять себе бачки и ящики.
- Полезай в машину, - сказал я затем Гаррику. - В машину! - повторил
я, когда он захотел сам отдать женщинам один из бачков. Он повиновался.
Мы все уложили и были готовы в путь. Витые рога торчали над задним
сиденьем, привязанные к багажу. Я оставил мальчику деньги для Римлянина и
одну шкуру куду. Потом мы влезли в машину. Я сел впереди, рядом с
вандеробо-масаем. Сзади разместились М'Кола, Гаррик и гонец, житель
придорожной деревни, откуда был и Дед. Дед забрался на багаж, под самую
крышу.
Помахав всем на прощанье, мы проехали мимо домочадцев Римлянина,
пожилых неказистых туземцев, жаривших огромные куски мяса на костре около
тропы, которая вела через маисовое поле к ручью. Мы благополучно
переправились через ручей - вода в нем спала, а берега подсохли; я
оглянулся на хижины, на ограду, за которой был наш лагерь, на холмы,
синевшие под пасмурным небом, и снова пожалел, что приходится уезжать, не
простившись с Римлянином и ничего не объяснив ему.
Потом мы двинулись через лес, по знакомой дороге, торопясь засветло
выбраться на открытое место. Дважды мы застревали в болоте, и Гаррик с
азартом начинал командовать, пока остальные рубили кусты и
копали землю, так что в конце концов мне ужасно захотелось задать ему
трепку. Ему необходимо было телесное наказание, как шлепки расшалившемуся
ребенку. Камау и М'Кола посмеивались над ним, а он разыгрывал вождя,
который возвращается с удачной охоты. Не хватало только страусовых перьев!
Один раз, когда мы застряли и я лопатой расчищал дуть, Гаррик в пылу
увлечения, распоряжаясь и подавая советы, нагнулся, а я как бы нечаянно
ткнул его черенком лопаты в живот, так что он даже присел. Я и глазом не
моргнул, и мы все трое - М'Кола, Камау и я - боялись взглянуть друг на
друга, чтобы не расхохотаться.
- Больно, - протянул он удивленно и встал.
- А ты не подходи близко, когда человек копает, - сказал я
по-английски. - Это опасно.
- Больно (1) - повторил Гаррик, держась за живот.
- Потри его, - посоветовал я и показал, как это делается. Но когда мы
снова сели в машину, мне стало жаль этого бедного смешного позера и
бездельника. Я спросил у М'Кола пива. Он достал бутылку из-под багажа,
откупорил ее, и я стал медленно пить. Мы проезжали теперь по местности,
похожей на олений заповедник. Я обернулся и увидел, что Гаррик уже
оправился и снова болтает без умолку. Он потирал живот и, видимо,
рассказывал, какой он молодец - даже не почувствовал боли. Я поймал взгляд
Деда - он следил сверху, как я пью.
- Дед! - окликнул я его.
- Что, бвана?
- Вот возьми. - Я протянул ему бутылку, в которой оставалось немного
пива и пена.
- Еще пива? - спросил М'Кола.
- Конечно, черт дери, - ответил я. При мысли о пиве мне вспомнилась та
весна, когда мы дошли по горной тропе до Бэн-де-Альес, и как мы
состязались, кто больше выпьет пива, и как теленок, который был призом,
никому из нас не достался, а домой мы возвращались ночью, в обход горы, и
луга, поросшие нарциссами, заливал лунный свет, и мы были пьяны и
рассуждали о том, как описать эту лунную бледность и коричневое пиво,
усевшись за деревянные столы под зелеными побегами глицинии в Эгле, после
того как
пересекли долину, где ловили рыбу, и конские каштаны стояли в цвету, и мы
с Чинком снова говорили о литературе и о том, можно ли сравнить их с
восковыми канделябрами. Черт возьми, вот это была литературная болтовня; в
те времена, сразу после войны, мы только и думали о литературе, а потом мы
пили превосходное пиво у Липпа в полночь после споров в "Маскар-Леду"
возле цирка, и в "Рути-Леду", и после всякой большой словесной драки,
охрипшие и все еще слишком взволнованные, чтобы лечь спать; но больше
всего пива тогда, сразу после войны, мы выпили с Чинком в горах. Флаги для
стрелков, скалы для альпинистов, а для английских поэтов - пиво, причем
для меня самое крепкое. Помню, как Чинк цитировал Роберта Грейвса. Мы
исчерпали одни страны и отправились в другие, но пиво везде оставалось
настоящим чудом. И Дед тоже знал это. Я понял это по его глазам еще в
первый раз, когда он следил, как я пью.
- Пива, - сказал М'Кола. Он открыл бутылку, а я глядел на эти места,
похожие на заповедник, и чувствовал жар нагретого мотора у себя под
ногами, и вандеробо-масай, как всегда, пыжился у меня за спиной, а Камау
вглядывался в следы колес на зеленом дерне, и я высунул ноги в сапогах
наружу, чтобы они немного остыли, выпил пиво и пожалел, что со мной нет
