цвета, с безжизненно-серым, каким-то ночным при свете включившихся
ламп, ничего не выражающим и в то же время пугающим лицом. Такое лицо
я видел единственный раз, но потом не раз представлял его, когда слы-
шал о лицах ночных людей из МГБ. Он был оттуда. Мальчика срочно при-
везли с подозрением на серозный менингит. Диагноз не подтвердился, на
другое утро его от нас перевели. Все очень хвалили спокойствие и дос-
тоинство, с каким держалась наш дежурный врач Вера Васильевна.
Это был 1949 год. Я написал в больничную стенгазету стихи к 70-ле-
тию Сталина. Спасибо Вам, товарищ Сталин, за то, что каждый день и час
всегда Вы думаете и всегда заботитесь о нас.
В соседнем боксе лежала тринадцатилетняя девочка, больная хореей.
Во время припадков она раздевалась догола - я смотрел на нее через
стеклянную перегородку, на ее начавшую развиваться грудь, новое непо-
нятное любопытство томило меня...
Но тут уже другая тема.
1976-1988
Анкета Марселя Пруста
Штрихи к анкете
Уже несколько лет я с интересом просматриваю анкету, которая публи-
куется в еженедельном приложении к немецкой газете "Франкфуртер альге-
майне". Она известна как "Анкета Марселя Пруста", хотя великий француз
был далеко не первым, кто принял участие в этой популярной салонной
игре прошлого века. Сам подбор вопросов, кстати, отмечен духом этого
века: что вы считаете счастьем, а что несчастьем, кем вы хотели бы
быть, какие черты особенно цените в мужчине и женщине, какой недоста-
ток кажется вам самым простительным, кто ваши любимые герои и героини
в жизни и в литературе, где вы хотели бы жить и как вы хотели бы уме-
реть, ваш любимый художник, композитор, поэт, писатель, ваше любимое
имя, ваш любимый цвет, цветок, птица? - и в том же роде.
Что впечатляет, пожалуй, больше всего - так это бесконечное разно-
образие ответов. Редкие бывают хоть отдаленно схожи. Среди называемых
композиторов, поэтов, художников множество таких, о которых я, напри-
мер, никогда и не слышал. Анкета напоминает об ограниченности любого
отдельного опыта. Она свидетельствует о том, что нет единственно "пра-
вильных", единственно "высоких" вкусов, единственно "правильных"
взглядов и представлений, "правильного" образа жизни, как нет "пра-
вильного", единственно красивого типа лица и "правильной" фигуры.
(Вспоминается другая анкета, верней, психологический тест времен
моего детства: на вопросы надо было отвечать сразу, не задумываясь.
"Великий русский поэт?" - "Пушкин!" Это выпаливалось автоматически ед-
ва ли не всеми, как отзыв на пароль, подтверждая лишь силу прочно
вдолбленных стереотипов. Да ведь, кстати говоря, в тогдашней отгоро-
женной от мира жизни мы просто и не могли знать многих имен. И как нам
было отвечать на вопрос "Где бы вы хотели жить?", если мы не видели
других стран и городов, просто не представляли реально других возмож-
ностей жизни?)
Но вот что меня всегда занимало особенно: существует ли между отве-
тами одного человека какая-то взаимосвязь, характеризующая его лич-
ность, темперамент, свойства ума? Иными словами: закономерно ли соот-
носятся между собой литературные, музыкальные, человеческие пристрас-
тия и предпочтения, а все вместе - с представлением, скажем, о счастье
и несчастье, о недостатках и достоинствах? Составляется ли из этих от-
ветов, как из фрагментов мозаики, какое-то не случайное целое?
Сходными вопросами задавался в свое время герой моего романа, пы-
тавшийся по разрозненным фантикам составить представление о личности и
судьбе незнакомого человека. "Всякий ли нос ко всякому ли подбородку
приставишь?.. А если уж соединился такой нос с таким подбородком, то
это определяет устройство гортани, а может, и пищевода, зубов и желуд-
ка".
Ответы уклончивые, шутливые, неполные, неискренние - в любом случае
они что-то скажут о человеке, даже помимо его воли. Даже нежелание или
неспособность отвечать могут быть по-своему красноречивы. Меня, напри-
мер, иные вопросы ставят в тупик. Каков, скажем, мой любимый цветок?
Перебираю в уме: все по-своему нравятся. Зависит иногда от букета, от
обстоятельств. Любимое имя? Я помню, как долго мы выбирали имена своим
детям - но, остановившись на одном, тотчас к нему привыкали, оно свя-
зывалось с конкретным, именно этим человечком, я любил теперь это имя
вместе с ним.
Но, может, эта неотчетливость пристрастий тоже по-своему меня ха-
рактеризует - и связана с некоторыми другими моими чертами? С моей не-
любовью, например, к "жесткой" одежде, к стоячим воротничкам, к заско-
рузлой складке, с тем, что я предпочитаю пиджаку - мягкую куртку, а
чемоданчику-"дипломат" - сумку, которую можно смять и засунуть в кар-
ман?..
Хотя о вкусах в одежде не мне рассуждать. Неумение быть модным лишь
отчасти связано со свойствами характера - больше с обстоятельствами
жизни. С детства мне слишком часто приходилось носить одежду, покупае-
мую на вырост, и до сих пор я неохотно расстаюсь со старыми вещами,
если их еще можно носить.
Странное опять же дело: никак не получается ответить кратко и од-
нозначно, все тянет оговориться, взглянуть с одной стороны, с дру-
гой... Тоже характеризующая черта.
Скажем, что я думаю о своих недостатках? Как-то взялся их у себя
перебирать: оказалось, мне присущи едва ли не все вообразимые, хотя и
в разной степени. Кроме, пожалуй, глупости - но кто всерьез жаловался
на свой ум? Разве что из кокетства. Если не считать патологических
отступлений от нормы, абсолютно глупых людей, может быть, вообще нет.
Можно быть недовольным своей памятью или математическими способностями
- это другой разговор. Можно быть не способным к какой-то сфере дея-
тельности, но оказаться весьма способным в другой. В уходе за животны-
ми своего стада, например. Или в домашних, семейных делах. "Чтобы
иметь детей, кому ума недоставало?" Вот именно.
Глупость - свойство скорей социальное, чем индивидуальное. Глупеет
человек в толпе, поддавшейся демагогии идеолога. Глупеет всякий, поз-
воливший идеологии подменить собственный ум, опыт, здравый смысл. Глу-
пеет человек, оказавшийся не на своем месте, занятый не своим делом.
А вообще в каждом из нас заложены, наверное, зачатки всех мыслимых
человеческих свойств. (Писатель - тот уж просто обязан знать любую че-
ловеческую слабость по самому себе.) В заскоках воображения ты спосо-
бен видеть себя насильником, тираном, вором, предателем - да кем угод-
но. И если не становишься им, то просто ли потому, что не представи-
лось возможностей?
(Так можно приставить к туловищу одного существа голову другого и
ноги третьего, тогда возникнет химера, гротеск, отвечающий комбинатор-
ной способности человеческого ума. Но любой ли поворот в любой ли
судьбе можно вообразить? Или зародыш судьбы до какой-то степени уже
заключен во внутренней сути, в структуре личности каждого? - а обстоя-
тельства лишь позволяют или не дают ей реализоваться?)
Известен эксперимент, показывающий, что определенный (весьма не-
большой) процент подопытных животных реагирует на чужие страдания и
стремится их прекратить. Животные способны и к самопожертвованию ради
других; эта способность генетически запрограммирована, она служит сох-
ранению рода - только ею тоже не все наделены в равной мере.
Люди от природы бывают более или менее чувствительны, совестливы,
агрессивны. Даже, может быть, более или менее предрасположены к
счастью. И попробуй пойми почему.
Не это ли чувство внутренней предрасположенности заставляет нас с
интересом прислушиваться к версиям о прошлых существованиях. "Кем вы
были в прошлом рождении?" - кому-то, возможно, показалось бы не лишним
дополнить анкету и таким вопросом.
1988-1994
Пристрастия
Ваш любимый писатель?
Даже если бы я не называл имен, мои пристрастия будут очевидны из
всего, что здесь написано. Ну, конечно, Мандельштам, Платонов, Фолк-
нер. Конечно же Пушкин, Гоголь, Достоевский...
Но почему, интересно, выходит: если Достоевский - то уже не Толс-
той?
Сопоставление - и почти неизбежное противопоставление этих имен
давно стало общим местом. Это уже как тест, говорящий не столько о
классиках, сколько о самом пишущем: по характеру предпочтений можно
судить о некоторых свойствах личности.
(Так, почему-то парами существуют для нас, кстати, Пастернак и Ман-
дельштам, Цветаева и Ахматова. Или у немцев Гете и Шиллер.)
В разные годы для меня больше значил то один, то другой. Достоевс-
кого я просто узнал позже, уже в институтские, сравнительно зрелые го-
ды. До этого он у нас просто не издавался. Может, потому я обращаюсь к
нему теперь чаще и нахожу в нем для себя больше.
Может, мне оказалось ближе мироощущение человека без семейного прен
дания. А может быть, дело в том, что при всем величии Толстого он
представляется мне более умопостижимым: кажется, что, сосредоточившись
или поднатужившись, ты сам бы мог до чего-то подобного дойти. В Досто-
евском есть что-то принципиально для меня недоступное, непостижимое.
Впрочем, стоило бы, наверное, раздельно говорить о творчестве Толс-
того и о его личности. Дожив до 82 лет, он вместил в себя едва ли не
все доступное человеку, в том числе бездны мрачнейшие. Нет ничего не-
лепей, чем изображать из себя последователя Толстого: как можно сопос-
тавлять себя с этой противоречивой полнотой, с этой безмерной слож-
ностью? Результат бывает жалким до комизма. Кажется, доктор Маковицкий
рассказывал о толстовце-румыне, который под впечатлением "Крейцеровой
сонаты" оскопил себя - и, наведавшись потом в Ясную Поляну, был потря-
сен, убедившись, насколько сам его кумир не укладывается в рамки собс-
твенной проповеди.
В зависимости от поворота взгляда можно увидеть у Достоевского ги-
пертрофированное развитие того, что Толстому представлялось частным
случаем, болезненным исключением среди нормальной, всем очевидной жиз-
ни. Но можно увидеть и у Толстого предельное исследование лишь одной
духовной возможности, одной идеи, частной для Достоевского.
Может быть, потому Достоевский смог написать сочувственную статью
об "Анне Карениной", а Толстой ограничился лишь известным брезгливым
замечанием об ущербности героев Достоевского.
Толстому не хватало у Достоевского ясности, здоровья, простоты. А
Достоевский, отдавая должное величию "Войны и мира", писал Страхову:
"Явиться... с "Войной и миром" - значит явиться после... нового слова,
уже высказанного Пушкиным, и это во всяком случае, как бы далеко и вы-
соко ни пошел Толстой в развитии уже сказанного в первый раз, до него,
гением нового слова".
Толстой довел до вершины повествовательные возможности XIX века. Он
не хуже Фрейда ощущал и темные глубины подсознательного, иррациональ-
ного, libido, но сам в них не погружался, оценивая и описывая все с
позиций отстраненного, рационального здравого смысла. Про себя он знал
о жизни, думается, несравненно больше, чем мог или считал возможным
выразить: сам его литературный инструментарий не был приспособлен для
описания некоторых вещей.
Достоевский оказался, пожалуй, более созвучен будущему веку. Толс-
той в большей мере принадлежит прошедшему. Он, в частности, довел до
предела рационалистическое убеждение этого века, что все нужно (и мож-
но) проверить критерием самоочевидной логики. Даже религия его и этика
вполне рациональны. Я довольно поздно узнал его знаменитую запись в
дневнике 5 марта 1855 года о возможности посвятить жизнь основанию
"новой религии, соответствующей развитию человечества, религии Христа,
но очищенной от веры и таинственности, религии практической".
Религия "без веры и тайны", на одном лишь практическом здравом
