тоже связанные со мной. На одной фотографии - мамин дядя Соломон. Вна-
чале он был художник, верней, маляр, а во время нэпа открыл в Одессе
на главной улице, Дерибасовской (улица Троцкого, - уточнил папа), ма-
газин готового платья и при нем пошивочную мастерскую. Или, может, на-
оборот, пошивочную мастерскую, а при ней магазин, потом еще второй,
магазин тканей. Мама вспоминала, что он был жаден, бедным родственни-
кам не помогал. Как-то приехал в гости, привез маминому брату отрез на
брюки, так его хватило только на короткие штаны.
Потом его прикрыли, посадили, потребовали стакан золота (именно та-
кую мерку). Он сдал, его на время выпустили. Потом потребовали еще
стакан. Больше у него не нашлось. С 1930 года его арестовывали трижды.
Он побывал в Соловках, строил Беломорканал, а к началу войны вернулся
в Одессу, да так и остался, прятался. Там стояли тогда румыны, они не
очень усердствовали в поисках евреев. Но за два дня до прихода наших
ему стало плохо с сердцем, он выбрался к соседям, за грелкой, кажется,
и они его выдали румынам. Пришлось тем его расстрелять. А жена выжила,
и дочка Соня (ее я хорошо помню). Соня тоже пряталась всю войну в под-
вале у своего русского мужа, а он тем временем наверху сошелся с дру-
гой и после освобождения сказал: "Жизнь я тебе спас, но дальше придет-
ся врозь..."
Такие вот семейные истории.
Оказавшись впервые в Москве, мама думала, что все номера трамваев -
порядковые. Ей нужен был сороковой трамвай, и когда появился двадцать
четвертый, она поняла, что надо ждать еще 16 номеров.
Это стоит истории папы, который знал в Москве только один общест-
венный туалет - на Киевском вокзале - и спешил туда с любого конца го-
рода.
1981-1988
Из рассказов папы
Думая про позднейшие свои невзгоды, папа с удивлением вспоминал,
как приехал в Москву в галошах на босу ногу, подвязанных шнурками, - и
ему было хорошо. Он любил вспоминать тогдашнюю Москву, чайные, где из-
возчики заказывали "пару чаю", - жизнь, в общем близкую провинциалу.
- Я приехал в Москву в 1928 году, стал ходить на биржу труда. Если
не было работы, нам в день давали рубль. Однажды сказали, что есть ра-
бота грузчика. Я пошел работать на Житную улицу, там был филиал кинос-
тудии, которая находилась на Потылихе.
Я работал грузчиком, а жил в Кускове, снимал там угол у одной та-
тарки. Она меня называла "жиденок" и говорила: "После десяти не прихо-
ди, не пущу". И я знал, что не пустит. Если задерживался, я шел на Ки-
евский вокзал, там были такие большие окна, можно было лечь на подо-
конник или на скамейку и спать. В пять утра приходила уборщица, тормо-
шила: "Вставай!" Я дожидался, пока она уберет, потом ложился досыпать.
Поработал четыре месяца, мне говорят: "Теперь ты можешь вступать в
профсоюз". Это была большая честь, не то что сейчас. Я подал заявле-
ние, меня спросили: "А твой отец не лишенец?" Нужна была справка. Я
съездил к себе на Украину, три дня туда, три обратно, привез такую
справку...
Смутный эпизод: он работал на киностудии кем-то вроде лаборанта, да
еще при самом Эйзенштейне, - фамилию запомнил, но цену ей узнал только
потом; от искусства был далек.
- Когда в Москве шел процесс Рамзина, мы ходили к Дому союзов с фа-
келами и кричали: "Смерть Рамзину!" Я понятия не имел, кто такой Рам-
зин, но кричать старался громче, за этим следили. Кто плохо кричал или
тем более отлынивал, посмеивался, могли арестовать. Говорят, многих
арестовали.
Однажды меня как комсомольца назначили фининспектором на Сухаревс-
кий рынок. Что это был за рынок, ты сейчас и представить не можешь.
Смотрю, а у меня в кармане пиджака откуда-то деньги. Три рубля, пять
рублей. Поработал три дня и говорю: "Я боюсь. Я не могу здесь рабо-
тать". Но мне доверяли, я был очень честный. Как-то я сказал начальни-
ку, что хочу съездить к маме и что она просит привезти шерстяной пла-
ток. Откуда-то и про это узнали: вдруг она получает в подарок шерстя-
ной платок. Кто послал - неизвестно...
(Чем кончилась история, не знаю; она была рассказана после пьяного
тоста дяди Левы: "Хотя мой брат в тридцатом году чуть не арестовал ме-
ня...")
- Году в тридцать первом (или тридцать втором, сейчас не помню) я
из энтузиазма вызвался раньше срока в армию. Два года, прибавленные
отцом в метрике, позволяли. Тогда это было дело чести, не всех брали,
нужна была справка, что твой отец не лишенец, то есть не лишен избира-
тельных прав. А это было переменчиво: сегодня не лишен, завтра лишен.
Я как раз проскочил.
Послали меня почти в родные места, в местечко под Винницей, у тог-
дашней польской границы. Я ходил в обмотках, потом получил кирзовые
сапоги, а потом папа прислал даже хромовые. На шинель я как-то сзади
пришил много мелких пуговиц - для красоты. И в таком виде пошел в
клуб, на танцы. Там меня увидел начальник штаба, но ничего не сказал.
А на другой день вызвал из строя: два шага вперед! Подошел сзади с
ножницами и все пуговицы срезал.
Где-то на втором году службы увидели, что у меня хороший почерк, и
взяли писарем в штаб. И вот как-то я шел по Виннице. Мне казалось, что
все должны на меня смотреть. Новая шинель. Хромовые сапоги, хоть я не
имел права их носить. Кобура, хоть и пустая. И вдруг меня окликают.
Оказался знакомый из местечка, некто Ройтман. "Как ты оказался в ар-
мии? Откуда у тебя наган?"
Словом, через несколько дней в часть пришло заявление: как это об-
манным путем сумел проникнуть в Красную Армию, да еще у самой границы,
сын адвоката, лишенного избирательных прав? Адвоката! Бедняк, у кото-
рого было двенадцать детей! И кто это написал? Человек, у которого
отец владел крупорушкой. Я в тринадцать лет ходил к нему работать, го-
нял лошадей, он вечером расплачивался со мной за это крупой, то есть
кормил кашей. Все зависть, смешная местечковая зависть: ишь, ходит с
наганом, как будто лучше нас.
Меня вызвали в штаб, сначала накричали, потом начальник штаба - он
был умный человек - говорит: "Поедем к вам в Уланов". Запрягли лоша-
дей, поехали. Созвали собрание в клубе. Все пришли. Начальник штаба
говорит: "Вот пришло такое заявление, пусть, кто написал, выступит". И
вот этот Ройтман выходит и все повторяет: что отец - адвокат, хотя на-
логов не платит, но получает деньги за практику. А какие деньги?
Крестьяне приносили кто яиц, кто курицу.
Тогда выступил фельдшер, он недавно туда приехал. Спрашивает этого
Ройтмана: "А вы сами кто?" - "Я? Кровельщик". - "И работаете в арте-
ли?" - "Зачем? Сколько сделаю, столько получу". - "Значит, сами част-
ник?.. Да как вам не стыдно! Вы все тут бедняки. Человек с семнадцати
лет работает, комсомолец. Вам бы гордиться, что один из вас удостоился
такой чести, служит в армии, а вы завидуете, пишете заявления".
Тут я тоже взял слово. Говорю: "А кто был твой отец? Кто на вас ра-
ботал, когда мне было всего тринадцать лет, а вы со мной расплачива-
лись кашей?.."
В общем, проголосовали: кто за то, чтобы я остался служить в армии?
Все подняли руки.
А Ройтман потом приходил ко мне в Москве, извинялся. Он стал дирек-
тором магазина. У него были дочери, он знал, что у меня сыновья, при-
ходил посмотреть. Потом обижался, что его дочерями пренебрегли...
- Были самые голодные годы, когда я служил в армии. Я тайком носил
хлеб одной еврейской семье. Распорол подкладку шинели, совал туда
хлеб, а то прямо же за подкладку сыпал кашу. Однажды встретил меня на-
чальник штаба. "Что у вас в шинели?" - "Так и так", - объясняю. "Вер-
нитесь, выложите все и скажите командиру, что вы арестованы на пять
суток". Я еду все-таки отнес, они совсем голодали. После доложил, как
положено, сдал пояс, оружие, отсидел пять суток. А потом прихожу и по-
даю начальнику штаба рапорт для передачи командиру полка с жалобой на
него. (Прямо высшему начальству я жаловаться на своего командира не
имел права.) Он прочел, велел мне рапорт порвать. Я отказался. Он еще
трижды меня вызывал, сначала приказывал, потом просил отказаться от
жалобы. Он боялся, на него уже многие жаловались, грубиян был. Но не
антисемит, антисемитизма тогда, между прочим, такого не было, как сей-
час. За это судили... В общем, разрешил отдавать им мой хлеб. Потом
его, говорят, расстреляли, как врага народа.
- Я тогда глупый был, комсомолец, во все верил. Однажды стояли мы в
охране у тюрьмы. Нас послали в подвал. А там сидят двое, муж и жена,
на шее у них такие деревянные колодки, вроде хомута, чтоб не могли ше-
вельнуть головой и лечь не могли. Требуют, чтоб отдали золото. Кормят
селедкой, а пить не дают. Они сидят плачут. Нас послали, чтоб мы пого-
ворили, как евреи с евреями. Я был глупый, во все верил. Я говорю:
"Слушайте, зачем делать глупостей? Отдайте им эти деньги, стоит из-за
них мучиться?" Они плачут, им же больно: "Откуда у нас золото? Были
две пятерки, их забрали, а больше - откуда?" Потом их отпустили, у них
действительно не было. А другие отдавали. Одна женщина, говорят, стала
кричать: "Нет у меня золота!" - и так затрясла головой, что у нее рас-
пустились волосы и оттуда посыпались пятирублевки... А что, этими зо-
лотыми когда-то жалованье выдавали. Я думал, так надо.
Папа считался в семье самым умным, образованным и удачливым. Если
бы он после армии вернулся на киностудию к Эйзенштейну, я мог бы ро-
диться в непростой семье. Но уже появилась жена, надо было думать о
заработке. Он кончил лесной техникум и всю жизнь проработал в дерево-
обрабатывающей, бумажной и полиграфической промышленности.
Нищая московская молодость. Чтобы брюки выглядели глажеными, их
клали под матрац. (Еще я пользовался этим уроком.) На свидание с мамой
папа одалживал пиджак приятеля.
Фотография. У папы значки Осовиахима и Ворошиловского стрелка (ско-
рей всего чужие, одолженные вместе с пиджаком). Мама в берете чуть на-
бекрень.
Как-то он угостил маму пирожным, и у них не осталось 40 копеек на
трамвай. Пошли пешком. Вдруг он увидел на земле красненькую - тридцат-
ку. Отмыл ее, они пошли в магазин, купили курицу, всякой снеди. И на
трамвае поехали домой.
- Как-то году в тридцать седьмом меня послали в арбитраж, я должен
был там встретиться с Н. Вот мы встретились, ждем арбитра. Н. говорит:
"Еще есть время, я выйду на минутку, покурю". И вышел. Проходит мину-
та, другая, третья, является арбитр - а его нет. Ждем. Наконец я гово-
рю: "Сейчас выйду, поищу его". Ищу - нигде нет. Что делать? Звоню сво-
ему директору: так и так, Н. исчез. Пришлось перенести арбитраж. А че-
рез три для Н. является, черный, отощавший. Оказывается, он во дворе
стал прохаживаться, глядеть на окна. А там было германское посольство.
К нему подошли: "Что вы тут делаете?" Посмотрели бумаги в портфеле. А
у него почерк был такой, что сам не мог прочесть. Ну, подержали и вы-
пустили все-таки.
Тогда брали кого-нибудь каждый день. Как-то я пошел в свой нарко-
мат. Хотел перейти улицу, вдруг вижу - машины черные, одна за другой.
Я остановился посмотреть. Тут кто-то сзади: "Ваши документы!" Я гово-
рю: "А вы кто такой?" Показывает книжечку. Я говорю: "У меня паспорта
нет, только пропуск". - "Покажите. - Забрал пропуск. - Пройдемте". Я
говорю: "А в чем дело?" - "Там узнаете". Привели, там в коридоре сидит
человек пятнадцать. "Сидите ждите". Не помню, сколько я ждал, наконец
вызывают: "Харитонов!" - "Я!" - "Вот ваш пропуск, идите. Только больше
не смотрите, куда не следует". - "А что я такого сделал?" - "Подумай-
те".
Потом я узнал, что там проезжал Сталин.
Это восприятие человека, который мало что понимал и ничего не хо-
тел, только чтобы его не трогали.
- Однажды вызывает меня председатель фабкома, предупреждает, что о
нашем разговоре никто не должен знать, и говорит: "Директор фабрики -
