не наш человек. Ты слушай, что он говорит, и все мне докладывай". Я
так испугался, что попросил увольнения и на два месяца уехал к маме в
Уланов. Директор меня отпустил, он все понял. Ему то же самое говорили
про меня, чтобы он доносил. Тогда всех стали забирать. Одно время бра-
ли поляков, всех подряд. Потом наше начальство. Нашего наркома, гово-
рят, арестовали прямо в лифте...
Приближалось время, когда на свет должен был появиться я.
1978-1987
Родившийся в тридцать седьмом
Гороскоп
Год моего рождения - 1937 - вызывает у многих моих соотечественни-
ков чувства особые. Это был год, когда террор достиг вершины, год
арестов, пыток, расстрелов, год общего страха.
Этот страх погнал мою маму из Москвы: когда пришла пора меня ро-
жать, она уехала подальше от столицы, в Житомир, к тете.
Я порой думаю: не сказалось ли это на мне, не вошло ли что-то из
тогдашнего воздуха в мою душу и кровь? Есть ведь такое ненаучное мне-
ние, что впечатления, полученные женщиной при беременности, сказывают-
ся на потомстве. Нечто подобное экспериментально подтвердил библейский
Иосиф, добиваясь пестроты овечьего стада. Во всяком случае, состояние
земных дел в день рождения влияет на судьбу новорожденного не меньше,
чем расположение звезд. Известен вид гороскопа: восстановить хотя бы
по газетным сообщениям, что происходило в этот день - 31 августа 1937
года.
По-украински - 31 серпня. Вторник. В этот день в Москву вернулись
стратонавты Я. Украинский и В. Алексеев, совершившие полет на субстра-
тостате. Летчик Задков вылетел с мыса Барроу к ледоколу "Красин". По
местному радио - передача для домохозяек: передовая газеты "Правда"
("Прогрессирующими, невиданно быстрыми темпами растет культурный уро-
вень многочисленных трудящихся масс Советского Союза"), концерт из
произведений Чайковского и Танеева. А накануне покончил жизнь самоу-
бийством председатель украинского Совнаркома Любченн ко - "запутавшись
в своих антисоветских связях и, очевидно, боясь ответственности перед
советским народом за предательство интересов Украины". В тот же день
назначен его преемник Бондаренко. В Испании мятежники атаковали Эль
Пардо и Университетский городок. В Китае японские войска взяли кре-
пость Усун. В Подвысоцком районе разоблачена контрреволюционная орга-
низация во главе с секретарем райкома. В этот день произведено 200
штук грузовых и 5 штук легковых автомобилей "ЗИС". Академик Лысенко
объявил о получении новой формы пшеницы, "равной которой нет во всей
мировой коллекции". Продолжался разбор Страстного монастыря в Москве.
В деревне Златополье на Украине арестован священник Сергей Ивахнюк,
восхвалявший немецких фашистов и троцкистов. Тухачевская Марья Никола-
евна, 1907 г.р., решила поменять свою фамилию на Юрьеву. В театре Вах-
тангова шла комедия "Много шума из ничего".
Я выделял для себя эту дату, 31 августа 1937 года, в чужих воспоми-
наниях, дневниках и рассказах, пытаясь представить одновременное сос-
тояние жизни разных людей в разных местах.
В этот день генетик Владимир Павлович Эфроимсон был выгнан с волчь-
им билетом "за бесполезность работы", а подготовленный им материал по
генетике шелководства уничтожен. Томас Манн в швейцарском городке Кюс-
нахт работал над очередной главой "Лотты в Веймаре", потом гулял с же-
ной в лесу. Было ветрено. В. Н. Горбачева, жена поэта С. Клычкова, по-
лучила в этот день телеграфное уведомление о том, что поэта Н. Клюева
нет больше в Томске - возможно, перевели в тюрьму. Но был ли он вообще
к тому времени жив?
О чем думал 31 августа 1937 года Д. Хармс? Я знаю, что он писал 12
августа:
Я плавно думать не могу -
Мешает страх.
Может, в тот день им было написано вот это, с непроставленной да-
той:
Как страшно тают наши силы,Как страшно тают наши силы,
Как страшно тают наши силы...Как страшно тают наши силы...
Или вот это: август 1937-го, без числа:
Довольно ныть. И горю есть предел.Довольно ныть. И горю есть пре-
дел.
Но ты не прав. Напрасно ноешь.Но ты не прав. Напрасно ноешь.
Ты жизни ходы проглядел,Ты жизни ходы проглядел,
Ты сам себе могилу роешь...Ты сам себе могилу роешь...
Дом
Едва оправившись, мама вернулась со мной в Москву. Так что на своей
родине, в Житомире, я, собственно, никогда не бывал - если не считать
нескольких недель после рождения. Но этого я не могу помнить, как не
могу гордиться великими земляками. Кажется, их и не было - черта осед-
лости, не более.
Мы жили в общежитии при деревообделочной фабрике на улице Сайкина.
Это был барак в виде буквы П: в одном крыле шестнадцать дверей, в дру-
гом шестнадцать, посредине туалет. Вот этот туалет, метров шесть, ро-
дителям разрешили приспособить под жилье. А кухня была в особом бара-
ке: огромная плита с двумя топками, не то что на тридцать две - на сто
кастрюль. Но мама готовила у себя, на плитке - и вот ведь свойство мо-
лодости: это время вспоминалось им потом как счастливое.
А в 1938 году дед купил у цыганского табора халупу в Нижних Котлах
и позвал построиться рядом любимого сына, моего папу. Папа сумел раз-
добыть у себя, на деревообделочной фабрике, стройматериалы по госу-
дарственной цене - по тем временам (как и по нынешним, впрочем) это
было большое дело. Деньги дал родственник, вошедший в долю. Дедушка
выхлопотал разрешение на постройку сарая - дом в таком месте никто
строить бы не разрешил. Нашли плотников, и они за воскресенье и две
ночи подвели дом под крышу. Более того, в этом едва готовом доме печ-
ник тут же сложил печь. А существовало, оказывается, правило, не знаю,
писаное или неписаное: если в доме есть печь, то это уже жилье и сно-
сить его нельзя. В понедельник в этот едва готовый дом въехала вся
семья вместе со мной. Потом были долгие конфликты с пожарной охраной и
разными другими инстанциями, дело разбиралось в суде, родителей оштра-
фовали за самовольное строительство на 25 рублей, но дом уже стоял, и
тот же суд внес его в реестр жилых владений Москвы под номером 5а.
Знаменитые москвичи любят в интервью вспоминать Москву своего детс-
тва - существенный элемент самой начальной духовной пищи; это запечат-
левается на всю жизнь. "Что для вас значит Москва? - спрашивают их. -
Какое место памятно вам больше всего?" И те вспоминают арбатские дво-
ры, Чистые пруды или, допустим, Хамовники. Я этой Москвы в детстве
почти не видел. Места моего детства даже трущобами не назовешь.
Сейчас таких домов в Москве, пожалуй, и не осталось. Я вспоминаю
его, когда вижу некоторые старые фотографии, вид сверху с какого-то
высокого этажа: скопище деревянной убогой рухляди. Это воспринимается
уже как этнография, как про индейцев Амазонки. Что утварь, что жилище,
что одежда. А речи, разговоры! А газетные статьи, а эстрадные шутки по
радио! Морок, ужас.
Но это была наша жизнь. И мы вовсе не считали ее плохой.
Дом с трех сторон был окружен стенами и заборами заводов: эмалекра-
сочного и шлакобетонного. А может, только одного эмалекрасочного, а
шлакобетонный располагался напротив, уже не уверен. На ближней свалке
постоянно валялась бракованная продукция вроде эмалированных металли-
ческих табличек для домовых номеров и названий улиц; здесь же можно
было подобрать и гвардейские значки, и, говорят, даже ордена. Орденов
я не видел, а гвардейских значков у меня было несколько: игрушки воен-
ных лет. Повешенное для просушки белье здесь чернело от копоти, когда
начинала дымить труба. Еще одну металлическую трубу поставили уже при
мне вне заводских стен, прямо у спуска к нашим домам. Она была горя-
чая, и от нее всегда пахло испарениями горячей мочи, поскольку прохо-
жим, особенно мальчишкам, интересно было наблюдать, как с шипением ис-
паряется, прикоснувшись к трубе, ароматная струя.
Я сказал: у спуска к нашим домам. Они действительно стояли как бы в
яме, и от дороги к ним надо было спускаться. Поэтому их часто залива-
ло. Иногда простун пали подпочвенные воды. Как-то мама вымыла пол,
отошла к керосинке, где жарилась рыба, смотрит: на полу лужа. Она ре-
шила, что плохо вытерла, сделала это тщательней, но вода проступила
опять, а потом поднялась так, что приходилось ходить по доскам, поло-
женным на кирпичи.
За водой мы ходили "на гору", к колонке у Варшавского шоссе. Смутно
помню, как в самом начале войны мы туда же, на гору, карабкались в
бомбоубежище. Подъем был скользкий, кругом темень. И само бомбоубежище
помню: тусклый свет, лица, ощущение пыли, земли над головой...
Зато внизу, в другую сторону, была Москва-река, речной порт, песок
на берегу, не природный, сгруженный с барж. Купаться там было нельзя -
вода в нефтяных разводах; но, помнится, купались. А самые памятные
впечатления - когда спускали и поднимали водолазов, привинчивали и от-
винчивали шлемы скафандров. Я часто туда бегал...
Черт побери, и это город моего детства? Пожалуй... Редко доезжал я
на трамвае дальше Даниловского рынка или Большой Полянки, где был Дом
пионеров. Помню в окрестностях целые кварталы разрушенных в войну до-
мов. Если и видел что-то еще - это в память не запало.
Но в том-то и дело: и дымящуюся черную трубу, и пустырь напротив, и
трехцветную речку Вонючку (о которой чуть дальше) я вспоминаю с тем же
добрым чувством, с каким Эрих Кестнер, допустим, вспоминал волшеб-
но-прекрасный Дрезден своего детства: "Если я действительно обладаю
даром распознавать не только дурное и безобразное, но также и прекрас-
ное, то потому лишь, что я вырос в Дрездене. Не из книг узнавал я, что
такое красота. Мне дано было дышать красотой, как детям лесника - на-
поенным сосной воздухом".
Снова и снова вглядываюсь в себя, стриженного под нуль, тощего, ды-
шавшего многие годы детства запахом горячей мочи от черной трубы, ко-
потью от уродливых заводов, вонью реки Вонючки... Как это отпечаталось
на моем человеческом устройстве, вкусах, характере? Что-то тут не так
просто. Надо подумать.
Пейзажи моего детства
Что было для меня в детстве природой? Откос окружной железной доро-
ги, поросший вьюнками; мы называли их граммофончиками (сюда приходили,
чтобы помахать рукой машинисту). Пустырь напротив; цветы и травы, про-
раставшие там среди камней и мусора, до сих пор знаю лучше, чем всю
флору последующих лет: подорожник, белый клевер, который мы называли
кашкой, куриная слепота (было известно: если сок попадет в глаз - ос-
лепнешь; никто, впрочем, не проверял), ромашка, полынь; в канавах ле-
беда, лопухи, крапива. А во дворе событием стал однажды проросток кар-
тофеля у заводского забора: белый, мертвенный, хрупкий.
Недалеко от наших домов в Москву-реку впадала река Вонючка. Я видел
это название и на одной городской карте, на всех других река звалась
Котловка; сейчас она упрятана в трубу. Эта река действительно благоу-
хала изрядно и каждый день меняла свой цвет: буро-зеленый, буро-жел-
тый, буро-красный. Воду красил кожевенный завод, стоявший повыше.
И все же это была природа, такая же значительная, как настоящие ле-
са, луга, сады и реки, в которых можно было купаться.
Да, удивительней всего, пожалуй, убеждаться, что это тоже, оказыва-
ется, могло питать душу, что качество этой духовной, так сказать, пищи
вовсе не однозначно сказывается на свойствах организма.
Мне вспомнились рисунки детей из концлагеря Терезин. Даже сейчас,
когда он превращен в музей, там, кажется, можно сойти с ума. А они ри-
совали цветы, и солнце, и игры - все, что рисуют дети в другой, нор-
мальной для человека жизни. Воспитатели, поощрявшие их рисовать, наде-
ялись, что они, если выживут, смогут стать полноценными, неискалечен-
ными людьми. И, может, не зря надеялись*.
