"Какое наслаждение для повествователя от третьего лица перейти к
первому!" (О.Мандельштам).
Скажем, так: "Я родился в семье персонального пенсионера". Чем не
начало для автобиографии? Еще немного - и выстроится вокруг чья-то ис-
тория, личность, судьба. Не моя, правда, - но и свое туда можно вмес-
тить. "Свое" даст себя знать в подходе к теме, в стиле, в характере
юмора. О чем бы я ни писал: о природе, о религии или об искусстве, - я
присутствую на этих страницах. Отбор тем, поворот взгляда, особенность
ума - все говорит обо мне даже тогда, когда я сам этого не желаю.
В сущности, я давно уже рассказываю о себе.
Во всяком случае: к характеристике инструмента.
1969-1994
Родство
О родстве
Я не знаю у себя никого дальше деда, Иосифа Абрамовича. Отец же мой
о своем деде ничего толком сообщить не мог.
С некоторых пор стало модно восстанавливать свою родословную, ис-
кать в ней корни, культурную и жизненную основу. Но это ведь лишь одна
из возможностей самочувствия в мире. Есть другие.
Достоевский не зря стал писать о "случайных" семьях - семьях без
родословной. Выходцы из таких семей начинали играть все большую роль в
тогдашней жизни. (Про наше время и наши обстоятельства разговор осо-
бый.) Не знал своей родословной Эразм Роттердамский, один из тех, чьи
корни, чья кровь - в мировой культуре. Может, таким людям не случайно
открывается какой-то новый взгляд на мир.
Дед был местечковым юристом в Уланове под Винницей. Что это значи-
ло? Он был грамотный, писал по-русски и составлял для окрестных обыва-
телей и крестьян необходимые бумаги, жалобы, ходатайства, выступал
третейским судьей. Платили за это обычно не деньгами, а приносили кто
яичек, кто курицу.
Я помню его: с седенькой бородкой лопаточкой... но, возможно, тут
память уже подменяют фотографии. Помню, как он набивал табаком папи-
росные гильзы при помощи специального никелированного приспособления;
я ему помогал. Помню, как он провожал меня в школу. Как приехал в пос-
ледний раз к нам в Белоруссию, в Добруш, куда папу послали работать
после войны. Однажды увидел, как я, третьеклассник, читаю "Антирелиги-
озный сборник" ("Апостол Петр, беда какая, вдруг потерял ключи от
рая"), и заинтересованно стал выяснять у меня, почему я считаю, что
Бога нет (должно быть, уже в мыслях о близкой смерти), - но не спорил,
не убеждал. Он умер в том же 1946 году, вернувшись в Москву. От него
остались еврейские книги, которые долго растрепывались по листам. Папа
говорил, что в московской синагоге за ним было закреплено персональное
место, с именем, вырезанным на сиденье скамьи.
Фамилия его первоначально была Харитон; окончание "ов" добавил либо
он сам, либо какой-то писарь. Откуда в нашем роду греческое имя, не
знаю. Как-то в еврейской истории Рота я вычитал, что эллинизированный
иудейский царь Антиох поощрял соплеменников принимать греческие имена.
Но вряд ли бы оно сохранилось в поколениях с тех пор.
Есть знаменитый академик-атомщик Харитон, но я, конечно, никогда не
доберусь до него, чтобы спросить, не к общим ли мы восходим предкам и
к каким.
В Москве пока нет улицы, названной моим именем, зато есть целых два
переулка, Большой Харитоньевский и Малый.
До меня дошли только обрывки воспоминаний об исчезнувшем мире вре-
мен моего деда и моих родителей. Целая своеобразная цивилизация - я
могу домыслить ее черты, ее воздух по рассказам Шолом Алейхема и Зин-
гера. Мир тесной духоты и вкусных запахов, мир зеленых шагаловских ев-
реев, где пасли коров, учили Тору и помогали беднякам, зажигали по
праздникам свечи, где щуплый мальчишка - мой отец - капал свечным вос-
ком на бороду ребе, вздремнувшего в хедере за столом. Эта цивилизация
погибла в концлагерях и газовых камерах, эти местечки стерты с лица
земли - я сам никогда их не видел, лишь ловлю последние долетевшие до
меня отголоски той жизни.
Вот, скажем, такой папин рассказ. Дедушка много лет кормил у себя
по субботам бедняка, слепого портного; это была своего рода привиле-
гия. Но однажды этого бедняка переманил к себе сосед. Дедушка очень
обиделся. Собрались старые евреи рассудить их. В местечке были две си-
нагоги, большая, для почтенной публики, и маленькая, для менее почтен-
ной. Соседа наказали, определив ему ходить в маленькую синагогу. После
этого они с дедушкой перестали разговаривать. Начальник местной мили-
ции - большой тогда человек - узнал, что два почтенных еврея не разго-
варивают, и посадил обоих в тюрьму. За что? Потом объясню. Женам веле-
ли принести еду. Посидели, посидели, но долго вместе не помолчишь -
поневоле стали опять разговаривать.
Теперь этот тип отношений практически исчез - я застал остатки.
Помню, например, как к нашему дому в Лосинке пришел освобожденный по
амнистии 1953 года - просто узнал, где здесь живут евреи, и зашел поп-
росить вещей ли, денег ли на дорогу; конечно, его и покормили. То был
обычай доброты, не спрашивающей о подробностях, - традиция, помогавшая
соплеменникам выжить среди всех бед и погромов. Что от нее осталось?
Когда-то и в русских деревнях жалели несчастных.
Будучи местечковым юристом, дед не спешил выписывать метрики своим
детям, он сам потом по надобности оформлял им паспорта и даты рождения
ставил задним числом, по весьма смутной памяти, а то и вовсе произ-
вольно. Иногда они спорили с бабушкой: "Когда родился Лева?" - "В Пас-
ху". - "Да что ты, в Пасху это Соня. Помнишь, нам как раз принесли ша-
лахмонес*?" - "Ой, чтоб мне горя не знать, это была Дора!.." Так расс-
казывал папа.
Он сам оказался на два года младше своего паспортного возраста.
Подгонять возраст в метриках приходилось, например, потому, что обычай
не позволял выдавать замуж младших дочерей раньше старших, а жизнь по-
рой заставляла.
Однажды дед сказал свахе: "Нужно выдать замуж Дору, мою дочь. Она
хромая, но пока она не выйдет, другим приходится ждать". Сваха нашла
жениха, согласившегося взять Дору за глаза, не глядя. Но он потребовал
в приданое сто золотых пятирублевок - почему-то сумма была названа
именно в таком исчислении. Дедушка обещал. Конечно, у него таких денег
не водилось, но он знал, что делает. Когда сваха потребовала показать
деньги, дед ответил с достоинством: "Будет жених, будут и деньги".
И вот приехали на смотрины из Бердичева жених (дядя Миша) с ма-
терью. Сестер помоложе и покрасивее удалили из дома - чтобы жених по-
путно не загляделся на них и не переметнулся; выдать замуж хромоножку
- вот была задача. На окнах бумажные занавески. Младшим детям (в том
числе папе) дали в руки книги, чтобы приезжие видели, в какую попали
образованную семью. И у невесты в руках была книга. Правда, папа уве-
рял, что она держала ее вверх ногами - не столько от растерянности,
сколько потому, что не умела читать. Жених, впрочем, вряд ли был гра-
мотней, он этого не заметил. Больше того, он не заметил, что его не-
веста хрома - она при нем не вставала, во всяком случае, не ходила.
Так что после свадьбы это оказалось для него сюрпризом. Увы, не единс-
твенным.
Что до денег, то к приезду жениха дедушка одолжил сто золотых пяти-
рублевок у богатого соседа на два часа. Мать жениха первым же делом
вспомнила о деньгах, потребовала показать. "Ты что, мне не веришь? - с
достоинством спросил дед. - Голда, принеси". Бабушка принесла деньги,
небрежно высыпала в большую тарелку. Женщины стали считать. Считали
долго. До десяти они знали твердо, но дальше сбивались, приходилось
пересчитывать заново. А дедушка на них и не смотрит - как бы даже вы-
сокомерно. Наконец досчитали все-таки до ста. "Голда, унеси", - сказал
дед бабушке. И та унесла деньги, только не в другую комнату, а прямо к
соседу.
Между тем разбили, как положено, тарелку, скрепили договор - назад
пути не было.
Когда сыграли свадьбу, мать жениха напомнила про деньги. "Откуда их
у мен ня? - ответил дед. - Ты хотела посмотреть на такие деньги, я те-
бе их показал". Все-таки не зря он читал Библию, последователь Лавана,
которому надо было пристроить не только красавицу Рахиль, но и старшую
Лию.
Так и получил Миша Дору без копейки, но с хромотой. Однако всю
жизнь она ему повторяла: "Что бы ты без меня делал? Ты пропал бы без
меня". И убедила его в этом.
Из-за этой Доры, между прочим, я и родился в России. Перед первой
мировой войной дед отвез старшего сына в Америку, а сам вернулся, что-
бы перевезти остальную семью. Всех готовы были пустить, и только Доре
иммиграционные власти отказали из-за ее хромоты в праве на въезд. А
оставить ее одну дедушка не захотел. Это обстоятельство позволило мое-
му отцу встретиться с мамой.
Про то, что у меня в Америке есть (или были) дядя и двоюродные
братья или сестры, я узнал совсем недавно. В 20-е годы они еще писали,
потом связь с ними стала опасна. Попытки папы разыскать их сейчас че-
рез Красный Крест оказались безуспешны. Какие у них теперь имена?
Так же недавно я узнал про другую семейную линию - детей дедушкино-
го брата, купца первой гильдии, которые переехали в столицу и стали
крупными деятелями революции, впоследствии репрессированными. Я позна-
комился потом с одним, реабилитированным старым большевиком, даже одно
лето жил на казенной даче, которую он нам устроил по своей линии. Но
это не моя история.
С отцовской стороны у меня было семь дядей и тетей. Во всяком слу-
чае, стольких я знаю. Дядя Лева-фотограф, тетя Соня, Таня, Рая, Нюра
(это московские), Геня из Ташкента, хромая Дора со станции Минутка под
Кисловодском. Семеро. О восьмом, американском дяде я только слышал.
Девятым ребенком был мой отец. А всего у бабушки с дедушкой было две-
надцать детей. Трое умерли в детстве.
Большинство из них никакого образования не получили - но детям выс-
шее образование дали почти все: почтение к образованности у нас в кро-
ви. От детских лет у меня много по тем временам фотографий. Объясняет-
ся это просто: сразу два папиных родственника работали фотографами.
Дядя Лева-большой (муж папиной сестры) и дядя Лева-маленький (папин
брат). Первый был фотограф умелый и богатый, второй едва сводил концы
с концами и потом ушел продавцом в магазин. А женщины были по большей
части домохозяйками, лишь когда прижимала нужда, кто-то устраивался на
время работать.
Детство я провел среди них, хлопотливых, добрых, малообразованных,
чадолюбивых, мастериц вкусно готовить. Они съезжались на семейные
праздники, неумелыми голосами пробовали петь непонятные мне еврейские
песни. Чем дальше, тем больше я удалялся от них. Я не сумел написать о
них с тем родственным юмором, с каким написал Фазиль Искандер о своих
простоватых и добрых родственниках. С возрастом усиливалось чувство,
что у меня с ними мало общего.
И лишь недавно я стал думать: так ли мало? Может, эта доброта и
хлопотливость, это желание вкусно накормить и умение вкусно пригото-
вить, это чадолюбие, гостеприимство, эта семейственность наложили на
мое подсознание отпечаток больший, чем сам я готов осознать?
Свое родство и скучное соседствоСвое родство и скучное соседство
Мы презирать заведомо вольны.Мы презирать заведомо вольны.
Это сказал О. Мандельштам, человек русской, европейской, эллинской,
христианской культуры. Его заметки о еврейской родне, о "хаосе иудейс-
ком" отстраненны и ироничны. Но он же, противопоставляя себя воровато-
му "литературному племени", вспомнил свою кровь, "отягощенную наследс-
твом овцеводов, патриархов и царей". Что это за наследство? Реальна ли
эта субстанция в крови?
Мне еще предстояло осознать и принять свое самочувствие и положе-
ние: самочувствие еврея и русского писателя.
1964-1987
Отступление на темы этноса
Согласно известной концепции, этническое самосознание, то есть бе-
