продукты контр-Реформационного психоза, применявшегося к художественной
форме Позднего Средневековья, - и все же не важно, что он весь раздроблен
на куски. Целое дезорганизовано. Но каждый индивидуальный фрагмент -
упорядочен, он представляет Высший Порядок. Высший Порядок превалирует
даже в распаде.
Тотальность представлена даже в сломанных частях. И даже, может быть,
более явно, чем в полностью осмысленной работе. По меньшей мере, вас не
убаюкивает чувство ложной безопасности от какого-то просто человеческого,
просто сфабрикованного порядка. Вам нужно полагаться на свое
непосредственное восприятие окончательного порядка. Поэтому, в некотором
смысле, распад может обладать своими преимуществами. Но, конечно, это
опасно, страшно опасно.
Предположим, вы не сможете вернуться, выбраться из хаоса..."
От мадригалов Гесуальдо мы перепрыгнули через трехвековую пропасть к
Альбану Бергу и его "Лирической Сюите".
"А это, - объявил я заранее, - будет адом."
Но оказалось, что я неправ. На самом деле, музыка звучала довольно
смешно.
Вычерпанная из личного подсознательного, одна двенадцатитоновая агония
сменяла другую; но что поразило меня, так это только внутреннее
несоответствие между психологической дезинтеграцией, более полной, чем
даже у Гесуальдо, и громадными ресурсами того, что касается таланта и
мастерства в ее выражении.
"Неужели ему не жалко себя?" - прокомментировал я с ироничным
отсутствием сострадания. И затем: "Katzenmusik - ученая Katzenmusik(6)".
И наконец - еще несколько мучительных минут спустя: "Кому какое дело до
того, что он чувствует?
Почему он не обратит внимание на что-нибудь другое?"
В порядке критики того, что, без сомнения, является замечательной
работой, это было несправедливо и неадекватно, - но, я думаю, не
безразлично. Я привожу это здесь так, как оно было, и поскольку именно так
я реагировал на "Лирическую Сюиту" в состоянии чистого созерцания.
Когда она закончилась, исследователь предложил пройтись по саду. Я
хотел этого; и хотя мое тело, казалось, было полностью отсоединено от
разума - или, если точнее, хотя мое осознание преображенного внешнего
мира более не сопровождалось осознанием моего физического организма, - я
обнаружил, что способен подняться, открыть стеклянную дверь в сад и выйти
наружу с минимальным колебанием. Конечно, странно было ощущать, что "Я" не
является тем же самым, что и эти руки и ноги "там, снаружи", что и целиком
объективные туловище, шея и даже голова. Это было странно; но к этому
вскоре привыкаешь. И, в любом случае, тело, казалось, совершенно идеально
могло само о себе позаботиться. На самом деле, конечно, оно всегда и так
само о себе заботится. Все, что может делать сознательное эго, - это
формулировать желания, которые затем выполняются силами, весьма слабо
контролируемыми им и совершенно им не понимаемыми. Когда оно делает
что-либо сверх этого - когда слишком сильно старается, например, когда
беспокоится, когда начинает испытывать опасения по поводу будущего - оно
снижает эффективность тех сил и может даже повлечь болезнь
девитализованного тела. В моем нынешнем состоянии осознанность не
относилась к эго; она была, так сказать, сама по себе. Это означало, что
физиологическая разумность, контролирующая тело, также существует сама по
себе. На какое-то мгновение тот постоянно вмешивающийся невротик, что в
часы бодрствования пытается взять управление в свои руки, слава Богу, не
стоял на пути.
Из стеклянной двери я шагнул под что-то вроде перголы, частично укрытой
вьющимся розовым деревом, частично - покрытой рейками в дюйм шириной с
просветами по полдюйма. Сияло солнце, и тени от реек образовывали
зеброподобный рисунок на земле, на сиденье и спинке садового стула,
стоявшего в конце перголы. Этот стул - забуду ли я его когда-нибудь? Там,
где тени падали на полотняную обшивку, полосы глубокого, но сияющего цвета
индиго чередовались со сверканием настолько интенсивно ярким, что трудно
было поверить, что эти полосы не сделаны из чистого голубого огня. В
течение, казалось, невообразимо долгого времени я глядел, не зная и даже
не желая знать, с чем это я встретился. В любое другое время я бы увидел
стул, исполосованный попеременно светом и тенью. Сегодня же перцепция
поглотила концепцию. Я был настолько полно поглощен этим зрелищем,
настолько поражен тем, что видел, что не мог более ничего воспринимать.
Садовая мебель, рейки, солнечный свет, тень - все они были не больше, чем
имена и понятия, простые вербализации в утилитарных или научных целях уже
после события. Самим же событием было это чередование лазурных печных
топок, разделенных зарослями невообразимой горечавки. Это было несказанно
чудесно, чудесно до такой степени, что почти ужасало. И внезапно у меня
возникло ощущение, что я могу понять, каково быть безумным. У шизофрении
есть свои небеса так же, как и свои преисподние и чистилища; я помню, что
мне рассказывал один мой старый друг, уже много лет покойный, о своей
безумной жене. Однажды, на ранней стадии заболевания, когда у нее еще были
интервалы ясности, он приехал к ней в больницу поговорить о детях. Она
немного послушала его, а затем прервала. Как мог он тратить свое время на
пару отсутствующих детей, когда единственным, что имело значение здесь и
сейчас, была невыразимая красота узоров, которые он производил своим
коричневым твидовым пиджаком всякий раз, когда двигал руками? Увы, этот
рай очищенного восприятия, чистого, одностороннего созерцания, был не
вечен.
Блаженные паузы становились все реже, короче, пока, наконец, их вовсе
не стало; остался только ужас.
Большинство тех, кто принимает мескалин, испытывает только небесную
часть шизофрении. Наркотик приносит ад и чистилище только тем, у кого
незадолго до этого была желтуха, кто страдает от периодических депрессий
или хронического беспокойства. Если бы - подобно другим наркотикам
приблизительно сравнимой мощности - мескалин был знаменит своей
токсичностью, его прием сам по себе был бы источником беспокойства. Но
разумно здоровый человек знает заранее, что, насколько это его касается,
мескалин совершенно безвреден, что его воздействие прекратится через
восемь-десять часов, не оставив ни похмелья, ни, следовательно, желания
возобновить дозу. Укрепленный этим знанием, он пускается в эксперимент без
страха - иными словами, без предрасположенности к преображению
беспрецедентно странного и нечеловеческого опыта в нечто отвратительное,
нечто поистине дьявольское.
Встретившись со стулом, который походил на Страшный Суд, - или, если
точнее, со Страшным Судом, который после длительной паузы и со
значительными трудностями я признал в качестве стула, - я сразу обнаружил
себя на кромке паники. Все это, внезапно почувствовал я, зашло слишком
далеко. Слишком далеко, несмотря даже на то, что уходило во все более
интенсивную красоту, в более глубокое значение.
Страх, каким я анализирую его в ретроспективе, возник перед
ошеломлением, перед распадом под давлением реальности, большей, чем разум,
привыкший большую часть времени жить в уютном мирке символов, может
перенести. Литература религиозного опыта изобилует ссылками на боли и
ужасы, ошеломляющие тех, кто слишком внезапно лицом к лицу столкнулся с
каким-то проявлением Mysterium tremendum(7). Говоря языком теологии, этот
страх возникает из несопоставимости человеческого эготизма и божественной
чистоты, человеческой самоусугубленной отдельности и бесконечности Бога.
Вслед за Бёме и Уильямом Лоу мы можем сказать, что невозрожденными душами
божественный Свет во всем его сиянии может восприниматься только как
пылающий огнь очищения. Почти идентичную доктрину можно найти в "Тибетской
Книге Мертвых", где отошедшая душа описывается усыхающей в агонии от
Ясного Света Пустоты и даже от меньших, пригашенных Огней - чтобы
стремительно броситься в успокаивающую тьму самости уже как перерожденное
человеческое существо или же зверь, несчастный призрак, обитатель
преисподней. Все что угодно, только не обжигающая яркость ничем не
смягченной Реальности - все что угодно!
Шизофреник - это душа не только невозрожденная, но впридачу еще и
безнадежно больная. Его болезнь состоит в неспособности бежать от
внутренней и внешней реальности (что привычным образом совершает человек в
здравом уме) в самодельную вселенную здравого смысла, в строго
человеческий мир полезных представлений, разделяемых символов и социально
приемлемых условностей. Шизофреник подобен человеку, постоянно
находящемуся под действием мескалина и, следовательно, неспособному
отторгнуть опыт реальности, для сосуществования с которой он недостаточно
свят, которую он не может раз и навсегда объяснить, поскольку она - самый
упрямый из первичных фактов, и которая, поскольку никогда не позволяет ему
взглянуть на мир просто человеческими глазами, пугает его до такой
степени, что он интерпретирует ее неослабную странность, ее пылающую
интенсивность значения как проявления человеческой или даже космической
злой воли, призывающие его принимать отчаяннейшие контрмеры - от насилия
убийцы на одном конце шкалы до кататонии (или психологического
самоубийства) на другом. И раз отправившись по ведущей вниз инфернальной
дороге, он никогда не сможет остановиться. Теперь это стало слишком уж
очевидным.
"Если начать неверно, - сказал я в ответ на вопросы исследователя, -
то все, что случилось, будет доказательством заговора против вас. Все
будет служить самооправданием. Вы не сможете набрать в грудь воздуха, не
сознавая, что это - часть заговора."
"Значит, вы думаете, что знаете, в чем корень безумия?"
Мой ответ был убежденным и шел из души: "Да".
"И вы не могли бы его контролировать?"
"Нет, не мог бы. Если начинать со страха и ненависти как основной
предпосылки, то придется приходить и к заключениям."
"Мог бы ты, - спросила меня жена, - задержать внимание на том, что
"Тибетская Книга Мертвых" называет Чистым Светом?"
Я сомневался.
"Может быть, это не будет впускать зло, если ты сможешь удержать
внимание? Или ты все-таки не сможешь держать?"
Некоторое время я раздумывал над вопросом.
"Возможно, - наконец, ответил я, - возможно, смог бы, если бы кто-то
рассказал мне о Чистом Свете. Одному это сделать невозможно. Полагаю,
именно в этом - смысл тибетского ритуала: кто-то сидит все время и
рассказывает тебе, что есть что."
Прослушав запись этой части эксперимента, я взял свое издание
"Тибетской Книги Мертвых" Эванса-Вентца и раскрыл наугад. "О,
благороднорожденный, пусть не отвлечется твой ум." Вот в чем была проблема
- - оставаться неотвлеченным.
Неотвлеченным памятью о прошлых грехах, воображаемым удовольствием,
горьким осадком старых обид и унижений, всеми страхами, ненавистями и
страстями, которые обычно затмевают Свет. То, что делали те буддистские
монахи для умирающих и мертвых, не может ли и современный психиатр
совершить для безумных? Пусть будет голос, который успокоит их днем, и
даже когда они спят, что, несмотря на весь ужас, на все ошеломление и
смятение, окончательная Реальность непоколебимо остается сама собой и
состоит из той же самой субстанции, что и внутренний свет даже наиболее
жестоко мучимого ума. Посредством таких приспособлений, как записывающие
устройства, переключатели, контролируемые часами, системы публичного
вещания и подушечные динамики, должно быть очень легко постоянно
напоминать об этом первородном факте пациентам заведения даже с самой
большой нехваткой персонала. Возможно, нескольким заблудшим душам и
удастся помочь таким образом завоевать некоторую долю контроля над
вселенной - одновременно прекрасной и отталкивающей, но всегда иной,
нечеловеческой, всегда абсолютно непостижимой - в которой, как
выясняется, они обречены жить.
Наконец, меня увели от тревожных великолепий моего садового стула.
Спускаясь с изгороди зелеными параболами, ветви плюща испускали какое-то
стеклянное, нефритовое сияние. В следующее мгновение в поле моего зрения
