диссонанс его красок. Но это больше не имело значения. Сейчас я смотрел не
на необычное сочетание цветов. Я видел то, что видел Адам в утро своего
сотворения - мгновение за мгновением , чудо обнаженного существования.
"Приятно?" - спросил кто-то. (Во время этой части эксперимента все
разговоры записывались на диктовальную машину, и я мог впоследствии
освежать свою память тем, что именно говорилось.)
"Ни приятно, ни неприятно, - отвечал я. - Это просто есть."
Istigkeit - кажется, это слово любил употреблять Майстер Экхарт?
"Есть-ность".
Бытие философии Платона - если не считать того, что Платон,
повидимому, совершил огромную, невероятно смешную ошибку, отделив Бытие от
становления и идентифицировав его с математической абстракцией Идеи.
Бедняга, он никогда так и не cмог увидеть букет цветов, сияющих своим
внутренним светом и едва ли не подрагивающих под напором значимости того,
чем они заряжены; так и не смог воспринять вот чего: то, что и роза, и
ирис, и гвоздика так интенсивно обозначали, было никак не большим и никак
не меньшим, чем то, чем они были - мимолетностью, которая все же была
вечной жизнью, непрестанной гибелью, которая одновременно была чистым
Бытием, связкой крошечных уникальных частностей, в которой по какому-то
невыразимому и все-таки самоочевидному парадоксу должен был видеться
божественный источник всего существования.
Я продолжал смотреть на цветы, и в их живом свете я, казалось, заметил
качественный эквивалент дыхания - но дыхания без возвращений к начальной
точке, без повторяюшихся приливов, одного лишь неостанавливающегося потока
от красоты к еще более возвышенной красоте, от глубокого к еще более
глубокому значению.
Такие слова, как Милость и Преображенье пришли мне на ум, и это было,
конечно же, тем, что они обозначали среди всего остального. Мой взор
блуждал от розы к гвоздике и от их легкого пушистого накала - к гладким
свиткам чувствующего аметиста, которым был ирис. Совершенное видение, Sat
Chit Ananda, Вечность-Знание-Блаженство - впервые я понял - не на
вербальном уровне, не зачаточными намеками или издалека, но точно и полно,
- к чему относились эти изумительные слоги. А потом я вспомнил один
фрагмент, который прочитал в каком-то эссе Судзуки. "Что такое Вселенская
Форма Будды?" ("Вселенская Форма Будды" - это еще один способ обозначить
"Разум", "Таковость"(2), "Пустоту", "Бога"(3).) Вопрос задает в дзэнском
монастыре искренний и сбитый с толку новообращенный. И с немедленной
неуместностью одного из братьев Маркс Учитель отвечает: "Ограда в дальнем
конце сада". "А человек, который осознает эту истину? - с сомнением
вопрошает новообращенный. - Могу ли я спросить, кто он?"
Граучо вытягивает его своим посохом по лопаткам и отвечает: "Лев с
золотой шкурой".
Когда я читал это, оно было для меня какой-то смутно осмысленной
чепухой. Теперь же все стало ясно как день и очевидно как Эвклид. Конечно
же. Вселенская Форма Будды - это ограда в дальнем конце сада. В то же
время - и не менее очевидно, - она - эти цветы, всё, на что я - или,
скорее, благословенное Не-Я, освобожденное на мгновение из моих удушающих
объятий, - побеспокоюсь взглянуть.
Книги, например, которыми уставлены полки по стенам моего кабинета. Как
и цветы, они сияли более яркими красками, более глубоким эначением, когда
я смотрел на них. Красные книги - как рубины; изумрудные книги; книги,
переплетенные в белый нефрит; книги из агата, аквамарина, желтого топаза;
ляпис-лазурные книги, чей цвет был так интенсивен, так по самой сути своей
значим, что они, казалось, сейчас же покинут свои полки, чтобы более
настойчиво навязать себя моему вниманию.
"Как насчет пространственных отношений? - спросил исследователь, пока
я смотрел на книги.
На это было трудно ответить. Да, перспектива выглядела довольно
странно, и стены комнаты, казалось, уже не смыкались под прямыми углами.
Но эти факты были, на самом деле, не важны. В действительности, важным
фактом было то, что пространственные отношения перестали иметь большое
значение, и что мой ум воспринимал мир в иных категориях, нежели
пространственные. В обычное время глаз занимает себя такими проблемами,
как Где? - Насколько далеко? - Как и относительно чего располагается?
Под воздействием мескалина подразумеваемые вопросы, на которые отвечает
глаз, - иного порядка. Место и расстояние прекращают представлять
какой-либо интерес. Разум воспринимает всё в понятиях интенсивности
существования, глубины значения, отношений внутри узора. Я видел книги, но
мне не было никакого дела до их расположения в пространстве. Что я
заметил, что отпечаталось у меня в уме - это тот факт, что они сияли
живым светом, и что в некоторых из них сияние было более проявленным, чем
в других. В этом контексте положение и три измерения не имели значения. Не
то чтобы категория пространства уничтожилась, конечно. Когда я встал и
прошелся, то обнаружил, что могу сделать это достаточно нормально, не
путаясь в расположении предметов. Пространство оставалось тем же; но оно
утратило свое господство. Ум был в первую очередь занят не мерами и
местоположениями, а бытием и значением.
И вместе с безразличием к пространству пришло еще более полное
безразличие ко времени.
"Его, кажется, очень много," - вот все, что я мог ответить, когда
исследователь спросил меня, что я ощущаю по поводу времени.
Много, но сколько точно - совершенно неважно. Я, конечно, мог бы
посмотреть на часы; но я знал, что мои часы находятся в другой вселенной.
В действительности, и до того, и в тот момент я воспринимал или
неопределенную длительность, или нескончаемое настоящее, сделанные из
одного, непрерывно меняющегося, апокалипсиса.
От книг исследователь перевел мое внимание на мебель. Небольшой столик
для печатной машинки стоял в центре комнаты; за ним, под моим углом
зрения, находился плетеный стул, а за стулом - письменный стол. Три эти
предмета образовывали причудливый узор горизонталей, вертикалей и
диагоналей - узор тем более интересный, что его нельзя было передать
терминами пространственных отношений. Столик и письменный стол
объединялись в композицию, напоминавшую что-то из Брака или Хуана Гриса,
- натюрморт, узнаваемо соотносимый с объективным миром, но переданный без
глубины, без какой бы то ни было претензии на фотографический реализм. Я
смотрел на свою мебель не как пользователь, который должен сидеть на
стульях, писать за столами и столиками, и не как фотограф или научный
регистратор, а как чистый эстет, чьей единственной заботой являются формы
и их взаимоотношения внутри поля зрения в пространстве картины.
Но пока я смотрел, этому чисто эстетическому взгляду кубиста на смену
пришло то, что я могу описать только как сакраментальное видение
реальности. Я вновь был там, где я был, когда смотрел на цветы - снова в
мире, где все сияло Внутренним Светом и было бесконечным в своей
значимости. Например, ножки этого стула - как чудесна их цилиндричность,
как сверхъестественна их отполированная гладкость! Я потратил несколько
минут - или несколько столетий? - не просто пристально вглядываясь в эти
бамбуковые ножки стула, но, в действительности, будучи ими - или, скорее,
будучи самим собой в них; или, чтобы быть еще более точным (ибо "Я"
в этом случае сюда не вовлекалось - так же, как, в определенном
смысле, и "они"), будучи своим Не-Я в том Не-Я, которое было стулом.
Размышляя о своем опыте, я обнаруживаю, что согласен с видным
кембриджским философом д-ром К.А.Бродом в том, "что нам следует хорошо
постараться и намного более серьезно, чем до сего времени мы склонны были
делать, рассмотреть тот тип теории, который выдвинул Бергсон в связи с
памятью и чувственным восприятием.
Предположение заключается в том, что функция мозга, нервной системы и
органов чувств, в основном, выделительна, а не продуктивна. Каждая
личность в каждый момент способна помнить все, что когда-либо с нею
происходило, и воспринимать все, что происходит везде во вселенной.
Функция мозга и нервной системы заключается в том, чтобы защитить нас от
этой массы, в основном, бесполезного и не имеющего смысла знания,
ошеломляющего и повергающего нас в смятение, исключая большую часть того
что, иначе, мы бы воспринимали и помнили в любой момент, и оставляя лишь
очень маленькую и особую подборку того, что, вероятнее всего, окажется
практически полезным". В соответствии с такой теорией, каждый из нас
потенциально - Весь Разум. Однако, поскольжу мы - животные, наша задача
- во что бы то ни стало выжить. Для того, чтобы сделать биологическое
выживание возможным, поток Всего Разума должен быть направлен через
редуцирующий клапан мозга и нервной системы. То, что выходит с другого
конца, - жалкий ручеек того сознания, которое поможет нам остаться в
живых на поверхности данной планеты.
Для того, чтобы формулировать и выражать содержание этого урезанного
осознания, человек изобретал и бесконечно разрабатывал те системы символов
и подразумеваемые философии, которые он называл языками. Каждая личность
- одновременно и бенефициарий, и жертва лингвистической традиции, в
которой эта личность родилась: бенефициарий - потому, что язык дает
доступ к накопленным записям опыта других людей, жертва - поскольку язык
укрепляет ее в той вере, что это урезанное сознание - единственное, и
искажает ее ощущение реальности настолько, что эта личность только рада
принять свои представления за данные, свои слова - за действительные
вещи. То, что на языке религии называется "этим миром", - это вселенная
урезанного осознания, раз и навсегда выраженная и окаменевшая в языке.
Различные "иные миры", с которыми человеческие существа вступают в
беспорядочные контакты, - это огромное количество элементов всеобщности
осознания, принадлежащего Всему Разуму. Большинство людей большую часть
времени знает только то, что проходит через редуцирующий клапан и освящено
местным языком как подлинно реальное. Определенные лица, тем не менее,
повидимому, рождаются с каким-то встроенным объездом, огибающим этот
редуцирующий клапан. У иных людей такие временные объезды достигаются либо
спонтанно, либо в результате намеренных "духовных упражнений", либо
посредством гипноза, либо посредством наркотиков. Через эти постоянные или
временные объезды протекает, может быть, и не совсем восприятие "всего,
что происходит везде во вселенной" (поскольку объезд не уничтожает
редуцирующий клапан, по-прежнему исключающий всеобщее содержание Всего
Разума), но все же нечто большее и, превыше всего, нечто отличное от
тщательно отобранного утилитарного материала, который наш суженный
индивидуальный разум считает полной или, по меньшей мере, достаточной
картиной реальности.
Мозг снабжен некоторым количеством энзимных систем, которые служат для
координации его работы. Некоторые из этих энзимов регулируют поступление
глюкозы в клетки мозга. Мескалин подавляет выработку этих энзимов и, таким
образом, снижает количество глюкозы, поступающей в орган, которому
постоянно нужен сахар.
Когда мескалин сокращает нормальный сахарный рацион мозга - что
происходит тогда? Наблюдению подверглось слишком мало случаев, и,
следовательно, исчерпывающего ответа дать пока нельзя. Но то, что
произошло с большинством тех немногих, которые принимали мескалин под
наблюдением, можно подытожить вот так:
Способность помнить и "мыслить прямолинейно" слаба, если вообще не
редуцирована. (Слушая записи своего разговора под воздействием наркотика,
я не могу обнаружить, что был тогда глупее, чем обычно.)
Визуальные впечатления в огромной степени усилены, а глаз вновь
приобретает что-то от перцептивной невинности детства, когда сенсум не
подчиняется концепту немедленно и автоматически. Интерес к пространству
уменьшен, а интерес ко времени падает почти до нуля.
Хотя интеллект и остается незатронутым, а через восприятие в огромной
степени и улучшается, воля подвергается глубоким переменам к худшему. Тот,
