Мидвей, в восьмидесятиквартирном доме, принадлежавшем Фонду Говарда через
подставное лицо. Мы занимали так называемый "пентхауз" - восточное крыло
верхнего этажа: гостиная, балкон, кухня, четыре спальни и две ванных.
Лишние спальни пригодились нам, особенно в июле, во время съезда
демократической партии. Целых две недели в нашей квартире, рассчитанной
максимум на восемь человек, ночевало от двенадцати до пятнадцати. Не
скажу, чтобы меня это устраивало. В квартире не было кондиционера, лето
стояло необычайно жаркое, а испарения озера Мичиган в нескольких сотнях
ярдов от нас превращали наше жилище в турецкие бани. Оставалось только
ходить нагишом, но при гостях я не могла этого делать. Великое благо, что
в Бундоке на наготу никто не обращает внимания.
Я не была в Чикаго с 1893 года, если не считать пересадок с поезда на
поезд, но Брайни часто ездил туда без меня, а эта квартира служила для
заседания правления фонда Говарда - Фонд в 1929 году переехал из Толидо в
Виннипег. Джастин объяснил мне это так:
- Между нами говоря, Морин, мы смотрим в будущее и не хотим нарушать
закон, запрещающий частное владение золотом. Теперь Фонд подчиняется
канадским законам, а его официальный секретарь - канадский юрист, тоже
говардовец и попечитель Фонда. Я лично не касаюсь золота даже в перчатках.
Брайан выразил это иначе:
- Разумный человек не может уважать неправильный закон. И не
чувствовать себя виновным, нарушая его - он просто следует одиннадцатой
заповеди.
На этот раз Брайан приехал в Чикаго не на заседание правления, а для
спекуляций на Чикагской товарной бирже в связи с войной в Европе. А я
приехала с ним просто так. Как ни хороша жизнь племенной кобылы, после
сорока лет такой деятельности и семнадцати детей мне хотелось посмотреть
на что-нибудь еще, кроме мокрых пеленок.
А посмотреть было на что. В сотне ярдов от нас, между
Вашингтон-парком и Джексон-парком тянулся зеленый бульвар Мидвей-Плезанс.
Когда я видела его в последний раз, это был торговый ряд, где имелось все
- от египетских танцев живота до розовой сахарной ваты. Теперь он
превратился в настоящий сад - с бесподобным "Фонтаном Времени" работы
Лорадо Тафта в одном конце и чудесным пляжем Пятьдесят седьмой улицы - в
другом. Вдоль северной стороны бульвара располагались серые готические
здания Чикагского университета. Университет был основан за год до того,
как я приехала сюда в детстве, но эти здания тогда еще не построили:
насколько я помню, в университетском городке стояло тогда несколько
главных выставочных павильонов. Ничего нельзя было узнать, так все
изменилось.
Надземная дорога разрослась и теперь работала на электричестве, а не
на паре. Внизу больше не ездила ни конка, ни даже вагоны на канатной тяге
- их сменил электрический трамвай. Лошади исчезли полностью - везде только
машины, бампер к бамперу, сомнительное достижение.
Музей Филда на озере, в трех милях к северу, появился уже после моего
отъезда; из-за одной только выставленной на нем работы Мальвины Хофман
"Человеческие гонки" стоило посетить Город Ветров. Рядом был планетарий
Адлера - первый, в котором мне удалось побывать. Мне нравилось там - можно
было представить, что путешествуешь среди звезд, как Теодор, но я и
мечтать не могла, что когда-нибудь буду путешествовать так на самом деле.
Эта мечта вместе с моим сердцем была похоронена где-то во Франции.
От Чикаго восемьсот девяносто третьего года захватывало дух у
одиннадцатилетней Морин Джонсон; от Чикаго сорокового года у Морин Смит,
официально сорока одного года, еще больше захватило дух - столько в нем
появилось новых чудес.
Только одна перемена мне не понравилась: в девяносто третьем году,
если меня случайно заставала на улице ночь, ни отец, ни я не беспокоились.
В сороковом я спешила вернуться домой засветло, если только меня не
сопровождал Брайан.
Как раз перед началом съезда демократов кончилась "странная война" и
Франция пала. Шестого июня британцы эвакуировали остатки своей армии из
Дюнкерка, после чего была произнесена одна из величайших речей в истории:
"...мы будем драться на всех берегах, мы будем драться на улицах, но не
сдадимся".
Отец позвонил сказать Брайану, что записывается в Американский
Полевой Корпус.
- На этот раз, Брайан, меня даже в местную оборону не берут -
говорят, слишком старый. А эти принимают медиков, которым армия отказала.
Мы нужны для полевых госпиталей - годится всякий, кто умеет отпилить ногу,
а стало быть, и я. Раз я могу драться с гуннами только так, буду делать
хотя бы это - я в долгу у Теодора Бронсона. Понимаешь меня?
- Вполне понимаю.
- Когда вы сможете подменить меня кем-нибудь, чтобы смотрел за
детворой?
Я слушала их разговор по отводной трубке и сказала:
- Отец, Брайан сейчас не может приехать, но я могу. Или скажу Бетти
Лу, чтобы сменила тебя - так будет еще быстрее. В любом случае можешь
выполнять, что задумал. Только - отец, послушай меня. Ты будешь себя
беречь? Да?
- Я буду осторожен, дочка.
- Пожалуйста! Я горжусь тобой. И Теодор тоже. Я знаю.
- Постараюсь, чтобы вам с Тедом было чем гордиться, Морин.
Я быстро попрощалась и повесила трубку, пока еще голос меня слушался.
Брайни призадумался.
- Надо поскорей подправить себе возраст. А то скажут, что я тоже
слишком старый.
- Брайни! Уж не собираешься ли ты надуть армию? Там на тебя досье
столетней давности.
- Я не стану называть в отделе личного состава свой говардовский
возраст, хотя, по-моему, выгляжу не старше тех сорока шести, что
проставлены в моих водительских правах. Просто сознаюсь в маленькой
праведной лжи, которую позволил себе в 1898 году. В самом-то деле мне
тогда было четырнадцать, но я присягнул, что двадцать один, чтобы меня
взяли в армию.
- Как же, четырнадцать! Ты учился на последнем курсе в Ролле.
- А я был вундеркинд, как все наши дети. Да, милая, в девяносто
восьмом я заканчивал колледж. Но в военном ведомстве не осталось никого,
кто бы это знал - и сказать им некому. Морин, полковника запаса пятидесяти
шести лет охотнее возьмут на службу, чем полковника шестидесяти трех.
Гораздо охотнее.
Я наговариваю все это на диктофон агента Корпуса Времени - он
включается от звука моего голоса и спрятан в моем теле. Нет, нет, не в
туннеле любви - ведь агентки Корпуса не монашки, и никто не ждет от них
монашеского поведения. Он вживлен на том месте, где был раньше желчный
пузырь. Диктофон рассчитан на тысячу часов работы - надеюсь, он пишет как
надо: ведь если эти страхидлы вздернут меня - скажем лучше, когда
вздернут, - Пиксель, надеюсь, приведет кого-нибудь к моему телу, и Корпус
Времени обнаружит запись. Я хочу, чтобы Круг знал о том, что я пыталась
сделать. Вероятно, я смогла бы диктовать все это дома, открыто, но Лазарус
непременно отнял бы у меня запись. У меня хорошая интуиция - жаль, что она
не всегда срабатывает.
Брайан умудрился "подправить" свой возраст, главным образом потому,
что был нужен своему генералу, но в боевую часть ему попасть не удалось -
война сама его нашла. Он служил при штабе в Президио, и мы жили в старом
доме на Ноб-Хилл, когда японцы предательски напали на Сан-Франциско 7
декабря 1941 года.
Странное это чувство, когда смотришь в небо, видишь над головой
самолеты, ощущаешь нутром рокот моторов, видишь, как разверзаются их
чрева, порождая бомбы, и знаешь, что поздно бежать, поздно прятаться, и не
от твоей воли зависит, куда упадут бомбы - на тебя или на соседний
квартал. Это чувство не ужас, скорее оно напоминает deja vu [уже виденное
(фр.), психиатрический термин], как будто с тобой такое бывало уже тысячу
раз. Мне бы не хотелось вновь испытать подобное, но я понимаю, почему
военные (настоящие солдаты, а не хлюпики в мундирах) предпочитают боевые
действия тыловой службе. В присутствии смерти живется ярче. Лучше один час
полной жизни...
Я читала, что в третьей параллели Япония напала на Гавайи, а не на
Сан-Франциско, и калифорнийских японцев выселили с побережья. В таком
случае им очень повезло, что они избежали кровавой бани, которую им
устроили во второй параллели - более шестидесяти тысяч американских
японцев было повешено, расстреляно, а то и сожжено живьем с воскресенья по
вторник, с седьмого по девятое декабря сорок первого года. Не повлияло ли
это на то, как мы поступили с Токио и Кобе?
Войны, которые начинаются с предательского нападения, всегда
беспощадны - так говорит история.
Кровавые бесчинства вынудили президента Баркли [имеется в виду, что
во "второй параллели" президентом после "смерти" Рузвельта стал сенатор
О.Баркли, в действительности бывший вице-президентом при Трумэне в
1949-1953 гг.] ввести в Калифорнии военное положение. В апреле сорок
второго его сняли - оно действовало только на полосе в двадцать миль в
глубь материка от черты прибоя, зато эту зону продлили до самой Канады.
Особых неудобств мы не испытывали - известному своими преступными нравами
Сан-Франциско военное положение пошло только на пользу, но на берег с
наступлением темноты лучше было не выходить: какой-нибудь
шестнадцатилетний мальчишка из Национальной Гвардии, вооруженный
спрингфилдовской винтовкой времен первой мировой, мог повести себя нервно
и нажать на курок.
Так, по крайней мере, я слышала - сама же я туда никогда не совалась.
Берег от Канады до Мексики был зоной боевых действий; все, кто оказывались
там ночью, рисковали жизнью, и многие погибали.
Со мной находились двое младших - четырехлетний Дональд и двухлетняя
Присцилла. Школьники - Элис, Дорис, Патрик и Сьюзен - жили в Канзас-Сити с
Бетти Лу. Артур Рой, фактически тоже был школьником (он родился в двадцать
четвертом году), но кузен Нельсон записал его в морскую пехоту на другой
день после бомбежки Сан-Франциско. Туда же вступил и другой мой сын,
Ричард, четырнадцатого года рождения, и братья вместе отправились в
Пендлтон. Нельсон был нестроевым - он потерял ступню при Белло в
восемнадцатом году. Джастин служил в Комитете военной промышленности в
Вашингтоне, но много ездил и часто останавливался у нас на Ноб-Хилл.
Вудро я не видела ни разу, пока не кончилась война. В декабре сорок
первого мы получили от него рождественскую открытку со штампом Пенсаколы,
штат Флорида: "Дорогие мама и папа, я прячусь от япошек и учу бойскаутов
летать вверх тормашками. Хизер с ребятишками я поселил в Авалон Бич, п/я
6320, так что большей частью ночую дома. Счастливого Рождества и веселой
войны. Вудро".
Следующая открытка пришла с базы в бухте Вайкики: "Служба тут не
очень мирная, но лучше чем в Лагайне. Вопреки слухам, акулы там отнюдь не
вегетарианцы. Надеюсь, что и вы тоже. В.В."
Так мы впервые узнали, что Вудро участвовал в Лагайнской битве. Был
ли он на "Саратоге", когда она затонула, или его самолет сбили - но в воде
он, судя по открытке, побывал. После войны я спросила его, как было дело,
но он удивленно сказал: "Мама, откуда ты все это взяла? Я всю войну
просидел в Вашингтоне, попивая шотландское с моим соседом по столу из
Британских воздушных сил. Шотландское было его - парню его нелегально
доставляли с Бермуд".
Вудро не всегда говорил одну только правду.
Дайте вспомнить. Теодор Айра, рожденный в первую мировую, служил в
Сто десятом саперном полку Канзас-Сити и почти всю войну провел в Нумеа,
строя аэродромы, причалы и тому подобное. Джонатан, муж Нэнси и сын
