Неподвижно сидят на высоких своих конях рослые аланы,
варварская гвардия, наследство грацианово. Развалились в высоких
седлах, на толпу глядят, как на скот. Даже не на саму толпу, а
куда-то поверх голов, ибо скучны им лица горожан медиоланских.
Волосом аланы белы, как готы, но отличаются от них и речью, и
обычаем.
Вся площадь перед базиликой лошадиным навозом завалена.
Спасибо, мух еще мало. Ранняя весна в Медиолане.
Эй! Куда тебя несет, баба бестолковая?
Из толпы протискивается женщина. Плащ на ней из грубой
шерсти, волосы кое-как под плат убраны, в руке корзина. Упрямо
пригнув голову, семенит к оцеплению.
Мимо бабы этой глупой глядя, один алан копье вперед
наклоняет. Вроде и не смотрит, а целит точнехонько ей в грудь.
Остановилась. Залопотала. То на корзину покажет, то куда-то
вдаль махнет, то подбородком вперед кивнет, на площадь перед
базиликой, а под конец умильный вид приняла и алану улыбнулась.
Хмурое, красивое лицо у алана.
Ничего он из ее объяснений не понял. Она шажок вперед
сделала - так, для пробы. Он копьем ее отогнал. Она снова свое
залопотала. Оглянулся алан назад. Что такого бабе понадобилось?
Ибо явно не в базилику она прорывалась.
Долго до аланов доходило. Не землепашцы они. По иным
руслам мысли у них текут. Готы - те сразу бы поняли: навозу баба
домогается. Столько дарового навоза на площади лежит, пропадает
зря.
Что и говорить, отчаянная баба. В толпе языками цокали,
головами качали.
Аланы спорить с бабой, ее наречия не понимая, быстро
соскучились и обидели ее смертно, прогнали прочь, лошадью
наехав, а в разбирательства входить не стали.
Уже три седмицы стояли тут оцеплением, всем богам насмех.
Эти, кто в Бога Единого веруют, между собой опять перегрызлись.
У них как Пасха - так едва до войны не доходит.
Ночами жгли костры аланские конники. Всю площадь у
базилики запятнали навозом, кострищами, объедками. Государыня
распорядилась подвозить продовольствие прямо сюда, на позиции.
Аланы - кочевники, им такое житье в привычку. Пригнали десяток
кибиток, чтобы ночевать, и жили не тужили.
И вправду на войну похоже было то, что происходило в
Медиолане весной 386 года. И непонятно, кто против кого мятеж
поднял: императрица против Амвросия или Амвросий против
императрицы?
Прошлой весной отступилась Юстина. Уехала в Аквилею,
оставив Милан Амвросию. Все лето в Аквилее сидела. И Меркурин
Авксентий при ней был, пастырский долг выполнял, а после
наставлений в духовном совершенствовании пиво пил с
остроготами. Про Фритигерна им рассказывал. Их истории слушал
про Алатея с Сафраком. И про нравы аланские немало потешного
узнал от собутыльников своих. Смешило остроготов, что аланы на
землю садиться не хотят, все бродят со своими стадами взад-
вперед, с пастбища на пастбище.
Сам же почти неотступно об Ульфиле думал. Но в битвах с
Амвросием Медиоланским Ульфила - не советчик. Ульфила в
сражения не вступал. Он уходил. Поворачивался спиной - бей, если
смеешь! - и уходил без единого слова. И оставался противник
ульфилин разиня рот стоять, не понимая: признал себя Ульфила
побежденным или же дураком его перед всеми выставил? И бежал
за Ульфилой: остановись, объясни...
До мяса сгрыз ногти Меркурин. Амвросия ульфилиным
маневром не проймешь. Да и как ни поверни, а против Амвросия
одного Меркурина мало.
Вдвоем с Юстиной закон сочинили для всей Гесперии -
Империи Западной. Отныне в той части державы ромейской, что
находится под милостивым управлением Валентиниана Второго,
объявляется свобода отправления культа для тех, кто исповедует
христианское вероучение, как оно было определено на Соборах в
359 и 360 годах. А кто свободе этой воспротивится или
ограничивать ее вздумает, тому смертная казнь.
Долго формулировки оттачивали, изощрялись в изяществе
слога. Довольны остались. Ну, что теперь Амвросий запоет? Против
закона пойдет?
Амвросий взбесился. Закон новый кровожадным обозвал. У
еретиков одна свобода есть: покаяться; прочее же - сплошная
тирания.
И пригрозил, не таясь: будет вам свобода!
И стала полная свобода в Медиолане. Базилика оцеплена,
толпа каждый день собирается, заранее прицеливаясь, как
прорываться будет.
Мальчик император самолично по ланитам нескольких
царедворцев отхлестал, крича, что знает он черные души
приближенных своих, которым лучше бы на рудниках гнить; только
и ждут, пока Амвросий-епископ им свистнет, чтобы черни его,
государя законного, выдать на растерзание. Кричал со слезой, на
визг сорвался.
Слезы императорские часто кровью подданных заканчиваются.
А кровь проливать Амвросий не давал. Железной рукой удерживал
толпу миланскую, где каждый второй рвался пострадать за веру. И
беспорядков в городе не происходило. Разметать сторонников
Амвросия было невозможно - не к чему придраться. Аланы зевали,
держа оцепление.
Императрица в долгий торг с Амвросием вошла, пытаясь
выпросить хоть малую уступку; тот же на все просьбы ее
неустанно отвечал отказом.
Все это время Меркурин рядом был, помогая Юстине вести
бесконечную переписку с епископом. Видел, как коса раз за разом
находила на камень. И как находила! Искры так и сыпались, грозя
поджечь все вокруг.
Повелеваем отдать нам Апостольскую базилику в центре
города, ибо такова воля наша, согласно закону, опубликованному
23 января сего года...
Нет.
Не желаем кровопролития и потому не прибегаем к насилию,
но надеемся на полюбовное согласие. Отдай мне хоть малую
Порциеву базилику. Из тех, что за городскими стенами!
Нет.
Хорошо же. Давай встретимся, епископ, и поговорим. Соберем
комиссию. Пусть разбирают спор наш десять доверенных лиц, по
пять человек с твоей стороны и по пять с моей. Докажи перед
всеми, что прав ты, так поступая со мной и единоверцами моими.
Не стану ничего доказывать.
И отказался защищаться; но и уступать не захотел. Просто
"нет" и все.
(Тут-то Валентиниан и разразился слезами.)
Чтобы успокоить свое дитя и унять колотившееся сердце,
послала Юстина в город солдат, повелев оцепить все храмы и
патрулировать улицы. Это было разумно, ибо оскорбленные ариане
(по большей части остроготы) и кроткие овечки стада амвросиева
могли поддаться соблазну и начать убивать друг друга.
Только в желании сохранить в городе порядок и сходились
между собою императрица и епископ. И потому был в Милане
порядок. И даже когда в одной церкви народ улучил-таки минуту и
передрался, Амвросий мгновенно потушил пожар - хватка-то у него
осталась губернаторская. И обошлось без крови, хотя у верующих
в Бога Единого так и чесались руки в преддверии светлого
праздника Пасхи. Только нос какому-то арианскому пресвитеру
сломали и двух благочестивых приверженцев Амвросия едва
насмерть не затоптали. Мелочь, если подумать о том, что могло
случиться.
* * *
Меркурин Авксентий бродил по весеннему Медиолану. Чужим
был для него этот большой красивый римский город, заложенный
галлами шестьсот лет назад. Все здесь чужим было - и высокие
дома, и мощеные улицы, и мрачноватые, темным камнем и кирпичом
сложенные храмы, где днем и ночью горел свет ламп. Впервые,
может быть, с тех пор, как из гор Гема уехал, пожалел о том.
Домой Меркурина потянуло, в скромное, полное простых трудов
житье, под суровый пригляд Силены, ибо Ульфилы нет больше...
Милан перезимовал. Он был полон предчувствия весны. Шла
страстная неделя. Тяжесть давила на души извне, а внутри, в
глубине этих душ, уже зарождалась радость - еще не созревшая,
еще только зреющая. Еще седмица - и вырвется радость на волю,
разметав бесследно и тяжесть, и грусть, и злобу, что за год
накопились и грузом на душе осели.
Меркурин остановился возле большого храма в центре города
- Великой базилики. Большие, как городские ворота, двери были
затворены, но неплотно, будто приглашая войти. Из окон сочился
свет, слабый, точно устал за ночь. Люди, собравшиеся в храме,
ночь не спали - молились, пели, ждали чуда. Это смутно
надвигающееся чудо могло быть чем угодно. Если бы Юстина
повелела сейчас своим молчаливым аланам спалить храм вместе с
прихожанами, они и это сочли бы долгожданным чудом.
Аланы жгли костры у базилики, расположившись вокруг нее,
но не сплошным кольцом, как в первые дни оцепления, а
треугольником: по посту с обеих сторон от входа и еще один пост
сзади, где имелось большое окно. Разворотили камни мостовой,
вбили в землю столбы, устроили коновязь.
Жевали мясо и хлеб, переговаривались, пересмеивались.
Огромные тени аланов тускнели на стенах базилики, ибо уже
занималось утро, и небо постепенно светлело, умаляя яркость огня.
Большой город не желал ложиться спать. Повсюду бродили
люди, словно охваченные смятением. То на алан поглядывали, то на
храм, то друг на друга. И все чего-то ждали. Чего? Штурма?
Общих слез примирения?
Меркурин спрятал руки в рукава римского плаща. Ему было
зябко. Он вышел на улицы, чтобы без помех поразмыслить над
происходящим. Недавно один знакомый гот (из тех, кто слушал
Амвросия больше из любви к острому словцу, чем из каких-либо
иных соображений) передал ему, будто медиоланский пастырь
вовсю честит Меркурина Авксентия и именует его "диаволом".
Стало быть, проняло-таки Амвросия. Это было хорошо.
По совету Меркурина, императрица оставила сутяжничать с
Амвросием и прижала торговцев. Для всех, кто исповедует с
Амвросием одну веру, установила новый налог. И немалый. Пусть
позлятся на своего обожаемого епископа. Не проявлял бы
упрямства, не вынудил бы и государыню за самое чувствительное
место купцов тяпнуть - за деньги. Купцы действительно ворчали, но
на саму императрицу. И деньги покорно принесли.
Бавд, как узнал, раскричался. Какие только мысли гуляют по
женскому умишке Юстины? Правду говорят, длинные волосы бабам
для того нужны, чтобы глупость прикрывать. Да понимает ли она,
что делает? Эти проклятые торгаши!.. С них станется ради своего
Амвросия город голодом уморить. Амвросий опять выходит героем, а
вот Валентиниан потеряет царство.
Башней надвинулся на Юстину консул Бавд: русые патлы до
яиц, усы, как угри, до пупа; скуластое лицо иссечено шрамами и
ранними морщинами.
Отступись, Юстина. Не видишь разве? Амвросий сильнее тебя.
Царство дороже базилики, поверь.
Красивая женщина губу закусила, на глазах вот-вот слезы
проступят. И ненавидела она Бавда смертно в эту минуту, ибо прав
был.
И Меркурин тоже это знал. Прав Бавд.
Для того и пришел сейчас к храму Меркурин Авксентий, чтобы
понять: в чем сила Амвросия? В воздухе она, что ли, разлита?
Рядом с Меркурином еще один человек остановился. Не глядел
ни на грозных алан, ни на уличных зевак, готовых в любую минуту
сплотиться и толпой стать. Жадно, будто голодный на хлеб,
уставился на закрытые двери базилики. Тяжелые деревянные
створки, обитые медными полосами с крупными бляхами на месте
перекрестий полос. Возле дверных колец медь начищена
прикосновениями рук и блестит.
Меркурин вспомнил, где видел его прежде - у Юстины.
Знаменитость. Преподаватель риторики, о котором Меркурин еще
при первом взгляде на него подумал: лишь бы среди сторонников
Амвросия его не было. Ибо сила в том человеке угадывалась
страшная.
Меркурин одолел неприязнь (не любил и не понимал
страстных людей и потому опасался их), заговорил с тем
человеком, имя которого забыл. Спросил его:
- Как ты думаешь, почему все, что бы ни делалось,
оборачивается на пользу Амвросию?
Тот человек повернулся. Он стоял лицом к востоку. Каждая
черта его темного лица была ярко освещена. Темным казалось оно
не потому, что от природы было смуглым; темным делала лицо это
сила, которая таилась в том человеке.
И сказал тот человек - с жадной тоской, точно говорил о
недоступной возлюбленной:
- Потому что Амвросий прав.
