вымачивали. Рыжеватые волосы теперь совсем редко на голове
росли, однако так и не поседели, горели в солнечном свете то
медью, то золотом.
И жалок Авдей стал, но богатырство свое прежнее забыть не
мог, все хорохорился и, выпив, драку затеять норовил.
Зашел Валентин к знакомцу, Герменгильд его звали. Оба
знали, с чем Валентин пожаловал; знали и условия договора, и то,
что договор этот заключен будет, - ибо ничего не изменилось по
сравнению с годом прошлым, и позапрошлым, и более ранними
годами. Потому не спешили хозяева о деле заговорить, а вместо
того приятную беседу завели о том, об этом. Авдея же погулять
отпустили, чтобы помехой не был.
Хватился отца Валентин к вечеру, когда пора было домой
возвращаться. Уже и Герменгильд кобылку вывел и любовно всю ее
охлопал, прежде чем повод Валентину вручить; уже и медом их
хозяйка угостила, с зимы сбереженным; и все новости
переговорены были; и старшая дочка герменгильдова угрюмому
этому ромею глазки состроить успела и, отвернувшись, в кулачок
прыснула - рослая, широкоплечая девица, крепкая, как молодой
подберезовик; уже и о здоровье епископа Силены осведомился
Валентин (ибо в скором времени навестить Силену намеревался); и
о том, что письмо из Рима Силена получил (а может, и не из Рима
вовсе, этого Герменгильд толком не понял, но что не от Меркурина
- это точно); уже и смеркаться стало, а Авдея все нет.
Решил Валентин, что, верно, спит Авдей где-нибудь пьяный, и
потому Герменгильда поблагодарил и к себе в Македоновку
отправился.
А Герменгильд все глядел ему вслед, все головой покачивал и
о своем думал: и вправду хороший хозяин этот Валентин. Не его
вина, что нет ему удачи. Шальная мысль закралась: не выдать ли и
впрямь за него дочку. Хоть и запрещены были в Империи браки
ромеев с варварами, в горах Гема на запреты эти (когда
хозяйственные нужды того требовали) и не смотрели.
А после отказался от замысла своего Герменгильд. Последнее
дело - невезучего человека к себе в семью брать. Откроет, чего
доброго, бедам двери в дом Герменгильда.
Наутро из готского села паренек в Македоновку прискакал.
Ни свет ни заря ворвался к Валентину на двор и закричал:
- Беда, Валентин!
Валентин в одной рубахе вышел, на встающее солнце щурясь.
- Что блажишь? - спросил готского паренька, спросонок
хмурый.
А у самого тоска к горлу подступила. Близко подошел к
мальчишке, голову запрокинул: ну, что еще случилось, говори.
Паренек с лошади свесился, босой ногой качнул и Валентина в
грудь толкнул случайно.
- Отец-то твой помер, - сказал паренек испуганно.
Валентин будто этого известия и ждал. В смерть отца сразу
поверил и ничуть тому не удивился. Только одно с досадой и
подумал: нашел время умирать Авдей, в самую страду. И без
помощи его, Валентина, оставил. Да еще похороны от дел отрывать
будут. А больше ничего не подумалось.
Паренек же готский выпрямился и добавил:
- Его наш Эвервульф убил.
Тут удивился Валентин. Авдей, хоть никому за всю жизнь не
принес ровным счетом никакой пользы, хоть и драчлив был, но
злобностью нрава не отличался. Больше от полноты душевной
кулаками махал. Так что и любили его, пожалуй, несмотря на
вздорность.
Валентин плеснул себе в лицо воды, чтобы пробудиться, кое-
как оделся, на лошадь позади мальчишки уселся, и поехали.
Авдей лежал у Эвервульфа на дворе, в тени большого дерева.
Сам Эвервульф, рослый, сутулый, рядом стоял и копну русых
своих волос ерошил огромной лапой. Завидев Валентина, лицо к
нему оборотил, расцвеченное синяками и царапинами, с похмелья
опухшее. Руками развел и вместо приветствия что-то невнятное
пробормотал.
Валентин тяжко с коня соскочил, о мальчишке тотчас же
позабыв, и к отцу мертвому подошел, поглядел на него сверху вниз.
Лежал Авдей тихий, рот расслабленно приоткрыв, одну руку в
траву уронив, другой груди касаясь. Рядом с Авдеем меч лежал -
плохой ромейский меч.
Валентин сел возле мертвого и голову Авдея на колени себе
положил. Ладонью остывшее лицо авдеево прикрыл, задумался.
Эвервульф рядом сел. И сказал ему Валентин:
- Расскажи, как умер мой отец.
Что и говорить, жил Авдей нелепо, а умер и того глупее.
Ввечеру выпили с этим Эвервульфом (и прежде такое бывало) и
бой затеяли, умением воинским друг перед другом похваляясь.
Освирепел вдруг Авдей, гордость ромейскую в себе разогрел -
как-никак, потомок легионера! - и с мечом на друга своего
бросился. Не шутейно бросился - всерьез. Эвервульф же так пьян
был, что думать уже не мог, - тело, годами немирного бытия
наученное, само за него все сделало. И ранил-то Авдея, видать, не
смертельно, да за ночь тот кровью истек. Эвервульф, как упал
противник его, успокоился и спать завалился. Наутро проснулся, а
Авдей - вот он, Авдей...
И проклял себя Валентин за то, что отца вчера разыскивать не
пошел, как от Герменгильда домой собирался. Да что толку в
проклятиях этих.
Взял отца на руки. Тяжел был мертвый Авдей, как куль глины
сырой. Домой понес, к матери. Эвервульф, бедой смущенный,
нагнал, подождать попросил, телегу выкатил и лошадь запряг.
Уложили Авдея и в Македоновку повезли.
Мать вышла - встречать. Малого росточка, сухонькая. Увидела
своего Авдея, каким он в последний раз домой возвращается, таким
кротким, таким обиженным. На Валентина поглядела с робостью -
как, можно ли поплакать по отцу детей ее? И Валентин позволил:
плачь, мать!
Закричала мать жалобно, тоненько; слезы же к ней так и не
пришли.
* * *
Хоронили Авдея быстро и безрадостно. Авдей бы недоволен
такими похоронами остался. Вина почти не было, угощенья и того
меньше. И все спешили от покойника отделаться, ибо работа не
ждала. Ни смеха тебе, ни рассказов о героических деяниях,
умершим совершенных. Ни драки под конец пиршества, ни костей
переломанных, ни девок-рабынь перепорченных, чтобы девять
месяцев спустя народилось бы несколько новых Авдеев. Ничего
такого интересного не случилось.
Пробовали было соседи помянуть этого Авдея, но толком
ничего так и не вспомнили. Ну, сарайку сломал соседу (с козой по
пьяному делу бороться затеял). Другому соседу помогал бревна
таскать, уронил бревно и пальцы на ноге тому соседу сломал -
долго еще тот хромал. И другие воспоминания в том же роде были.
Только мать-хозяйка, вздохнув тяжко, всей утробой своей,
проговорила:
- Все же он добрый был. Да вот и сына среднего, Меркурина-
то, в люди вывести сумел.
- Не он Меркурина в люди вывел, - сердито возразил
Валентин, - а епископ Ульфила.
При этом имени многие крестом себя осенили - чтили память
епископа.
Пристыженная, мать опустила голову. Прошептала упрямо:
- Он добрый был.
Сын только плечами пожал. Встал, ладонями по столу хлопнул:
- Завтра рано вставать, - только и сказал.
Все с ним согласились. Действительно, вставать чуть свет. И
разошлись соседи авдеевы.
* * *
Пока страда не минула, о смерти сельского пьяницы Авдея и
не вспоминали. Как не было Авдея.
Но вот полегчало немного, выдался день, когда и спину
разогнуть было можно, и отправился Валентин в готское село -
лошадь Герменгильду возвращать. Шел к готам-соседям, а сам
думку одну затаил.
Авдея-то в готском селе убили. Стало быть, и о смерти его
судить по законам готским будут. А по закону этому так выходило,
что заплатить Эвервульф должен за убийство. Полновесный
вергельд за Авдея, конечно, не возьмешь - стар был Авдей и не
годился в работники. Да и разорять Эвервульфа - себя позорить.
Однако ж с паршивой овцы хоть шерсти клок. И пока к селу по
наезженной дороге шагал, все больше в мыслях своих укреплялся.
Пусть хоть смертью пользу Авдей принесет.
А вези, оказывается, у себя в деревне о том же думали. Что
Силена Эвервульфа каяться заставил, от того семейству авдееву
проку мало. Да и сам Эвервульф понимал, что одним покаянием не
отделается. Конечно, Валентин - ромей. Но все же сосед близкий.
Как ни верти, а заплатить придется. Не щенка ведь приблудного
убил, свободного человека зарезал у себя на дворе. Послал
проклятье Авдею: ввел-таки в грех и разорение!
Когда Валентин к Эвервульфу на двор вошел, тот ждал уже.
Уселись под тем самым деревом, где Авдей мертвый лежал, и
торговаться начали.
Отец - потеря, конечно, невозместимая, но таков ли Авдей был
работник, чтобы утрата его для хозяйства разорительна стала?
Ну, конечно, да, выпивал отец. Можно сказать, в последние
годы трезвым и не бывал. Да только убийство свободного человека,
соседа, дело жуткое. За такое прежде кровью платили. Как у вас,
вези, говорится, augo und augin, око за око.
И половину вергельда, за убийство свободного человека
положенного, потребовал.
Эвервульф аж подскочил. Глаза выпучил. О вежливости
позабыл.
- Да ты, ромей, никак рехнулся! Другой бы еще приплатил за
то, что от дармоеда его избавили.
- Мне лошадь покупать, - сказал Валентин невозмутимо. -
Нужна лошадь.
- А мне не нужна? - возмутился Эвервульф.
И козу за Авдея предложил.
Валентин подумал немного и согласился. Добавил только:
- И три года бесплатно будешь мне свою лошадь давать. На
седмицу в начале весны и на седмицу в середине лета.
Эвервульф Валентина кровопийцей назвал, но видно было, что
доволен.
В дом пошли. Авдея помянули, хозяйкиной стряпне должное
отдали. Хозяйка эвервульфова, ростом с мужа, на Валентина
поглядывала хмуро - козу отдавать жалела. Но ее никто и не
спрашивал. Эвервульф под ее взглядом ежился. Это она при
Валентине помалкивает, а как уйдет Валентин...
Потому малодушие проявил - вместе с Валентином пошел
епископа Силену навестить.
Силена постарел так, как богатыри стареют: кряжист стал,
обзавелся крепким брюхом, но в силе утратил совсем немного.
Обнял Валентина, о потере его жалея, по плечу хлопнул. О брате
спросил, нет ли вестей. Об Ульфиле привычно взгрустнул. Всего-то
одним умом не охватишь, а недостаточность ума своего Силена
ощущал всегда.
Вот тут письмо доставили. Фритила умствует, ответ сочиняет.
Хорошо хоть Фритила по-писаному разбирает. На руки свои
поглядел епископ покаянно: такими пальцами стилоса не удержишь.
Валентин на Силену глядел, и тоска его сердце глодала; сам
же улыбался.
Силена Валентина спросил, на чем они с Эвервульфом
порешили и ладно ли поладили. Узнав о козе, кивнул. Большего
Авдей, по правде сказать, и не стоил. Нехристианская мысль,
греховная, но все же правда в ней неоспоримая содержится.
Валентин о том письме заговорил. От кого письмо-то? Какие
вести содержит?
Силена только рукой махнул. Письмо от монаха одного,
далматинца, содержит в себе рассуждения богословские, для
Силены не всегда постижимые. Этот далматинец, Иероним, человек
учености непревзойденной. Сейчас библию перелагает на латынь.
Ромеям-то завидно стало, что вези Священное Писание на
родном языке читают. (Силена, вообще-то, не "читают", а "поют"
сказал, ибо для слова "чтение" в языке готском места не нашлось).
Только трудно было ромеям второго Ульфилу сыскать - своего,
ромейского. Вроде, этот Иероним нашему Ульфиле ровня. Вроде
бы, дар ему дан - с языка на язык Слово водить. Но только
Ульфила, муж блаженный и труженик неустанный, с людьми жил и
для людей, а Иероним все от людей хоронится, сперва в монастыре
обитал, теперь, говорят, и вовсе в пещере засел. И льва ручного
нарочно завел, чтобы никто в ту пещеру носа не совал, его,
Иеронима, не тревожил. Да и чего, по правде сказать, еще ожидать
от далматинца? Всем известно, что Далмация одних только бирюков
да хамов порождает.
Валентину про далматинца говорить неинтересно было. Потому
потолковал с Силеной о погоде - застанет ли дождь посреди
сенокоса? Слухи передал, какие до Македоновки доходили.
Поговаривают, будто князь Фритигерн в битве с гуннами изрублен
