* * *
В Страстной четверг аланы нежданно-негадано были отозваны,
оцепление снято, а торговцам к Пасхе сделан от правительства
подарок - все выплаченные штрафы были возвращены назад.
По этому случаю Амвросий разразился огромным посланием, в
котором расписывал свою победу всеми цветами радуги. Эпистола
была адресована его старшей сестре Марцеллине, которая жила в
Риме. Частный характер послания совершенно не препятствовал
многочисленным копиям этого письма гулять по всему Медиолану.
Меркурин Авксентий, разумеется, эту эпистолу читал.
Сочинение амвросиево, то гневное, то забавное, то
тяжеловесное от подробностей (набил ими рассказ свой епископ,
точно корзину камнями), не отпускало, заставляло дочитывать до
конца. Будто историю сплел, вроде тех, какими готы друг друга за
пивом развлекают. И о чем бы ни писал Амвросий, какой бы темы
ни коснулся, - все к своей правоте вел.
Долго сидел задумавшись Меркурин Авксентий. Амвросия не
свалить ему было - не по зубам камень сей. От бессилия бесился,
от отчаяния трусил. И хотелось, как в детстве, к Ульфиле бежать.
Помоги мне, Господи, ибо я сирота.
Резким движением таблички к себе придвинул. На воске еще
остались не затертые строки - черновик последнего письма
императрицы к Амвросию: "...Скажи прямо, епископ, чего ты
добиваешься? Какова цель твоя? Не захватить ли власть в
Медиолане, дабы править здесь единолично и тиранически?.."
Амвросий даже не соизволил дать на это ответ.
Меркурин старательно затер императрицыно письмо. Начал:
"Давно просил ты меня, любезный Палладий, рассказать, каков
был Ульфила, епископ готский, истинный отец для нашего народа, -
ибо кем, как не отцом, считать того, кто составил азбуку для
записи готской речи и переложил на наш языческий язык
боговдохновенные письмена..."
Палладий был один из тех арианских священнослужителей, кто
потерял кафедру в Иллирике из-за своего еретичества. Меркурин
не знал, почему обратил письмо именно к нему. Имя Палладия
первым пришло на ум; на самом же деле - как и все, что он делал
в эти дни, - эпистола адресовалась Амвросию.
Ульфила - вот самый сильный довод в споре с пастырем
медиоланским.
"Я знал его с детства моего (торопливо писал Меркурин,
сажая одну грамматическую ошибку за другой, - писец юстинин
потом поправит). Столько сделал он для меня, взяв от родителей
моих и окружив заботой, точно собственного сына..."
(...синяки и ссадины, бесконечные драки, краденые яблоки и
тайком выпитое у соседей молоко, порванная одежда, ложь и лень,
нежелание работать и учиться, дерзости и препирательства...)
"...Не одним только словом учил он народ наш, но и всей
жизнью своей, которая вся была подражанием жизни Господа
нашего Иисуса Христа и святых Его. С детства просвещенный
светом крещения, вышед из среды угнетенной, в одночасье
возвысился до сана епископского, не по земному бытию своему, но
по высотам духа. Ты спросишь, кем был он в дни молодости своей?
Ничего труднее этого вопроса не придумаешь. Ни раб, ни
свободный (ибо не было у него земли), сперва чтец, а после сразу
епископ, рождением каппадокиец, но истинный вези и духом, и
сердцем, и умом - таков был он, таким и вошел туда, где нет ни
"еллина, ни иудея".
Он умирал в Константинополе на руках моих и еще одного
пресвитера готского по имени Фритила. В те дни государь
Феодосий объявил нас вне закона и запретил нам собрания хотя бы
и за чертой города, о чем тебе известно не хуже, чем мне. Зная,
что наше вероисповедание имеет немало подвижников и мучеников,
сам претерпевший страшное гонение от Атанариха, князя готского,
обратился тогда Ульфила к государю, и тот обещал ему собор "о
вере". Чем завершился собор тот, помним мы слишком хорошо.
Но не только поражение от Феодосия и единоверцев его, не
только ужасные последствия засухи и неурожай, так что думали,
будто настает конец света, не только набег от гуннов претерпели
мы в том году. Унес тот год и жизнь Ульфилы.
Хотя умирал посреди крушения надежд своих, это была
светлая кончина - благая и радостная, ибо шел на свидание с Тем,
ради Кого трудился всю жизнь не покладая рук.
Зная, что скоро земные уста навсегда замкнет печать смерти,
обратился ко мне, дабы я записал последнюю его волю. Не о
земных благах пекся, ибо никогда не имел таковых; завещал то
драгоценное, что в душе хранил..."
...Шел Меркурин Авксентий к Ульфиле - тот умирал уже - и
Фритигерна повстречал. Хмурился князь, будто обидели его или он
кого-то обидел; что прилюдно заплакать боится Фритигерн - то и в
голову Меркурину не пришло.
На Фритилу, как петух, наскочил Меркурин. Кричал на
верзилу пресвитера - шепотом, чтобы Ульфилу не тревожить. Как
только мог Фритигерна к епископу допустить? Знал же, что не
выносит Фритигерна епископ! Для чего князю через порог
переступить позволил? Не для того ли, чтобы он Ульфилу в гроб
вогнал!
Фритила этому Меркурин Авксентию одним ударом кулака
шею переломить мог; просто Ульфилу расстраивать не хотел: знал,
что привязан старик к драчливому и вздорному епископу
Доростольскому. Фритила поступки ульфилины не то что судить -
обсуждать не смел, ибо любил его слепо, не рассуждая.
Авксентий Фритилу распекал, пока из соседней комнаты, из-за
занавеса, глуховатый голос Ульфилы не донесся:
- Меркурин.
Меркурин Авксентий Фритилу оставил и к Ульфиле вошел.
Остолбенел.
Впервые увидел то, что прежде замечать отказывался:
Ульфила действительно умирал. Лежал в постели, точно в гробу,
кожа на скулах натянулась, рот ввалился. Смерть еще не
завладела им, но уже изменила это лицо, с детства любимое.
И испугался Меркурин Авксентий.
После нежелание свое замечать эту близость смерти
приписывал большой любви, какую к Ульфиле испытывал; на самом
же деле проистекало все от детского себялюбия - боялся Меркурин
без Ульфилы остаться.
Смотрел Ульфила на него, будто из далекого прошлого. Из
того дня, когда из готского села в Македоновку дохлая корова
приплыла. Сравнивал, прощался. Был тогда вороватый мальчишка,
ни на что не годный; стал муж благообразный и красивый - и
обличием внешним, и внутренним светом.
Хотел было спросить Авксентий, зачем лис-Фритигерн
приходил. Но не посмел.
Ульфила на столик махнул, где дощечки восковые лежали.
- Возьми.
О, как понимал сейчас Евсевия! Не уйти без наследника на
земле, среди людей, - вот первая забота. Прочие же - боль в
груди, слабеющие руки, угасающая воля влачить на себе это
измученное тело, эту бренную помеху, истинный гроб для
огромной, крылатой, на волю рвущейся души, - эти заботы как
будто и не гнетут его вовсе.
Авксентий в ногах постели стоит, дощечки в руках прыгают.
Хотел бы Ульфила утешить его, но не мог. Никогда не умел людям
слезы вытирать. А сейчас еще и некогда ему было.
"Не плачь" - хотел бы сказать Меркурину, а вместо того велел:
- Пиши.
Будто ребенку, которого грамоте обучал.
И начал было:
- Ik, Wulfila, gudja jah...
После рукой махнул. И снова начал, по-латыни, чтобы слова
его в Империи ромейской всем внятны остались:
- Ego Ulphila episkopus et confessor semper sic credidi...
...Я, Ульфила, епископ и исповедник, всегда веровал так...
И продиктовал символ веры своей, чтобы сомнений не
оставалось, ни сейчас, ни потом: Ульфила-гот веровал так.
Все остальное может порасти травой забвения, но только не
это, ибо вот единственное из всего земного наследия, о чем не
следует строить ни догадок, ни предположений.
И еще велел написать Ульфила, что завещает народу своему и
князю Фритигерну, которого благословил, мир и любовь. Но места
на табличке больше не было, и Меркурин хотел после записать
слова эти; после же забыл...
"Не к такой ли кончине следует стремиться? - писал
Меркурин Палладию (Амвросию, Амвросию, Амвросию!) - Но чтобы
умереть, как умер епископ Ульфила, надлежит прожить такую
жизнь, какую прожил он..."
Глава десятая
SELENAE IMPERIUM
(387 год)
Были еще и другие готы, которые называются Малыми, хотя
это - огромное племя; у них был свой епископ и примат Вульфила,
который, как рассказывают, установил для них азбуку. По сей день
они пребывают в Мезии, населяя местность вокруг Никополя, у
подножия Эмимонта; это - многочисленное племя, но бедное и
невоинственное, ничем не богатое, кроме стад различного скота,
пастбищ и лесов; земли их малоплодородны как пшеницей, так и
другими видами злаков; некоторые люди там даже вовсе не знают
виноградников, - существуют ли они вообще где-либо - а вино они
покупают себе в соседних областях, большинство же питается
молоком.
Иордан
Пока Меркурин Авксентий о судьбах Империи, как умел,
пекся, семья его в Македоновке не процветала. Детей в той семье
народилось много, до отроческих лет шестеро дожили. Трех, а то и
двух лет без ребенка в семействе у Авдея не обходилось. И все на
диво прожорливые урождались. Почти все в отца - красивые,
веселые, ни к какому труду не способные, будто лилии полевые,
что не сеют, не жнут, а все равно с пустым брюхом спать не
ложатся.
Один только на прочих братьев не походил - старший,
Валентин. Авдей с легкой душой на него все заботы по хозяйству
перевалил, а сам без помех стал жизни радоваться.
Большую часть отпущенного ему срока Авдей пил. Фракийское
ячменное пиво пил, какое, по слухам, покойный Август Валент
чрезвычайно жаловал. И вино виноградное пил, когда добыть
удавалось. И кислое пойло из молока кобыльего потреблял, для
чего нарочно к аланам в летнее их становище путешествовал.
Жена же авдеева словно истаивала от трудной работы и
частых родов. Когда иссякло, наконец, авдеево семя, совсем
усохшей осталась, как мертвый мотылек, бесшумной, погруженной
в нескончаемые хлопоты.
В бескормицу 383 года умерли двое младших. Авдей шумно
горевал. От тоски душевной страшно буйствовал и драки по всему
селу затевал. И даже к готам ходил драться, чтобы ни у кого
сомнений не оставалось - беда у Авдея.
Валентин, от раннего тяжкого бремени преждевременно
очерствевший душой, сказал своей матери, чтобы по тем детям не
убивалась, ибо их все равно пришлось бы продать. Не
прокормиться большой семье, где сплошь дармоеды, а рабочих рук
одна пара. Мать Валентина послушала и горевать не стала.
Валентин-то и был главой семьи. Как он решит, так и будет.
Понимая это, мать перед ним трепетала и стремилась угодить.
И Авдей, когда не был сильно пьян (а такое, хоть нечасто, но
случалось) тоже Валентина боялся и слушался.
Похоронив второго из меньших братьев, Валентин взял нож и
убил кобылу, верную помощницу, ибо иначе не дожить было семье
до лета. Авдей по кобыле выл страшнее, чем по детям, но возразить
старшему сыну своему не посмел.
По весне заняли в готском селе лошадь и вспахали поле;
расплатились из урожая и худо-бедно перезимовали. Когда же
минула та зима, ушли из дома братья валентиновы. Больно скучно
жилось им с отцом-пьяницей, матерью-мышкой и братом-бирюком.
Ушли - и ни слуху ни духу о них больше не было.
Иной раз средний сын вспомнится, Меркурин. В столице
живет, у малолетнего государя и императрицы Юистины. На какую
высотищу забрался Меркурин Авдеев - подумать страшно! Ну да
что о нем лишний раз думать. Отрезанный ломоть этот Меркурин,
назад не прилепишь.
Минуло несколько лет после голода; на могилах сорняки
выросли. Купить лошадь взамен той, съеденной, Валентин так и не
сумел. И жены себе не взял, не до того ему было.
Ранней весной 387 года снова в готское село пошел, насчет
лошади договариваться, поскольку одному плуг тащить тяжело, а
Авдей с матерью не помощники.
Авдей за Валентином к готам увязался. Постарел Авдей,
золотые веснушки на лице его поблекли, добренькие глазки, вечно
слезами залитые, выцвели, будто их долго в уксусной воде
