очевидно, что его антропологическая ситуация делает его Историю
все драматичнее, все опаснее, как бы приближая ее к собственной
невозможности. Когда История достигнет этих рубежей, она может
лишь остановиться, поколебаться немного вокруг собственной оси и
застыть навсегда. Однако это может произойти двумя способами;
либо История постепенно, и все заметнее замедляясь, достигает
устойчивого состояния. которое утверждает в бесконечности времени
то, к чему она всегда стремилась и чем она, по сути, была
изначально и неизменно; либо, напротив, История достигает некой
поворотной точки, где закрепляется лишь постольку, поскольку ей
удается преодолеть все то, чем она непрерывно доселе была.
В первом решении вопроса (представленном "пессимизмом"
Рикардо) История выступает как мощный механизм, восполняющий
ограниченность антропологических определений; разумеется, она не
выходит за пределы конечного человеческого бытия, но в этом бытии
она отчетливо вырисовывается как явление положительное и
объемное. Эта История помогает человеку преодолеть недостаток
благ, на который он обречен. Чем ощутимее становится этот
недостаток с каждым днем, тем напряженнее становится труд;
производство увеличивается в абсолютных цифрах, но в то же самое
время и в том же самом процессе увеличиваются издержки
производства -- то есть количество труда, необходимого для
производства одного и того же предмета. Так неизбежно наступает
момент, когда труд уже более не обеспечивается продуктами,
которые сам он производит: теперь они стоят столько же, сколько
пища; получаемая рабочим. Производство уже не может заполнить
недостаток. Тогда недостаток сам положит себе предел (посредством
демографической стабилизации), и труд будет точно соответствовать
потребностям (посредством известного перераспределения богатств).
Отныне конечность человеческого бытия и производство будут точно
накладываться друг на друга. складываясь в единый образ. Всякий
дополнительный труд становится как бы бесполезным; все лишнее
население обречено на гибель. Так жизнь и смерть оказываются
лицом к лицу, друг против друга, скованные и как бы вдвойне
подкрепленные взаимным натиском. Так История приведет конечное
бытие человека к той предельной точке, где эта конечность
выявится наконец в своей чистоте; ведь теперь у нее не будет
возможности скрыться от самой себя, у нее не хватит сил, чтобы
устроить свое будущее, у нее не будет новых земель для будущего
человечества. Этот мощный оползень Истории мало-помалу снесет все
заслоны, скрывающие человека от собственного взгляда; человек
исчерпает все те возможности, которые отчасти затуманивают и
скрывают под упованиями на будущее его антропологическую наготу;
тем самым История приведет человека длинными, но неизбежными и
неотвратимыми путями к той истине, которая сосредоточит его на
нем самом.
Во втором решении (представленном Марксом) отношение Истории
к конечности человеческого бытия расшифровывается противоположным
образом. Здесь История играет уже отрицательную роль: ведь именно
она усиливает гнет нужды, увеличивает недостаток благ, принуждает
людей трудиться и производить все больше и больше, получая при
этом лишь самое необходимое для жизни, а иногда и еще меньше.
Хотя с течением времени продукт труда и накапливается, он
неизменно ускользает от тех, кто трудится; они производят
безмерно больше той части стоимости, которая возвращается к ним в
виде заработка, и тем самым дают капиталу возможность снова и
снова покупать труд. Так непрестанно растет число тех, кого
История удерживает на последней грани их условий существования;
тем самым эти условия постепенно становятся все более ненадежными
и приближаются к тому пределу, за которым само существование
станет невозможным: накопление капитала, увеличение числа
предприятий и их мощности, постоянное давление на заработную
плату, перепроизводство, -- все это суживает рынок труда,
уменьшает плату за труд и увеличивает безработицу. Отброшенный
нищетой на грань жизни и смерти, целый класс людей испытывает на
собственной шкуре, что такое нужда, голод и труд. В том, что
другие приписывают природе или естественному ходу вещей, эти люди
умеют видеть следствие Истории -- отчуждение конечного
человеческого бытия, хоть оно таким и не выглядит. По этой-то
самой причине они, и только они одни, могут уловить и воссоздать
эту истину человеческой сущности. А достигнуть этого можно лишь
ниспровержением Истории или по крайней мере изменением
направления ее прежнего течения. Лишь тогда начнется время,
которое потечет иначе -- в иной форме, по иным законам.
Однако, несомненно, выбор между "пессимизмом" Рикардо и
революционными чаяниями Маркса не столь уж важен. Эта
альтернатива свидетельствует лишь о двух возможных подходах к
рассмотрению отношений антропологии и Истории, устанавливаемых
экономией через посредство понятий редкости благ и труда. У
Рикардо История заполняет разрыв, обусловленный конечностью
человеческого бытия и находящий выражение в постоянном недостатке
благ, конец которому кладет лишь момент достижения окончательного
равновесия. В марксистском прочтении История, лишая человека
возможности владеть своим трудом, ясно порождает позитивную форму
его конечного бытия -- его материальную истину, наконец-то
освобожденную Разумеется, легко понять, как на уровне мнений
произошел выбор между этими вариантами, почему одни отдали
предпочтение первому типу анализа, другие -- второму. Но и то и
другое суть лишь производные различия, зависящие в общем и целом
от доксологического подхода к исследованию. На глубинном уровне
западного знания марксизм не вызывает никакого реального разрыва:
он без труда разместился со всей полнотой, спокойствием,
удобством и, право же, приемлемостью для своего времени внутри
эпистемологической диспозиции, которая благосклонно его приняла
(ведь именно она сама и предоставила ему место); а он в свою
очередь не имел ни повода потревожить ее, ни силы хоть сколько-
нибудь изменить, потому что только на нее он и опирался. Марксизм
внутри мышления XIX века -- все равно что рыба в воде: во всяком
другом месте ему нечем дышать. Если он и противопоставляет себя
"буржуазным" экономическим теориям и если в этом
противопоставлении он выдвигает против них радикальный переворот
Истории, то и этот конфликт, и этот проект имеют условием своей
возможности не преодоление всякой Истории вообще, но конкретное
событие, место которого может точно определить археология,
поскольку оно одновременно и равным образом предопределило и
буржуазную экономику, и революционную экономику XIX века. Их
споры вполне могли породить несколько волн и смутить водную
гладь; однако это лишь бури в стакане воды1<$F1 Как известно,
возникновение марксизма в XIX в. и его дальнейшее развитие были
обусловлены всем предшествующим опытом науки и общественной
практики. В данном контексте, вследствие абсолютизации у Фуко
аспекта прерывности, это обстоятельство получает ложное
освещение. В последующих работах, например в "Археологии знания",
Фуко дает более обоснованную трактовку этой проблемы. -- Прим.
перев.>.
Главное в том, что в начале XIX века сложилась такая
диспозиция знания, в которой одновременно фигурируют историчность
экономии (в соответствии с формами производства), конечность
человеческого бытия (в соответствии с редкостью благ и трудом) и
приближение конца Истории -- будь то бесконечное замедление или
же решительный перелом. История, антропология и приостановка
развития располагаются согласно модели, определяющей одну из
важнейших мыслительных схем XIX века. Известно, например, какую
роль сыграла эта диспозиция в одушевлении гуманизмов с их усталым
благожелательством; известно, как она же возродила утопии
всеобщего свершения. Для классического мышления утопия была,
скорее, грезой о первоначале: первосозданная свежесть мира
ложилась в основу идеального развертывания картины, в которой
каждая вещь представлялась на своем месте, в своем окружении, со
своими особенностями, со своими непосредственными эквивалентами;
и эти представления в первоначальной своей ясности пока еще не
отделялись от живого, острого и ощутимого присутствия того, что
именно за ними лежит. Напротив, в XIX веке утопия относится
скорее к концу времен, нежели к первоистокам: знание строится уже
не в виде картины, но в виде ряда, цепи, становления: когда
обетованным вечером во мраке предстанет тень развязки, тогда
История, в бурном ли неистовстве, в медленном ли саморазрушении,
выявит антропологическую истину человеческого бытия во всей ее
незыблемости; при этом календарное время, быть может, и не
остановится, однако оно словно опустеет, поскольку историчность
полностью совпадет с человеческой сущностью. Направленность
становления, со всеми его внутренними возможностями -- драмой,
забвением, отчуждением, окажется в плену у конечного
человеческого бытия, которое в свою очередь найдет в этом свое
четкое и ясное выражение. Конечность во всей своей истине дается
во времени -- и вот времени наступает конец. Исполненное величия
раздумье о конце Истории -- это утопия причинного мышления, тогда
как греза о первоначале -- это утопия классифицирующего мышления.
Эта диспозиция исполняла свою принудительную роль очень
долго; в конце XIX века Ницше в последний раз заставил ее
вспыхнуть и воссиять. Он взял тему конца времен, чтобы заставить
бога умереть, а последнего человека -- блуждать во тьме; он взял
тему конечности человеческого бытия, чтобы показать чудо
пришествия сверхчеловека; он взял великую и непрерывную цепь
Истории, чтобы искривить ее и замкнуть в вечном повторении.
Смерть бога, неминуемость сверхчеловека, ожидание роковой годины
и страх перед ней -- все это буквально, шаг за шагом повторяло те
элементы, которые уже наличествовали в диспозиции мышления XIX
века и образовывали его археологическую сетку; тем не менее эти
элементы воспламенили застывшие формы, сложили странные и почти
невероятные образы из их обуглившихся останков; и в этом свете, о
котором мы еще доподлинно не знаем, был ли он последним пожаром
или новой зарей, разверзлось нечто такое, чему суждено было, по-
видимому, стать пространством современного мышления. Во всяком
случае, именно Ницше сжег для нас и даже задолго до нашего
рождения разнородные обещания диалектики и антропологии.
3. Кювье
Подобно тому как Смит использовал устойчивую стоимость труда
для установления цены вещей в ряду эквивалентов, так Жюсье в
своем проекте установления классификации, столь же точной, как
метод, и столь же строгой, как система, вывел правило
соподчинения признаков. Подобно тому как Рикардо освободил труд
от роли измерителя, вывел его за рамки обмена и поместил в общие
формы производства, точно так же и Кювье1<$F1 См. о Кювье
замечательную работу Додена: Daudin. Les classes zoologiques,
Paris, 1930.> освободил соподчиненность признаков от их
таксономической функции, вывел их за рамки всякой возможной
классификации и поместил в различные уровни организации живых
существ. Внутренняя связь, обусловливающая взаимозависимость
структур, определяется теперь не только на уровне частот, но
становится самой основой корреляций. Именно этот сдвиг и
перестановку определил некогда Жоффруа Сент-Илер такими словами:
"Органическая структура становится абстрактной сущностью...
способной принимать различные формы"1<$F1 Цит. по: Th. Cahn. La
Vie et l'euvre d'E. Geofforoy Saint-Hilaire, Paris, 1962, p.
138.>. Все пространство живых существ организуется вокруг этого
понятия, а все то, что представало некогда глазам сквозь сетку
понятий естественной истории (роды, виды, индивиды, структуры,
органы), приобретает ныне новый способ бытия.
Прежде всего это относится к тем элементам (или тем группам
различных элементов), которые можно вычленить, окидывая взглядом
телесную организацию индивидов, и которые называются органами. В
