том, чтобы санкционировать этот анализ, допустить установление
тождеств и различий и создать инструмент их упорядочения -- так
сказать, мерку их качества. Однако ни труд, ни грамматическая
система, ни живой организм уже не могли определяться или
закрепляться одной лишь игрой представлений -- их разложением,
расчленением, пересоставлением, в результате чего они предстают в
точном самоудвоении; а значит, и само пространство анализа
неизбежно теряло свою независимость. отныне эта таблица уже не
является вместилищем всех возможных порядков, матрицей всех
отношений, формой распределения всех существ в их неповторимой
индивидуальности; она образует лишь тонкую поверхностную оболочку
знания; соседства элементов, которые в ней выявляются,
элементарные тождества, которые в ней описываются в их
повторности, сходства, которые в ней обнаруживаются и
растворяются, постоянства, которые она позволяет охватить,
оказываются лишь следствиями некоторых синтезов, организаций,
систем, располагающихся гораздо глубже всех тех расчленений,
которые можно установить на основе непосредственно видимого, а
открывающийся взгляду порядок с неизменной сеткой разграничений
теперь является лишь каким-то поверхностным свечением над некой
скрытой глубиной.
Пространство западного знания оказывается теперь на грани
перелома: таксономия, обширное всеобщее пространство которой
образовалось некогда в соответствии с возможностью матезиса и
составило сильную сторону знания -- одновременно и его
первоначальную возможность, и условие его совершенствования, --
будет располагаться теперь в иной, пока еще нечеткой вертикальной
структуре, которая отныне должна определять закономерности
сходств, предписывать характер соседств и прерывностей,
основывать доступные восприятию диспозиции элементов и смещать
весь огромный горизонтальный разворот таксономии по направлению к
второстепенной области ее следствий. Таким образом, европейская
культура изобретает такое глубинное измерение, в котором вопрос
ставится уже не о тождествах, не об отличительных признаках, не
об устойчивых таблицах со всеми возможными внутри них ходами, но
о мощных скрытых силах, развившихся из их первозданного и
недоступного ядра, о первоначале, о причинности, об истории.
Отныне вещи могут предстать представлению лишь из глубины этой
ушедшей в себя толщи; хотя при этом темнота ее, быть может, еще
более запутает и затуманит их, но зато сила, таящаяся в этой
глубине, прочнее свяжет, соединит, расчленит, непосредственно
сгруппирует их друг с другом. Видимые образы, их связи, пробелы,
которые вычленяют их и обрисовывают их очертания, -- все они
будут открываться нашему взгляду -- в уже связном виде, уже
сорасчлененными -- лишь в той темной глубине, которая вкупе со
временем подспудно порождает вещи.
Итак -- на новом этапе рассматриваемого события, -- знание в
его позитивности меняет свою природу и форму. Было бы
неправомерно -- или по крайней мере недостаточно -- приписывать
этот сдвиг открытию дотоле неизвестных объектов (таких, например,
как грамматическая система санскрита, как соотношение
анатомической организации и органических функций в живом
существе, как экономическое значение капитана). Было бы столь же
неточно предполагать, будто всеобщая грамматика стала филологией,
естественная история -- биологией, а анализ богатства --
политической экономией только благодаря тому, что все эти способы
познания уточнили свои методы, ближе подошли к своим объектам,
рационализировали свои понятия, выбрали более совершенные модели
формализации, -- короче говоря, будто они вышли из своей
предыстории благодаря некоему самоанализу разума. На рубеже веков
изменилось, подвергнувшись необратимому сдвигу, именно само
знание как некий способ бытия, нераздельно предсуществующий и
познающему объекту, и познаваемому объекту. Если при исследовании
цены производства идеальная первоначальная ситуация обмена уже
более не используется как средство анализа образования стоимости,
то лишь потому, что на археологическом уровне производство,
становясь основным образом в пространстве знания, заменяет собою
обмен и вызывает. с одной стороны, появление новых объектов
познания (например, капитал), а с другой стороны, предпосылает их
изучению новые понятия и новые методы (например, анализ форм
производства). Подобным образом, если, начиная с Кювье,
исследованию подвергается внутренняя органическая структура живых
существ и для этого используются методы сравнительной анатомии,
то лишь потому, что Жизнь как основная форма знания вызывает
появление и новых объектов (например, отношение признака к
функции), и новых методов (например, поиск аналогий). Наконец,
если Гримм и Бопп стремятся определить законы чередования гласных
или изменения согласных, то это происходит потому, что Дискурсия
как способ знания замещается Языком, который определяет дотоле
невиданные объекты (семейства языков с аналогичными
грамматическими системами) и предписывает дотоле не
использовавшиеся методы (анализ правил трансформации согласных и
гласных). Производство, жизнь, язык -- во всем этом уже не
следует искать объекты, которые как бы силой собственного веса и
под действием собственного напора навязывались бы извне познанию,
ранее пренебрегавшему ими; в них не следует также видеть понятия,
созданные постепенно, благодаря новым методам, благодаря
прогрессу наук, шествующих к своей собственной рациональности.
Именно на этих основных способах знания держится в своем единстве
и нераздельности соотношение (вторичное и производное) новых
знаний и новых приемов с неизвестными объектами. Возникновение
этих основных способов бытия знания, несомненно, отсылает в глубь
археологических слов, однако их внешние признаки можно найти в
работах Рикардо в экономии, Кювье в биологии, Боппа в филологии.
2. Рикардо
В исследованиях Адама Смита труд был обязан своим
привилегированным положением признаваемой в нем способности
устанавливать постоянное соотношение между стоимостями вещей; он
позволял уравнивать в обмене такие потребительные стоимости,
соизмеримость которых подвержена изменению или подчинена
относительности. Однако труд мог приобрести такую роль лишь ценою
определенного условия: необходимо было предположить, что
количество труда, необходимого для производства некой вещи, равно
количеству труда, которое сама эта вещь могла приобрести в
процессе обмена. Как же еще можно было обосновать это тождество,
если не на основе уподобления (скорее смутно предполагаемого,
нежели полностью разъясненного) труда как производственной
деятельности и труда как товара, который можно покупать и
продавать? Труд в этом втором смысле не может быть использован в
качестве постоянной меры; он "столь же подвержен изменениям,
сколь все те товары или продукты, с которыми его можно
сопоставить"1<$F1 Ricardo. Euvres completes, Paris, 1882, p. 5.>.
Причиной этого смешения двух понятий "труда" у Адама Смита было
то главенствующее значение, которое придавалось представлению в
его концепции: всякий товар представлял какой-то определенный
труд, а всякий труд мог представлять определенное количество
товара. Деятельность людей и стоимость вещей вступали в общение в
прозрачной стихии представления. Именно здесь исследование
Рикардо обретает свое место и решающее обоснование своей
значимости. Это не первое исследование, в котором столь важное
место в функционировании экономики отводится труду; но оно
разрывает единство понятия "труд" и впервые разграничивает столь
радикальным образом ту силу, тот труд, то рабочее время, которые
покупаются и продаются, и ту деятельность, которая лежит в основе
стоимости вещей. Таким образом, по одну сторону оказывается труд,
который предлагают рабочие, который принимают или требуют
предприниматели и который оплачивается заработной платой; по
другую же сторону -- тот труд, который добывает металлы,
производит продукты, изготовляет различные предметы, перевозит
готовые товары и создает тем самым меновые стоимости, которые до
него не существовали и без него не появились бы вообще.
Несомненно, что для Рикардо, как и для Смита, труд способен
измерять эквивалентность товаров, которые проходят через цикл
обменов: "В незрелом состоянии общества меновая стоимость вещей
или правило, которое устанавливает, какое количество одного
продукта следует отдать в обмен на другой продукт, зависит лишь
от сравнительного количества труда, затраченного на производство
каждого из них"1<$F1 Ricardo, loc. cit., p. 3.>. Однако различие
между Смитом и Рикардо заключается в следующем: для первого труд
может служить общей мерой для всех других товаров (частью которых
являются и продукты, необходимые для поддержания существования),
лишь поскольку он может быть поделен на рабочие дни; для второго
же количество труда позволяет установить стоимость некой вещи не
только потому, что она может быть представлена в единицах труда,
но прежде всего и главным образом потому, что труд как
деятельность производства является "источником всякой стоимости".
В противоположность классическому веку здесь уже стоимость не
может более определяться на основе единой системы эквивалентов и
свойственной товарам способности представлять друг друга.
Стоимость перестала быть знаком, она стала продуктом. Если
стоимость вещей равняется стоимости создавшего их труда или хотя
бы пропорциональна этому труду, то это не означает, что труд
является устойчивой и постоянной стоимостью, пригодной для обмена
в любой стоимости является труд. И лучшим доказательством этого
является то, что стоимость вещей возрастает соответственно
количеству труда, которое необходимо затратить на их
производство; однако она не меняется при возрастании или
понижении заработной платы, на которую, как на любой другой
товар, обменивается труд2<$F2 Id., ibid., p. 24.>. Обращаясь на
рынке, обмениваясь друг на друга, стоимости обладают также
способностью к представлению. Однако эта способность извлекается
ими не из обмена и обращения, но только из труда, который
предшествует всякому представлению и предрешает его, а
следовательно, не может определяться обменом. Если для
классического мышления торговля и обмен служат той основой
анализа богатств, дальше которой анализ не идет (это свойственно
и Адаму Смиту, у которого разделение труда подчиняется критериям
обмена), то, начиная с Рикардо, возможность обмена основывается
на труде, а теория производства отныне должна будет всегда
предшествовать теории обращения.
Отсюда три следствия, на которые следует обратить внимание.
Первое -- это совершенно новая форма установления причинного
ряда. В XVIII веке взаимозависимостью экономических детерминаций
вовсе не пренебрегали, скорее напротив: объясняли, как деньги
могут растрачиваться и вновь стекаться, цены -- повышаться и
понижаться, производство -- увеличиваться, застаиваться или
уменьшаться; однако все эти изменения определялись пространством
таблицы, в которой стоимости могли представлять друг друга. Так.
стоимости увеличивались, поскольку представляющие элементы
возрастали быстрее представляемых; производство уменьшалось, если
средства представления уменьшались по сравнению с подлежащими
представлению вещами и т. д. Во всех этих случаях речь шла лишь о
поверхностной причинности, не выходившей из круга
взаимозависимостей анализируемого и анализирующего. Напротив,
начиная с Рикардо, труд, отстранившийся от представления и
обосновавшийся в той области, где она не имеет власти,
организуется уже в соответствии со своей собственной
причинностью. Количество труда, необходимого для изготовления,
сбора или перевозки какой-либо вещи и определяющего ее стоимость,
зависит от форм производства: в зависимости от степени разделения
труда, от количества и природы орудий труда, от отношения между
общей суммой капитала, находящегося в распоряжении
предпринимателя, и тем капиталом, который он вкладывает в
устройство своей фабрики, производство изменяется, становясь
