собственной истории, могла бы обосновать то, чем была сама
по себе единственная истина.
Она, археология, должна проследить это событие в его
явной диспозиции; она объяснит, каким образом изменились
собственные очертания каждой позитивности (так, в грамматике
она проанализирует стирание ведущей роли, принадлежавшей
имени, и новую значимость систем флексий, а в исследовании
живых существ -- подчинение признака функциям); она
проанализирует изменение тех эмпирических существ, которые
наполняют позитивности (замена дискурсии языками, богатств -
- производством); она изучит взаимное смещение позитивностей
(например, новые отношения между биологией, языкознанием и
экономией); наконец и в особенности, она покажет, что общее
пространство знания -- это уже вовсе не пространство
тождеств и различий, неисчислимых порядков, универсальных
характеристик, всеобщей таксономии, матезиса неизмеряемого -
- это пространство создается организациями, то есть
внутренними связями элементов, ансамбль которых и
обеспечивает функционирование; она покажет, что эти
организации прерывны, что они, следовательно, вовсе не
образуют картину непрерывных одновременностей, что лишь
некоторые из них находятся на одном уровне, тогда как другие
намечают серии или линейные ряды. Можно видеть, что в
качестве организующего принципа этого пространства
эмпиричностей выявляются аналогия и последовательность:
фактически связь между элементами (где наблюдаемость уже не
играет роли) и функцией, которую они обеспечивают; более
того, если эти организации оказываются соседствующими
вследствии особенно большой плотности аналогий, то это
происходит не потому, что они занимают близкие места в
классификационном пространстве, но потому, что они
сформировались либо в одно и то же время, либо с небольшим
разрывом в становлении этих последовательностей. Если для
классической мысли хронологическая последовательность
протекала лишь в предданном и глубинном пространстве некоей
картины, заранее выявляющей все свои возможности, то ныне,
для современной мысли, сходства, наблюдаемые одновременно в
пространстве, являются лишь распределенными и
зафиксированными формами последовательности, шествующей от
аналогии к аналогии. Классический порядок распределял в
непрерывном пространстве тождествами неколичественные
различия, которые разъединяли и объединяли вещи; этот
порядок властвовал безраздельно (но каждый раз в несколько
иных формах и по несколько иным законам) над речь людей,
таблицей естественных существ и обменом богатств. Начиная с
XIX века История развертывается во временном ряде аналогий,
сближающих различные организованности друг с другом. Именно
эта История последовательно диктует свои законы анализу
производства, живым организмам и, наконец, лингвистическим
группам. История дает место аналогичным организациям, тогда
как Порядок открывает путь последовательным тождествам и
различиям.
Несомненно, однако, что в Истории здесь не следует
видеть собрание фактических последовательностей, как они
могли бы быть составлены; это основной способ бытия
эмпиричностей, исходя из которого они утверждают, полагают и
размещают себя в пространстве знания для возможного познания
или возможных наук. Подобно тому как Порядок для
классической мысли не был лишь видимой гармонией вещей, их
слаженностью, их законосообразностью или же их установленной
симметрией, но пространством их собственного бытия, тем, что
еще до всякого действительного познания устанавливает вещи в
пространстве знания, подобно этому История начиная с XIX
века определяет то место рождения всего эмпирического, из
которого, вне всякой установленной хронологии, оно черпает
свое собственное бытие. Несомненно, что именно поэтому
История так рано раздваивается, в непреодолимой
двусмысленности, на эмпирическую науку о событиях и коренной
способ бытия, предписывающий судьбу и всем вообще
эмпирическим существам, и нам самим во всей нашей специфике.
Как известно, История -- это самая богатая знаниями,
сведениями, самая живая и, быть может, самая захламленная
область нашей памяти, но вместе с тем это основа, дающая
всякому существу недолговечный свет его существования.
Будучи способом бытия всего того, что дано нам в опыте,
История, таким образом, стала неминуемой для нашей мысли, и
в этом она, несомненно, не отличается от классического
Порядка. И его также можно было бы строить внутри
согласованного знания; но, что еще важнее, -- он бы
пространством, внутри которого все бытие вступало в
познание; классическая метафизика помещалась как раз в этом
пространстве между порядком и Порядком, между распределением
по разрядам и Тожеством, между естественными существами и
Природой, короче, между человеческим восприятием (или
воображением) и разумом или волей бога. Философия же XIX
века разместится в пространстве между историей и Историей,
между событиями и Первоначалом, эволюцией и первоначальным
отрывом от источника, между забвением и Возвратом. Она,
следовательно, будет Метафизикой лишь постольку, поскольку
она будет Памятью и с необходимостью подведет мысль к
вопросу о знании того, что же это значит для мысли -- иметь
историю. Этот вопрос неизбежно подтолкнет философию от
Гегеля к Ницше и далее. Не следует видеть в этом конец
независимой философской рефлексии, слишком ранней и слишком
гордой, чтобы заняться исключительно лишь тем, что было
сказано другими и до нее; не следует видеть в этом и предлог
для того чтобы отвергнуть мышление, неспособное держаться
собственными силами и всегда вынужденное развертываться на
основе мышления, уже осуществленного. Всего этого
достаточно, чтобы признать в ней философию, хотя и лишенную
метафизики, поскольку она выделилась из пространства
порядка, но обреченную Времени, его потоку, его возвратам,
поскольку она заключена в способ бытия Истории.
Однако необходимо вновь и с большей подробностью
рассмотреть все то, что произошло при переходе от XVIII к
XIX веку -- этот столь бегло очертившийся перелом от Порядка
к Истории, фундаментальное изменение тех позитивностей,
которые в течение полутора веков дали место стольким
примыкающим друг к другу знаниям: анализу представлений,
всеобщей грамматике, естественной истории, размышлениям о
богатстве и торговле. Как же могли изгладиться такие способы
упорядочения эмпирического, как дискурсия, таблица, обмен? В
каком ином пространстве и в каком обличье слова, существа,
объекты потребности заняли свое место и распределились
относительно друг друга? Какой новый способ бытия они должны
были получить, чтобы все эти изменения стали возможны, чтобы
за каких-нибудь несколько лет появились все те, ныне
привычные, знания, которые начиная с XIX века мы называем
филологией, биологией, политической экономией? Обычно мы
представляем, что коль скоро эти новые области определились
в прошлом веке, то это означает лишь некоторое прибавление
объективности в познании, точности в наблюдениях, строгости
в рассуждениях, организованности в научных исследованиях и
научной информации; мы представляем, что все это, с помощью
удачи или гения в некоторых счастливых открытиях, помогло
нам выйти из доисторической эпохи, когда знание еще лепетало
языком Грамматики Пор-Роялая, линнеевых классификаций,
теорий торговли или земледелия. Но если с точки зрения
познавательного рационализма можно говорить лишь о
предистории, то с точки зрения позитивностей можно говорить
уже об Истории, как таковой. Ведь потребовалось
действительно фундаментальное событие -- несомненно, одно из
самых основополагающих в западноевропейской культуре, --
чтобы разрушить позитивность классического знания --
установить другую позитивность, из которой мы сами до сих
пор еще полностью не вышли.
Это событие, несомненно, большей частью от нас
ускользает, поскольку мы и поныне находимся в области,
открытой его воздействию. Его полнота, достигнутые им
глубины, все те позитивности, которые оно смогло опрокинуть
и перестроить, властное могущество, позволившее ему за
каких-нибудь несколько лет пересечь все пространство нашей
культуры, -- все это может быть оценено и измерено лишь в
результате почти бесконечного поиска, затрагивающего саму
основу нашей современности. СОздание стольких позитивных
наук, появление литературы, замыкание философии на своем
собственном становлении, возникновение истории одновременно
и как знания, и как способа бытия эмпирического -- все это
лишь знаки некоего глубинного разрыва, знаки, рассеянные по
всему пространству знания и наблюдаемые то здесь, в
филологии, то там, в политической экономии или биологии. Они
рассеяны также и во времени; конечно, это событие, взятое
как целостность, располагается между датами, установить
которые несложно (крайние точки -- это 1775 и 1825 годы),
однако в каждой из изучаемых областей можно заметить две
последовательные фазы, которые сочленяются друг с другом
где-то около 1795--1800 гг. В первой фазе основной способ
бытия позитивностей не меняется: человеческие богатства:
природные виды, слова, из которых состоят языки, пока еще
остаются тем, чем они были в классическую эпоху, --
удвоенными представлениями -- представлениями, роль которых
в том, чтобы обозначать сами представления, анализировать,
соединять и расчленять их, чтобы выделить в них одновременно
с системой их тождеств и различий основной принцип порядка.
Только во второй фазе слова, классы и богатства приобретают
способ бытия, несовместимый со способом бытия представления.
И напротив, что изменяется уже очень рано, начиная с
исследований Адама Смита, А.-Л. де Жюсье или Вик д'Азира, в
эпоху Джонса или Анкетиль-Дюперрона, так это очертание
позитивностей; способ, которым внутри каждой из них элементы
представления функционируют относительно друг друга,
посредством которого они осуществляют свою двойную роль
обозначения и сочленения, посредством которого в игре
сравнений они достигают установления порядка. Именно первая
из этих фаз будет исследована в настоящей главе.
2. МЕРА ТРУДА
Охотно признают, что Адам Смит основал современную
политическую экономию, можно было бы просто сказать --
экономию, введя понятие труда в область размышления, которая
пока еще его не знала, и тем самым отбросив в доисторическую
эпоху знания (за исключением разве что физиократов, заслуга
которых заключается по крайней мере в том, что они
попытались исследовать сельскохозяйственное производство).
Верно, что Адам Смит соотносит понятие богатства прежде
всего с понятием труда: "Годичный труд каждого народа
представляет собой первоначальный фонд, который доставляет
ему все необходимые для существования и удобства жизни
продукты, потребляемые им в течение года и состоящие всегда
или из непосредственных продуктов этого труда, или из того,
что приобретается в обмен на эти продукты у других
народов"<$FАдам Смит. Исследование о природе и причинах
богатства народов. М., Соцэкгиз, 1962, с. 17.>. Cтоль же
верно, что Смит соотносит "потребительную стоимость" вещей с
потребностями людей, а "меновую стоимость" с количеством
труда, затраченного на их изготовление: "Стоимость всякого
товара для лица, которое им обладает и имеет в виду не
использовать его или лично потребить, а обменять на другие
предметы, равна количеству труда, которое он может купить на
него или получить в свое распоряжение"<$FАдам Смит.
Исследование о природе и причинах богатства народов. М.,
Соцэкгиз, 1962, с. 38>. Однако в действительности разница
между исследованиями Смита и исследованиями Тюрго или
Кантильона не так велика, как полагают, или, скорее, она
состоит не в том, в чем кажется. Уже у Кантильона и даже
ранее потребительная стоимость отличалась от меновой; с того
же времени в качестве меры меновой стоимости использовалось
количество труда. Правда, количество труда, запечатленное в
цене вещей, было лишь измерительным инструментом,
одновременно относительным и несамостоятельным. Фактически
