Эту просьбу я исполнил - что-то на уровне "Ах, боже, боже, а муж
на что же?" Потом она уговорила меня сыграть с ней в комедии "Вес-
на в Москве" - кажется, так.
В лагерном формуляре, в графе "профессия", у меня значилось:
киносценарист. Что такое "сценарист" мало кто знал, но можно было
предположить, что я имею отношение к сценическому искусству. Все
участники самодеятельности ревниво ожидали моего дебюта. На премь-
ере я опозорился; говорил так тихо, что из зала кричали: "Гром-
че! Громче!" Но этим я завоевал расположение остальных артистов -
им не надо было бояться конкуренции. А раньше относились насторо-
женно, с опаской: москвич, учился в специальном институте...
Кроме Софы в спектакле принимал участие только один професси-
онал - Сашка Клоков, игравший до ареста в театре Северного флота,
которым в годы войны руководил Валентин Плучек. Остальные были лю-
бители - но посильнее меня.
Потом уже, на другом лагпункте, я освоился и играл не без ус-
пеха молодых красавцев лейтенантов. Красавцем я не был никогда, но
молод был - а кроме того, успеху помогал отцовский китель: его
- 173 -
после смерти отца прислала мама. Я надевал его не только на сцене;
носил всегда, и он производил впечатление. Однажды пожилой надзи-
ратель робко обратился ко мне:
- Гражданин начальник, как бы мне рисом получить?..
Дело в том, что лагерный продстол выписывал продукты "сухим
пайком" не только зекам-бесконвойникам, но и вохровцам. И тот над-
зиратель хотел бы получить свою норму не "конским рисом", т.е. ов-
сянкой, а настоящим. Такое одолжение я ему сделал, он был не вред-
ный.
Вохра, охранявшая нас, набиралась из местных архангельских
мужиков. Про себя они говорили - полувсерьез: "Мы не русские, мы
трескоеды". И охотно выменивали у бесконвойников треску, отдавая
мясо из своего пайка. Тамошнее присловье - "тресоцки не поешь, не
поработаешь" - известно всем. Чем им так хороша была соленая лежа-
лая "тресоцка" - понятия не имею. Но вернусь к пище духовной.
В программу лагерных концертов обязательно входили танцеваль-
ные номера - чечетка или цыганочка, обычно в исполнении какого-ни-
будь "полуцвета". (Серьезным ворам по их закону не полагалось при-
нимать участие в официальных забавах.) Певцы исполняли и романсы,
и советские песни, и народные. А что до драматического репертуара,
то ставились как правило одноактные пьески из сборников для само-
деятельности. В соответствии с духом времени там действовали шпио-
ны, диверсанты и разоблачающие их чекисты. Зеки играли и тех и
других с одинаковым рвением: к реальной жизни эти персонажи отно-
шения не имели, были чисто условными фигурами, как все равно пира-
ты или индейцы.
На мужских лагпунктах женские роли исполнялись - как в шекс-
пировские времена - мужчинами. С улыбкой вспоминаю Борю Окорокова,
- 174 -
рослого парня с длинными как у девушки ресницами и грубыми шах-
терскими руками. Он очень хорош был в ролях обольстительных шпио-
нок. Но с Борей мы познакомились много позже, на Инте. А в Кодине
женщин играли женщины.
Имелась у нас и акробатическая пара. "За низа" работал только
что прибывший крепыш Ян Эрлих, а "за верха" - профессиональный
цирковой акробат Володя. Его отыскали в ОП - оздоровительном пунк-
те, и был он таким доходным, что с трудом держал стойку на исхуда-
лых, почти без мышц, руках. Но держал все-таки; а со временем
слегка отъелся и работал прекрасно.
Особым успехом пользовался у зрителей клоун Еремеев. Это был
мрачный неразговорчивый мужчина, что вполне соответствует литера-
турному клише: клоун - меланхолик, трагик - весельчак и мечтает
сыграть комическую роль... Откуда-то - видимо, из армейской само-
деятельности - Еремеев вынес запас дурацких балаганных реприз и,
размалевав лицо белилами и румянами, во всю потешал нетребователь-
ную публику. Но вскоре его сценической карьере пришел конец.
Дело в том, что основным местом работы у Еремеева была хлебо-
резка. Хлеборез - это очень завидная должность: хлеборез всегда
сыт - и не хлебом единым, хлеб можно менять на продукты из посы-
лок. Что Еремеев и делал. На него настучал его же помощник; завели
дело - и меня как свидетеля вызвали на допрос. Хлеборезу предстоя-
ла очная ставка с моим начальником, бухгалтером продстола Федей
Мануйловым. Главный вопрос почему-то был такой: пили Мануйлов с
Еремеевым водку в хлеборезке? Я, конечно, знал, что пили, знал и
про более серьезные их прегрешения; но делал честное лицо и уверял
следователя, что не пили и вообще никаких предосудительных поступ-
ков не совершали.
- 175 -
Вторым свидетелем был помощник хлебореза - тот, что настучал.
- Ты вспомни, - уговаривал он меня. - Ты ж сам приходил с Ма-
нуйловым.
- Приходил. А водку никто не пил, пили какао - я угостил, из
посылки... Что ты можешь знать? Ты шестерка, тебя к столу не приг-
лашали.
Следователь прекрасно понимал, что я нагло вру; ну и что? В
протокол ему пришлось записать: водку не пили, ни о каких махина-
циях не договаривались.
Эх, поздновато пришла зековская мудрость: ни в чем не призна-
ваться, все начисто отрицать. Уговоры следователя, угрозы, мат -
все это в протокол не попадает. В деле остается только: не знаю,
не видел, не слышал. Нам бы понять это раньше, на Лубянке. Конеч-
но, в конце концов сломали бы нас, правильно говорил мой ст.лейте-
нант Макарка: "И не таких ломали!"******) Но не сразу же - и это
помогло бы сохранить к концу следствия хоть каплю самоуважения.
Следователи во все времена уверяют: "чистосердечное признание об-
легчает совесть". "И утяжеляет наказание", добавляют опытные арес-
танты...
Еремеева все же судили, добавили ему два года. Срок пустяко-
вый, да и дело было несерьезное. Не то, что прогремевшая на весь
Каргопольлаг афера, когда продстол и кухня выписали по всей форме
ведомость на 31 апреля, получили по ней продукты и продали за зо-
ну. И ни одна из ревизий не вспомнила, что в апреле нет тридцать
первого числа - пока кто-то не настучал из зависти. Но это было
давно, до нас с Федей.
По еремеевскому делу Мануйлов отделался пятью сутками карце-
ра. Эти пять суток он провел не без пользы. Каждую ночь вертухай,
- 176 -
не желая портить отношения с продстолом, впускал к нему в камеру
медсестру Лиду, Федькину возлюбленную. А роман их начался не без
моей помощи, чем я до сих пор горжусь.
На фронте Федя был лейтенантом;*******) его контузило, и он
жаловался на потерю потенции. Ладный, в суконной комсоставской
гимнастерке и хромовых сапогах, да еще на такой хлебной должности
- ясное дело, к нему подкатывались многие девчонки. Но Федька
только разводил руками, отшучивался:
- Девочки, бесполезняк. У меня давно на полшестого смотрит.
(Стрелки часов, показывающих полшестого, смотрят, если помни-
те, безнадежно вниз.) Девушки верили, отступались. Все, кроме мед-
сестрички Лиды: она влюбилась в Федю, вполне бескорыстно, еды ей и
в санчасти хватало. Но мой шеф панически боялся опозориться. Он
уже домой успел написать, чтоб жена не ждала его, выходила за дру-
гого: сам он теперь для семейной жизни не пригоден.
Не знаю, почему я, с моим минимальным опытом, взял на себя
роль сексопатолога (мы тогда и слов-то таких не слышали) и психо-
терапевта. Наверно, потому, что, как сказал однажды Саша Галич,
"евреи любят давать советы". И я уговорил Федю попробовать: Лидоч-
ка хорошая, добрая, уже и не такая молоденькая - знает, что к че-
му. (Лиде было лет 28, но мне-то всего 23). И потом - она медсест-
ра, она поможет... Короче говоря, Федя послушался, решил попробо-
вать. И ведь пошло как по маслу!..
После карцера Мануйлов вернулся на свой пост, а хлеборезом
сделали бухгалтера Тимофея Гостищева, донского казака. Этот очень
дорожил репутацией неподкупного честняги. Ходил исключительно в
лагерной одежонке, перепоясывался веревочкой, и на всякий случай
изображал из себя совсем темного мужичка-простачка. Как-то раз я
- 177 -
застал его в бараке с книгой в руках и удивился:
- Тимофей Павлович, читаете?
Он испуганно вздрогнул и бросил книжку на нары:
- Сызмальства не приучен.
А был неглуп, наблюдателен - и в самом деле честен.
Придурки жили в бараке ИТР - все, кроме самых важных: комен-
данта, зав.ШИЗО, старшего нарядчика. Тем полагались отдельные ка-
бинки. ИТР - инженерно-техническими работниками - считались и по-
вара, и бухгалтера, и кладовщики.
Однажды зашел ко мне Петька Якир. Мы сидели, болтали. Петька
рассказывал, как замечательно они жили до ареста отца - по-моему,
даже на курорт в Чехословакию ездили. Рассказывал про седого кра-
савца Балицкого, отцовского приятеля - украинского наркома НКВД.
Его тоже расстреляли... И вдруг на соседних нарах вскинулся пух-
ленький старичок, сказал взволнованно - каким-то жалобно лающим
голосом:
- Товарищ Якир! А товарищ Якир! Я ведь вашего отца знал. Хо-
рошо знал... И Балицкого тоже знал - работали вместе.
Это был Кузьма Горин, старый чекист, сидевший с незапамятных
времен. Говорили, что однажды во время обхода его увидел на комен-
дантском полковник Коробицын, начальник Каргопольлага, и распоря-
дился пристроить Кузьму на какое-нибудь теплое местечко: вроде бы
Коробицын служил когда-то под его началом. И Горина поставили за-
ведывать стационарной кухней - т.е., кухней при лазарете.
Жить в бараке ИТР было хорошо. И тепло, и клопов поменьше, и
надзор не тревожит частыми бессмысленными шмонами, и сапоги не на-
до класть на ночь под подушку - чтоб не украли. Якир был бригади-
ром и жил со своими в другом бараке; там зимой подушка примерзала
- 178 -
к стене. Топили хорошо - все-таки лесной лагерь - и посередине ба-
рака было тепло. Но стены проконопачены халтурно, оконная рама
прилегает неплотно - от этого и обледеневала подушка. До итээровс-
кого я тоже там жил, спал рядом с Петькой и тоже отдирал по утрам
подушку от стены - но не ругал строителей: помнил, как сам туфтил,
шпаклевал стамеской баню на Хлам Озере.
От моей дружбы с Якиром выигрывала вся его бригада: я им на-
числял питание по высшей шкале, делая вид, что путаю нормы выра-
ботки лесоруба с нормами на распиловку дров. Если бы придралась
ревизия, отговорился бы неопытностью, несмышленностью. Но никто не
придрался. Правда, очень скоро лафе пришел конец.
Началось с событий, к нам прямого отношения не имеющих.
Был на комендантском бригадир Толик Анчаков, не блатной, но
приблатненный. С законными ворами отношения у него не сложились:
проигрался в стос, рассчитаться не смог, и настучал куму, будто
воры проиграли в карты коменданта лагпункта Надараю. И что уже
приготовлен и где-то спрятан топор.
В тот же день в шалман - так называется воровской барак - за-
явился опер вместе с Надараей и двумя стрелками вохровцами. Вооб-
ще-то входить в зону с оружием не положено: зазеваешься, налетят
заключенные и отберут. Но в исключительных случаях это правило на-
рушалось. Кум потребовал:
- Отдайте колун, по-хорошему прошу!
Выполнить его просьбу было трудно, поскольку ни колуна, ни
топора в бараке не имелось: никто из присутствующих убивать Нада-
