груде кирпичной пыли, среди погнутых балок и обломков мебели,
барахтающихся в простынях... Кораблекрушение.
- Хана?
Она молчит, тяжело дышит во сне.
- Хана, ты спишь? Хана, что с нами будет?
Хана молчит, я слышу лишь, как гудит, разрывается топка в подвале и
как наверху кровлю обтекает со свистом стремительный звездный поток.
ОЧКИ "НЮ"
Еще один случай, который мне чем-то напомнил визуального фокусника -
помните, в начале? Так вот, некто Валерий Кроль однажды имел
неосторожность одолжить крупную сумму маклеру Шиманскому, человеку вполне
сомнительному. И не то, чтобы Кроль был наивен до того, что сущность
маклера не видна была ему с самого начала во всей своей неприглядности, не
то чтобы он был так уж широк и щедр, или же действовал под настроение -
нет, ничего такого и близко не было, просто так получилось. Необъяснимо,
но бывает. Валерий Кроль списал эту сумму по статье фатальных утрат,
полагающихся, очевидно, каждому человеку по какой-то житейской статистике,
смирился и даже не докучал Шиманскому напоминаниями.
Маклер, по-видимому, встревожился столь непривычной реакцией.
Возможно он опасался скрытой мести, или чего еще, во всяком случае с
некоторых пор Валерий Кроль стал получать переводы от Шиманского в счет
погашения долга. Более того, встревоженный маклер стал время от времени
делать ему подношения, этакие мужские пустячки, вроде экзотической
зажигалки или несессера, сопровождаемые заверениями в скором и
окончательном расчете.
Прошлым летом он одарил Кроля очками - занятным зарубежным изделием с
пикантным свойством: очки позволяют видеть человека без одежды, нагишом.
Любопытно, что такие вот плотоядные натуры, вроде Шиманского, как правило
страдают недостатком воображения - не ситуативного воображения, где они
прямо-таки чемпионы в вариациях типа продать-надуть-заработать, а в своих
представлениях о ближнем, иначе с какой стати дарить такую, не весьма
пристойную игрушку интеллигенту Кролю, который сперва даже не понял
истинного назначения очков и видел в них лишь средство солнцезащиты.
Как раз поэтому Валерий Кроль обнаружил это качество очков лишь на
пляже. Он поднял глаза от книжки и обнаружил внезапно, что за четверть
часа пустой пятачок возле его топчана заполнили нудисты, где там пятачок -
весь пляж оказался нудистским, и Кроль в смущении тут же ретировался к
выходу.
На улице его смятение усугубилось, и лишь когда он снял очки, чтобы
протереть их - все вокруг приобрело благопристойность.
Кроль описывал впечатление первичного шока от зрелища голой толпы,
медлительно фланирующей вдоль набережной. Он говорил, что поначалу не мог
противиться импульсу, возникавшему ежесекундно - срывать очки, прятать их
в футляр, - и другому непобедимому желанию снова водружать их на свой
породистый нос.
Интересно, что его мало интересовала сексуальная, так сказать,
сторона дела (он этим не увлекается), Кроль признавался, что грациозные
нимфетки и женщины в соку оставляли след куда меньший, чем общее
потрясающее впечатление нагого стада.
- Будто огромное племя людоедов! - восклицал потрясенный Кроль, -
будто дикари, забавы ради пародирующие цивилизацию. Скоты! Иэху! Скоты!
По его словам, он тогда хотел завопить это вслух - но, опустив
взгляд, узрел собственные тощие голени, пупок среди венчика волос,
гениталии, болтающиеся при каждом шаге - и, само собой, промолчал.
ГРАФИК ПИРОЖКО
Стоит художнику помереть - и широкая публика тут же обращает свой
интерес к его творчеству, наследию и к малозначительным подробностям
загубленной жизни. Такова уж вековая традиция, тут ничего не попишешь.
В случае с Пирожко все наоборот, вернее, не все укладывается в эту
простую схему. Существование Пирожко у всех на виду, всем известны его
скандальные выступления по разным поводам, а его интимная жизнь не
содержит никаких тайн и проходит, как правило, прилюдно. Еще раз: никаких
загадок для грядущих биографов жизнь Пирожко не представляет, им не надо
выдумывать бедственного положения и нищенства процветающего (несмотря на
долги) художника и прикидывать, сколько теперь дадут коллекционеры за его
самый крохотный экслибрис. Большинству ясно - интерес к Пирожко немедленно
угаснет, стоит лишь тому спьяну влететь в автокатастрофу, или же - более
спокойный вариант - загнуться от цирроза печени.
Пресса часто нагнетает вокруг Пирожко и его творчества прямо-таки
истерический гвалт, при этом, как ни странно, за пределами ее внимания
остаются собственно работы графика. Больше того, если внимательно
вчитаться в критические материалы насчет Пирожко, станет ясно, что под
флером снисходительных похвал и подбадриваний в адрес "нашего
актуальнейшего бытописателя" скрывается абсолютное неуважение и полное
непонимание магической силы его творчества. Внимание публики
концентрируется на в самом деле бездарных, больших (в масштабах графики)
работах, тогда как подлинные шедевры игнорируются, о них пишется вскользь
и неохотно. А ведь они есть - всего несколько вещей, зато каких!
Во-первых, небольшой офорт "Речная улица", казалось бы ничем особо не
блещущий на выставочных стендах. Пейзаж выполнен приблизительно, неряшливо
стилизован, о композиции говорить нет смысла, но - если случайно подойти к
работе ближе, чем того требует простое рассматривание, - произойдут
удивительные вещи. Прежде всего - низкий звук работающего буксирного
двигателя, он сразу заполняет уши, но, стоит озадаченному зрителю
отшатнуться - эффект тут же пропадает. Когда же заинтригованный посетитель
вторично приникает к офорту, звуковой ряд не только размножен, не только
насыщен галочьим граем, репликами прохожих, дальней музыкой, но и сам
офорт как бы расширяется, приобретает воронкообразное обрамление и, еще
секунда - затянет неосторожного в сырые вечерние просторы этого,
пропахшего тиной, предместья. Самое интересное - в эффекте присутствия
вовсе нет той привлекательности, очарования, которые, вроде бы, художник
привносит в любой сюжет, нет - это обычный мир, враждебный человеку, в
лучшем случае безразличный к нему, но подлинный до жути.
Завистники обвиняют Пирожко в склонности к банальным сюжетам и к
расхожим стилевым обработкам. Действительно, художник часто выражает
средний (а значит, плохой вкус) и буквально плодит штампы, с каждым
оттиском из-под своего пресса. Но вот литография "Полдень". Здесь
изображено на диво пустынное место, высвеченное до самой последней
трещинки стоящим в зените солнцем. Это какая-то стальная равнина, и следы
рубчатых колес на проржавелом металле с острыми блестками царапин
выполнены превосходно. В отдалении за коричневой дымкой (ощущается
немилосердная жара) видны контуры свернутых набок то ли орудийных башен,
то ли выпотрошенных мусорных баков; но основное в этой вещи - это чувство
непосредственной опасности, настолько острое, что нужно изрядно себя
контролировать, дабы не завопить и не броситься в укрытие, куда-либо за
угол. Причем эта угроза не фокусируется в чем-то отдельно взятом: ни в
детской шапочке, почему-то валяющейся на этом несокрушимом металле, ни в
разбросанных там и сям пожелтевших бумагах с печатями, ни в распоротой
подушке, над которой еще вьется облачко пуха - но в целом гравюра
прямо-таки дышит убийством.
Служители выставочных залов ведут негласную статистику. "Полдень" уже
вызвал восемнадцать инсультов, из них семь - фатальных. Повешенные рядом
всякие там "Букеты флоксов" и "Ранние осени" - это обычная типовая
продукция, коей изобилие в любой периферийной гостинице, но, возможно, они
как-то фокусируют смертоносное жало "Полдня".
Еще одна работа Пирожко - "Олимпия", сериграфия - может сперва
представиться невинной попыткой не особенно умного мастера дать свою
парафразу прославленной вещи. Примерно та же композиция, схожая цветовая
раскладка... Большинство посетителей проходит мимо, задержавшись максимум
на десять секунд.
Но того, кто вгляделся в оттиск, ждет неожиданная награда - это лицо
голой путаны, которая и в первообразе, и у Пирожко полулежит на покрывале
и, вроде бы, не дает никаких особых авансов для своей идеализации. Но вот
поди ж ты - чем дольше всматриваешься в эту вульгарную подкрашенную морду,
тем привлекательнее становится девица, и под конец неотрывное ее
созерцание оказывается неодолимой потребностью: часто возле сериграфии
стоят два-три человека в совершенно окостенелых позах с остановившимся,
блаженным выражением, и стоит потом немалых трудов увести их отсюда к
моменту закрытия экспозиции на ночь. Это та самая любовь к мертвому
объекту, неотвязная, как чесотка, это - порча.
Гвоздь программы, конечно же, "Лето", и не зря экспонат забран в
пуленепробиваемый колпак, а желающие посмотреть его (таковых, кстати,
немного) должны для осмотра пользоваться чем-то вроде перископа, потому
что (установлено) непосредственное созерцание каким-то образом скверно
отражается на сетчатке. Странно, но до сих пор никто не смог дать связного
описания "Лета"; те немногие, кто посмотрел "Лето", автоматически попадают
под тайный надзор - и не зря. От них потом можно ожидать самых странных
проявлений: попыток угона лайнеров, самоубийств, сколачивания
террористических групп, в конце концов, просто импульсивной склонности к
внезапному бытовому преступлению, истязанию ближних, и все это может
проявиться спустя много лет; поэтому даже подвергалась сомнению прямая
связь эксцессов с просмотрами "Лета", - но связь эта подтверждалась
всегда.
Несколько слов о личности Пирожко: это среднего роста неряшливый
мужчина, достаточно пожилой, плотный, с полными щеками, которые обрамляют
широкие пряди выгоревших длинных волос; говорит он быстро и не особенно
складно, что не редкость у художников. Вещи свои трактует вполне шаблонно,
однако не прочь прихвастнуть, правда, кичится он вовсе не упомянутыми
шедеврами (пожалуй, даже стесняется их), а именно теми, что понравились
невежественной критике. Похоже, что у него нет ни своего мировоззрения, ни
программы, он, скорей всего, не понимает собственных достижений. Меры
предосторожности вокруг "Лета" его забавляют ("Что там особенного,
картинка как картинка"), или же ("В броню запрятали, что она - Джоконда"?)
- такова его реакция. Может показаться, что здесь нередкий случай, когда
произведение оказывается выше создателя.
А потому истинные знатоки его творчества с нетерпением ждут, когда же
проявится подлинная демоническая натура Пирожко, замаскированная так умело
под личиной невинного обывателя, и которая иной раз выпархивает из его
простецкой внешности резко и пугающе, подобно летучей мыши из окна дачи;
это когда он внезапно и, судя по всему, невольно, парализует оппонента
взглядом, когда под смех друзей выдыхает после стопки клуб черного дыма,
(все считают, что это его фирменный необъяснимый фокус), причем дым не
рассеивается, а повисает, словно рой, где-нибудь в углу и темнеет,
колышется там во все время застолья, и, наконец, - когда кто-нибудь,
обычно малознакомый случайный человек пытается подшутить над Пирожко (а
тот, казалось бы, дает столько поводов для насмешек)! Бедняга обречен, тут
уж ничего не поделаешь...
Право, нет более зловещей фигуры, чем график Пирожко, в современном
искусстве нашем, и без того не особенно радостном. Но что особенно
