Бей в набат!
Частые тревожащие удары нарушили застывшую тишину и разбудили
станицу.
По куреням на базах, у кринички, где женки брали воду, пошел зов:
- На майдан! На майдан!
С разных сторон на площадь бежали казаки, на ходу надевая кафтаны и
опоясывая сабли. Начались шум, толкотня, перебранки. Лишь старые бывалые
казаки, украшенные сабельными рубцами, шли неторопливо, чинно, горделиво
держа головы. Они-то наслышались, накричались и повоевали на своем веку!
Всякую тревогу и невзгоду перенесли, в семи водах тонули и выплыли,
истекали кровью да не умерли, - живуч казацкий корень, - и теперь многому
могли поучить молодых и ничего не страшились.
На станичную улицу лихо ворвалась ватажка удалых:
- Эй, погляди, среди них татарин! - закричала женка.
- Брысь отсель! - огрызнулся на нее густобородый дед. - Кш... Кш...
На майдане - не бабье дело.
Молодка вспыхнула, порывалась на дерзость, но вовремя одумалась: за
неуважение к старику могли тут же, на майдане, задрав подол, отхлестать
плетью.
"Фу ты, ну ты, старый кочет!" - озорно подумала она и нырнула, как
серебристая плотвичка, в самую гущу толпы.
Вот, наконец, и ватага! Кони взмылены, лица у казаков усталые,
пыльные. У иных кровь запеклась. Впереди Петро Полетай, а рядом Ермак. Тут
же позади и Богдан Брязга и Дударек. Увидя сына, мать всплакнула:
- Жив, Богдашка! Кровинушка моя...
Среди казаков на чалом ногайском коне сидел молодой татарин,
обезоруженный, со скрученными за спину руками.
Ватажка въехала в толпу. Потные кони дышали тяжело, с удил падала
желтая пена. Одетые в потертые чекмени, в шапках со шлыками из сукна,
удальцы держались браво. Пробираясь сквозь толпу, они кланялись народу,
перекликались с родными и знакомыми:
- Честному лыцарству!
- Тихому Дону!
Позвякивали уздечки, поблескивали сабельки, покачивались привешенные
к седлам саадаки с луками и стрелами. Лица у ватажников строгие,
обветренные. Выбритый до синя гололобый татарин испуганно жался, жалобно
скалил острые зубы, а у самого глаза воровские, злые. Его проворно стащили
с коня и толкнули в круг. Спешились и казаки. Кони их сами побрели из
людской толчеи. Волнение усилилось, хлестнуло круче, людской гомон стал
сильнее.
Минута, и все затихло: из станичной избы показались старики. Они
несли регалии: белый бунчук, пернач и хоругвь - символы атаманской власти.
За седобородыми дедами важно выступали есаулы, а среди них атаман.
Ермак вытянул шею и подивился казачьему кругу. На этот раз с еще
большей важностью двигался тучный Бзыга. Пот лился с его толстого
обрюзглого лица, слышно было, как дыхание со свистом вырывалось из груди.
Атаман задыхался от ожирения. Но как ни пыжился, ни надувался важностью
Бзыга, а все же уловил Ермак в его глазах скрытую трусость.
Площадь замерла, и только в голубой выси хлопали крыльями сизые
турманы. Такое затишье наступает обычно перед грозой.
- Сказывай, казаки, с чем пожаловали? - громко окрикнул атаман
ватажников.
Петро Полетай выступил вперед и чинно поклонился.
- Браты, атаман и все казачество! - чеканя каждое слово, громко
сказал он. - Турецкая хмара занялась с моря и Перекопа. Идут великие
тысячи: янычары и спаги, а с ними крымская орда. Под конскими копытами
земля дрожит-стонет! Идут, окаянные. Дознались мы, рвутся басурманы через
донские степи на Астрахань...
- Слышали, станичники? - возвысив голос, спросил атаман. - Слышали,
что враг близко?
- Слышали, слышали! - отозвались в толпе.
- А еще что видели? - снова спросил Бзыга.
Петро полетай поднял голову и продолжал с горечью:
- Видели мы своими очами - горят понизовые станицы. Дети и женки...
Вот полоняник скажет, кто сюда жалует!
Сильные руки подхватили татарина и вытолкнули на видное место.
- Сказывай, шакал, кто на Русь идет?
Татарин съежился, как под ударами хлестких бичей. Заговорил быстро и
еле внятно.
Переводчик, громоздкий усатый казак, старый рубака, пробывший
четверть века в полоне у крымчаков, перехватывал трусливую речь и
переводил:
- Просит не убивать.
- А сам с чем шел, не наших ли женок и детей рубить да насильничать.
Спрашивай его, бритую образину, о другом! - зашумели вокруг.
Атаман сделал рукой знак. Казаки опять стихли, сдержали страсти,
охватившие их сердца. Переводчик спросил пленника и выкрикнул:
- Сказывает, сам Касим-паша с большим войском идет, а с ним
Девлет-Гирей спешит с мурзами. Орду ведет. Из Азова плывут турские ладьи с
пушками и ядрами. Из Кафы янычары добираются. И еще сказывает, трое ден
тому назад передовые татарские загоны в четыре перехода отсель были. Жгли
степные заимки, низовые городки...
- Стой, мурло татарское, - перебил полонянина атаман, - говори
толком, кто орду ведет: сам ли Девлет-Гирей или сынки его, стервятники
подлые! Чем оборужены и что затеяли?
Татарин снова залопотал.
- Беклербег кафийский конников ведет! - оповестил толмач. - А с ним
шесть сенжаков. С ордой хан Девлет-Гирей... Идут на Переволоку, а другие
через Муджарские степи...
- Слыхали, станичники: орда идет, великая гроза занимается! - поднял
голос атаман. - Рассудите казаки, тут ли, в куренях, будем отбиваться, аль
со всем Доном в Поле уйдем, день и ночь будем врагу не давать покою и
роздыху. Как, станичники?
- День и ночь не давать басурманам покоя! - дружно ответили
станичники. - Любы твои слова атаман!
- Этой ночью станица уйдет в донские камыши да овражины, в лесные
поросли! С волками жить - по-волчьи выть. В сабли татар и турок! Выжгем
все!
- В сабли! На меч, на острый нож зверюг!
Присудили станичники: темной ночью всем - и старым и малым - укрыться
в степных балках, в укромных местах. Пусть достанутся в добычу злому
татарину и жидному турку пустые мазанки да быльняк. А уйдет орда, все
снова зашумит-заживет.
- Ух ты, жизнь - перакати-поле! - горько усмехнулся Ермак и вместе с
казаками побрел с майдана. Конь его уже был на базу. Хозяин бережно обтер
полой своего кафтана скакуна и покрыл ковром. В мазанку не вошел -
вспомнил еще не зажившее. Сгреб под поветью охапку камыша и разостлал под
яблонькой.
Мысли набегали одна на другую. За соседним плетнем заголосила
молодица.
"Загулявший казак побил, - подумал Ермак, заворочался и опять
вспомнил свое житье. - Набедокурила, лукавая".
Он старался успокоить себя, но не мог: тревожил женский плач. Не
вытерпел казак, поднялся и пошел на причитания. На земле, среди полыни,
сидела простоволосая женка в одной толстой грязной рубахе, поверх которой
накинут дырявый татарский шумпан. Молодая, крепкая, словно орешек, только
радоваться, а она слезы льет.
- О чем плачешь, беспутная? - строго спросил женку Ермак.
Она вскинула на станичника удивленные глаза и ничего не ответила.
- Что молчишь? Чья будешь?
- Беглая, за казаком увязалась, а теперь одна, зарубили его! -
всхлипывая отозвалась черноволосая.
- Имя твое как? - смягчаясь сердцем спросил Ермак.
- Была Зюленбека, а сейчас Марья.
- Выходит, крещеная полонянка?
- Сама с казаком сбегла, увела его из полона.
- Гляди, какая хлопотунья! - удивился Ермак и одним махом перелетел
через плетень. - Чего же ты ревешь, раз не бита?
- Куда мне идти теперь? Татары придут и меня застегают! - скорбно
сказала Зюленбека.
- Не бойся, - взял ее за руку казак: - Не придут сюда бритые головы.
А коли придут, кости сложат. Не кручинься, уберегу!
Татарка была красива, хоть и неопрятна. Щеки у нее, что персики,
матовые, а глаза - огоньки. Ободрилась она. По смуглому лицу мелькнула
радость.
Ермак посоветовал:
- Пока укройся с женками, а там видно будет. Оберегайся!
Женщина смокла и теплыми глазами проводила Ермака...
Закат погас. Ермак напоил коня, привязал его к кусту неподалеку от
себя и растянулся на камышах, подложив под голову седло.
Донскую землю покрыла свежая, ароматная ночь. Холодок пошел с реки.
Казак лежал и смотрел в безмятежную глубину неба, по которому плыли
золотые пчелки-звезды. А на душе было тревожно. Где-то рядом, на шляху,
который скрывался за темным бурьяном, женский жалостливый голос
запричитал:
- Ах, родная, что опять будет? Дон наш родимый, ласковый, укрой нас
от злой напасти, от лихой беды...
Далеко на окоеме занялось кровавое зарево: должно быть загорелась
дальняя станица...
2
Росла и наливалась крепостью русская земля. Несмотря на то, что царь
Иван Васильевич Грозный неудачно воевал за искони русские берега Балтики,
русский народ достиг невиданного доселе могущества и силы, и далеко
раздвинул пределы молодого государства. Русские люди встречь солнцу дошли
до Каменного Пояса, прочно обосновались на суровых берегах Студеного моря
и плавали на смоляных ладьях на далекий и сказочный Грумант. Грудами
костей усеяли родную землю, но остановили монголов и спасли этим Европу.
Не иссякла сила нашего народа. Сломив владычество Орды, он и дальше
утверждал свою независимость. Последние царства, образовавшиеся на
обломках Золотой Орды, - Казанское и Астраханское, пали, и Волга стала
русской рекой. Наймит польской шляхты Стефан Баторий, с его полками и
ландскнехтами, не мог взять Пскова и позорно ушел потому, что стойкость
русских людей оказалась крепче стен каменных.
Сила и крепость Русского государства вносили беспокойство в душу
турецкого султана Солимана великого. Он считал себя верховным повелителем
и защитником мусульман во всей вселенной, и покорение московитами двух
магометанских царств на Волге страшно встревожило его, и он писал
ногайскому мурзе Измаилу с превеликой тревогой:
"В наши магометанских книгах пишется так, что пришли времена русского
царя Ивана: рука его над правоверными высока. Уж и мне от него обида
великая: Поле все и реки у меня поотнимал, да и Дон от меня отнял, даже и
Азов город доспел, до пустоты поотымал всю волю и Азов. Казаки его с Азова
оброк берут и не дают ему пить воды с Дона. Крымскому же хану казаки
ивановы делают обиду великую и какую срамоту нанесли, - пришли Перекоп
воевали. Да его же казаки какую еще грубость сделали - Астрахань взяли, и
у нас оба берега Волги отняли и ваши улусы воюют. И то вам не срамота ли?
Как за себя стать не умеете? Казань ныне тоже воюет. Ведь это все наша
вера магометанская; станем же от Ивана обороняться за один... Ты б, Ислам
мурзу, большую мне дружбу свою показал: помог бы Казани людьми своими и
пособил бы моему городу Азову от царя Ивана казаков..."
Сильно был смущен повелитель правоверных Солиман успехами русских. И
еще горше становилось у него на сердце от сознания, что Астрахань не
только не захирела, но с появлением русских оживилась и стала большим
караванным путем на Русь. Со всего Востока сюда наезжали расторопные купцы
с товарами - из Шемахи, Дербента, Дагестана, Тюмени, Персии, Хивы, Бухары
и Сарайчика - вели бойкий торг. Струги и ладьи, груженные самыми
разнообразными изделиями и тканями, плыли из Астрахани по Волге и
расходились по всей Руси, и это еще сильнее связывало берега Каспия со
всей русской землей. Солиман сознавал торговое значение Астрахани и еще
больше злобился на Москву. Была и другая причина душевных волнений султана
- ущемленное самолюбие азиатского владыки. Русский царь Иван Васильевич в
своем пышном титуле стал именовать себя не только царем Московским и всея
