и на край света не страшно идти! Айда к тагану, да ложку ему живей, браты!
И в самом деле, приспела пора хлебать уху: она булькала, кипела в
большом чугунном казане и переливалась через край на раскаленные угли.
Ермак расседлал коня, снял и сложил переметные сумы, умылся и уселся
на казачий круг.
Влажный и знобкий холодок - предвестник утра - потянул с Дона. Тысячи
разнообразных звуков внезапно рождались среди тишины в кустах, камышах, на
воде: то утка сонная крякнет, то зверушка пропищит, то в табуне жеребец
заржет, то внезапно треснет полешко в костре и, взметнув к небу искры,
снова горит ровным пламенем.
Усердно хлебали уху из общего котла. Брязга поднял голову и
внимательно поглядел на семизвездье Большой Медведицы.
- Поди уж за полночь, пора спать! - лениво сказал он, отложив ложку.
- И то пора, - согласился Степанка и предложил Ермаку: - Ты ложись у
огнища, а завтра ко мне в курень жалуй!
Почувствовал Ермак, что станичник поверил ему.
Улеглись у костра, который, как огненный куст, покачиваясь от
ветерка, озарял окрестность. Приятно попахивало дымком. Ласковым покоем и
умиротворением дышала степь. Ермак растянулся на ворохе свежей травы и
смотрел в глубину звездного неба. Беспокойные думы постепенно овладели им:
"Вот он добрался-таки до вольного края и сейчас лежит среди незнакомых
людей. И куда только занесет его судьба? Пустит ли он корни на новом
месте, на славном Дону, среди казачества, или его, как сухой быльник,
перекати-поле, понесет невесть куда, на край света, и сгинет он в злую
непогодь?"
Долго лежал он не смыкая глаз. Над Доном уже заколебался сизый туман
и на землю упала густая роса, когда он, подложив под голову седло, крепко
уснул.
Утром, на золотой заре, казак Степанка повел гостя в свой курень.
Пришлый шел молчаливо, с любопытством поглядывая кругом, за ним брел
оседланный послушный конь его с притороченными переметными сумами. Минули
осыпавшийся земляной вал, оставили позади ров, вот высокий плетень, а
вдали караульная вышка с кровлей из камыша. По скрипучим доскам ходит
часовой. По сторонам разбросанные в зелени избенки да землянки, как
сурковые норы. Ермак вхдохнул и подумал: "Эх, живут легко, просто, не
держатся за землю!"
Пересекли густые заросли полыни, а станицы, какой ее желал увидеть
Ермак, все не было.
- Где же она? - спросил он.
Казак улыбнулся и обвел рукой кругом:
- Да вот же она - станица Качалинская. Гляди!
Из бурьянов поднимались сизые струйки дымков, доносился глухой гомон.
- В землянках живем. Для чего домы? Казаку лишь бы добрый конь,
острая сабелька да степь широкая, ковыльная, - вот и все!
Степан свернул вправо: в зеленой чаще старых осокорей - калитка, за
ней вросшая в землю избушка.
- Вот и курень! - гостеприимно оповестил хозяин.
Ермак поднял глаза: под солнцем, у цветущей яблоньки, стояла девушка,
смуглая, тонкая, с горячим румянцем на щеках, и пристально глядела на
него. Гость увидел черные знойные глаза, и внезапное волнение овладело им.
- Кто это у тебя: дочь или женка? - пересохшим голосом спросил он
казака.
Степан потемнел, скинул баранью шапку, и на лбу у него обозначился
глубокий шрам от турецкого ятагана. Показывая на багровый рубец, волнуясь,
сказал:
- Из-за нее помечен. В бою добыл ясырку. А кто она - дочь или женка,
и сам не знаю. - Много тоски и горечи прозвучало в его голосе.
Ермак сдержанно улыбнулся и спросил:
- Как же ты не знаешь, кто она тебе? Не пойму!
Если бы гость не отошел в сторону и не занялся конем и укладками, то
увидел бы, как диковато переглянулись Степан и девка и как станичник
заволновался.
Не смея поднять глаза на девку, Ермак спросил ее имя. Стройная,
упругой походкой она прошла по избе и не отозвалась, за нее ответил
Степан:
- Уляшей звать. Как звали ранее - быльем поросло. Взял двоих: татарку
Сулиму и девку. Везла басурманка черноволосую в Кафу, к турецкому паше.
Эх, что и говорить...
Гость украдкой взглянул на ясырку. Девушка была хороша. Бронзовая шея
точеная и сама гибка, как лоза, а губы красные и жадные. Опять встретился
с нею взглядом и не мог отвести глаз. Сидел, словно оглушенный, и голос
Степана доносился до него, как затихающий звон:
- Уходили мы к морю пошарпать татарские да ногайские улусы. Трудный
был путь. Кровью мы, станичники, добывали каждый глоток воды в скрытых
колодцах, на перепутьях били турок. И вот на берегу, где шумели набегавшие
волны да кричали чайки, у камышей настигли янычар - везли Сулейману дар от
крымского Гирея. Грудь с грудью бились, порубали янычар, и наших легло
немало. Стали дуван дуванить, и выпали мне старая ясырка Сулима да
девушка, по обличью цыганка. Сущий волчонок, искусала всего, пока на коня
посадил... Одинок я был, а тут привез в курень сразу двух. Только Сулима
недолго прожила, сгасла как свеча, и оставила мне сироту - горе мое...
Степан смолк, опустил на грудь заметно поседевшую голову.
- Чем же она тебе в напасть? - спросил Ермак.
- Да взгляни на меня. Кто я? Старик, утекла моя жизнь, как вода на
Дону, укатали сивку крутые горы...
Тут Уляша тихо подошла к старому казаку, склонилась к нему на плечо и
тонкой смуглой рукой огладила его нечесанные волосы:
- Тату, не сказывай так. Никуда я не уйду от тебя. Жаль, ой жаль
тебя! - на глазах ее свернули слезы.
"Что за наваждение, никак она опять глядит на меня?" - подумал Ермак.
И в самом деле, смуглянка не сводила блестевших глаз с приезжего, а сама
все теснее прижималась к плечу Степана, разглаживая его вихрастые волосы.
- Добрый ты мой! Тату ты мой, и мати моя, и братику и сестрицы, - все
ты мне! - ласкала она казака.
Сидел Ермак расслабленный и под ее тайным взором чувствовал себя
нехорошо, нечестно...
Оставался он в курене Степана неделю.
Станичник сказал ему:
- Ну, Ермак, бери, коли есть что, идем до атамана! Надо свой курень
ладить, а без атамановой воли - не смей!
Гость порылся в переметной суме, добыл заветный узелок и ответил
Степану:
- Веди!
Привел его станичник к доброй рубленой избе с высоким крыльцом.
- Атаманов двор? - спросил Ермак и смело шагнул на тесовые ступеньки.
Распахнул двери.
В светлой горнице на скамье, крытой ковром, сидел станичный атаман
Андрей Бзыга. Толст, пузат, словно турсук, налитый салом. Наглыми глазами
он уставился в дружков.
- Кого привел? - хрипло, с одышкой спросил атаман.
- Рассейский бедун Дону поклониться прибыл, в станицу захотел
попасть, - с поклоном пояснил Степан и взглянул на дружка.
Ермак развязал узелок, вынул кусок алого бархата, развернув, взмахнул
им, - красным полымем озарилась горница.
"Хорош бархат! - про себя одобрил Бзыга и перевел взор на прибылого.
- Видный, кудрявый и ухваткой взял", - по душе пришелся атаману. Переведя
взор на рытый малиновый бархат, Бзыга снисходительно сказал Ермаку:
- Что же, дозволяю. Строй свой курень на донской земле. А ты, Степка,
на майдан его приведи!
Вышли из светлого дома, поугрюмел Ермак. Удивился он толщине и
лихоимству Бзыги.
- Ишь, насосался как! Хорошее же на Дону братство! - с насмешкой
вымолвил он. На это Степанка хмуро ответил:
- Было братство да сплыло. И тут от чужого добра жиреть стали
богатеи. - Замолчал казак, и оба, притихшие, вернулись в курень...
Напротив, на бугре над самым Доном, Ермак рыл землянку, песни пел, а
Уляша не выходила из головы. Совестно было Ермаку перед товарищем.
Степанка хоть и мрачный на вид человек, а отнесся к нему душевно, подарил
ему кривую синеватую саблю. Казак торжественно поднес ее к губам и
поцеловал булат:
- Целуй и ты, сокол, да клянись в верном товариществе! Меч дарю
неоценимый, у турка добыл - индийский хорасан. Век не притупится, рубись
от сердца, от души, всю силу вкладывай, чтобы сразить супостата!
- Буду верен лыцарству! - пообещал Ермак и, опустив глаза в землю,
подумал: "Ах, Уляша, Уляша, зачем ты между нами становишься?".
На ранней заре ушел казак ладить свой курень. Ветер приносил со
степи, над которой простерлось глубокое, синее, без единого облачка небо,
ароматные запахи трав. Парило. Тишина... И только по черному пыльному
шляху скрипела мажара, запряженная волами, - старый чубатый казак
возвращался с дальней заимки.
В полдень Ермак разогнул спину, воткнул заступ в землю. Внезапно
перед ним выросла тонкая, вся дышащая зноем Уляша. Она стояла у куста
шиповника и, упершись в бока, улыбалась. Сверкали ее ровные белые зубы, а
в глазах полыхало угарное пламя. У Ермака занялось, заныло сердце.
- Ты что, зачем пришла? - пересохшими от волнения губами спросил он.
Блеснули черные молодые глаза. Уляша сильно потянулась и, жмурясь,
сказала:
- По тебе соскучилась...
Ермак хрипло засмеялся:
- Почто чудишь надо мной?
- Потянуло сюда...
Она перевела дыханье и тихонько засмеялась.
- И воды студеной принесла тебе, казак. Испей! - Уляша нагнулась к
терновнику и подняла отпотевший жбан.
Ермак сгреб обеими руками жбан и большими глотками стал жадно пить.
От ледяной воды ломило зубы.
Уляша не сводила пристального взгляда с Ермака. Он напился и опять
уставился в ее зовущие глаза. Околдовала его полонянка, казак шагнул к ней
и, протянув жилистые руки, схватил девку, прижал к груди. Уляша застонала,
затрепетала вся в крепких руках.
- Любый ты мой, желанненький, - зашептала она, - обними покрепче,
пора моя пришла!
"А Степанка?" - хотел спросить ее Ермак и не спросил - почувствовал,
что уже сорвался в пропасть. "Эх, чему быть, того не миновать!" -
мелькнуло у него в голове, и он еще крепче обнял гибкое девичье тело.
Каждый день, пока Ермак строил свой немудреный курень, Уляша прибегал
к нему, подолгу сидела, и все ласково с жаром упрашивала:
- Возьми меня, уведи от Степана: засохну я без любви. Самая пора
теперь, гляди, какая весна кругом...
И забыл Ермак все на свете, - на седьмой день увел он Уляшу в свой
отстроенный курень, в котором на видном месте, в красном углу, повесил
подаренную Степаном булатную саблю.
- Вот и дружбе конец! - печально вымолвил он.
Уляша села на скамью, повела черными горячими глазами и сказала:
- Любовь, желанный мой, краше всего на свете...
Она протянула тонкие руки, и Ермак послушно склонился к ней.
Однако Степанка не порушил дружбу. Печальный и горький он пришел в
курень Ермака, поклонился молодым:
- Что поделаешь, - сказал он. - Молодое тянется к молодому. Против
этого не поспоришь, казак. Любовь! - станичник уронил голову. - Если
крепкая ваша любовь, то и ладно, живите с богом! Вишь вон пора какая! - он
показал на степь, на синие воды Дона, - весна в разгаре, пришел радостный
день...
Весна и в самом деле шла веселой хозяйкой по степи, разбрасывая
цветень. Ковыль бежал вдаль к горизонту, склоняясь под теплым ветром.
Озабоченно хлопотали птицы, а ветлы над рекой радостно шумели мягкой
листвой.
Уляша поднялась навстречу Степану, обняла его и поцеловала:
- Спасибо тебе, тату мой родненький, за доброе слово!
На ресницах Степана блеснула слеза: жалко ему было терять полонянку.
- Эх, старость, старость! - сокрушенно вздохнул он. - Кость гнется,
волос сивеет... Отшумело, знать, мое дорогое время. Ну, Уляша, твоя жизнь
- твоя и дорога! - он притянул к себе девку и благословил: - На долю, на
счастье! Гляди, Ермак, пуще глаза береги ее!
Так и ушел Степанка, унеся с собою печаль и укоры. А Уляша как бы и
