коня, обняла Ермака за плечи.
Петро Полетай оглянулся и захохотал на все Дикое Поле:
- Вот это баба! Огонь женка!
Вошли в курень. Ермак сгрузил разбухшие переметные сумы, вытер полой
вспотевшего коня, похлопал его по шее и только тогда обернулся к Уляше:
- Ну, радуйся, женка, навез тебе нарядов!
Тесно прижав к себе Уляшу, он ввел ее в избу и остановился
пораженный: в избе было пусто, хоть шаром покати. Но не это смутило
казака. Заныло сердце оттого, что не заметил он хозяйской руки в избе, ни
полки с горшками у печи, ни сундука, ни пестрого тряпья на ложе. Печь не
белена. На голых стенах скудные ермаковы достатки: сбруя, седло старое с
уздечкой, меч. В углу, перед иконой спаса, погасшая лампадка.
Ермак нахмурился. Не того он ожидал от жены. Подошел к печи, приложил
ладонь: холодна!
- Ты что ж, не топила, так голодная и бродишь? - сурово спросил он.
Уляша, не понимая, подняла на него свои горящие радостью глаза.
- А зачем хлопотать, когда тебя нет?
- Так! - шумно выдохнул Ермак. - А жить-то как? Где коврига, где
ложка, где чашка?
Вместо ответа Уляша бросилась к нему на грудь и начала ласкать и
спрашивать:
- А где же наряды, а где же дуван казака?
Ермак потемнел еще больше, но смолчал.
Пришлось втащить тюк и распотрошить его. Глаза Уляши разбежались.
Жадно хватала она то одно, то другое и примеряла на себя. Укутавшись
пестрой шалью, она любовалась собой и что-то напевала - незнакомое, чужое
Ермаку. Нанизала янтарные бусы и смеялась, как ребенок.
- Ай, хороши! Красива я, говори? - тормошила она Ермака.
- Куда уж лучше! - горько сказал он, а с ума не шла досада: "Не
хозяюшка его женка, а полюбовница!". Чтобы сорвать тоску, сердито спросил:
- Ты что пела? Это по-каковски?
- Ребенком мать учила. А кто она была - не знаю, не ведаю. - Она
помолчала, не глядя на Ермака, была вся поглощена привезенным богатством.
- Ох, наваждение! - тяжко вздохнул казак и уселся на скамью. Угрюмо
разглядывал Уляшу. Было в ней что-то легкое, чужое и враждебное ему. "Ей
бы плясы да песни петь перед мурзой, а попала в жены к казаку. Ну и птаха
плясунья!" - подумал Ермак.
Не видя его хмурого лица, Уляша и впрямь пустилась в пляс.
"Ровно перед татарским ханом наложница пляшет. Эхх!" - сжал Ермак
увесистый кулак. Так и подмывало ударить полонянку по бесстыдному лицу. Но
и жалко было! Люба или не люба? Поди разберись в своих чувствах! Он не
сдержался, вскочил со скамьи и схватил ее за волосы. Дернуть бы так изо
всей силы и кинуть к ногам, растоптать пустельгу! Но, откинув ее голову,
он встретился с ее жадными-красными губами и палящими глазами и обмяк.
- Бес с тобой, окаянница! Играй, пляши, лукавая! - бесшабашно махнул
он рукой...
Так и повелось. Ермак уходил на охоту бить кабанов в донских
камышовых зарослях, пропадал два-три дня в плавнях, а молодка проводила
время, как хотела. Только затихал конский топот, она убегала в степное
приволье. Там, вместе с казачатами, гоняла верхом табуны или, вместе с
пастухом Омелькой, пасла овечьи отары и играла на дудке. Порой приходила
на костер к рыбакам и бередила их своими жгучими глазами. Бывало,
бросалась в Дон и переплывала с берега на берег. А о доме не помышляла.
Был он, как у бобыля, пустым и бесприютным.
Затосковал Ермак. Когда пришел к нему Петро Полетай и заговорил о
набеге, он, не долго думая, решил вместе с ним сбегать под Азов - отвести
душу. Уляша плакала и, уцепившись за стремя, далеко в степь провожала
своего казака. А он, глядя на нее с седла, был и доволен, что уезжает, и
тревожился, что оставляет ее одну.
Через неделю веселый и бодрый примчался Ермак к своему куреню, и
будто разом оборвалось сердце: не вышла, как всегда, Уляша к околице
встретить его, незахотела взглянуть ему весело в глаза и прошептать
знакомые, но такие волнующие слова, от которых вся кровь разом загоралась
в жилах. Охваченный тревогой, казак соскочил с коня, пустил его ходить на
базу, а сам устремился в избенку. Распахнув дверь и... замер от
неожиданности.
Прямо перед входом, на широкой кровати лежал, раскинувшись, Степанка,
и, положив голову на его жилистую руку, сладко дремала Уляша. Гость открыл
глаза и ахнул:
- Ермак!
- Что ты! - открыла глаза Уляша, и застыла от страха.
- Так вот вы как! - скрипнул зубами Ермак. - Вот как!
Все молчали, ни у кого не находилось ни слова. Степанка поднялся и
стал проворно одеваться. Ермак прислонился к стене и, мрачно блестя
глазами, следил за ним. Долго длилось тяжелое молчание. Наконец, Уляша
легко спрыгнула с ложа и, подбежав к Ермаку, упала на колени:
- Прости...
- Не подходи! - прогремел Ермак И, распахнув дверь, выбежал на баз.
За ним легкой тенью устремилась Уляша. Обнял, обвила руками казака:
- Любимый мой, ласковый прости!..
Ермак остановился:
- Ты что наробила, гулящая?
Уляша бросилась на землю, охватила его колени и, целуя их, говорила:
- Заждалась я... От тоски... Любить крепко буду, только прости!..
Ермак схватил жену за руку, до страшной боли сжал запястье и заглянул
в лицо. Она не застонала, смотрела широко раскрытыми глазами в его глаза.
Дрогнуло сердце Ермака.
- Ладно, не убью тебя! - проговорил он. - Но уйди, поганая! Ты
порушила закон! Уйди из моего куреня!
Ермак оторвал от себя руки Уляши, оттолкнул ее и, не глядя на хмуро
стоявшего поодаль Степанку, пошел к коню. Похлопав по крутой шее жеребца,
он проворно вскочил в седло и, не оглядываясь, поскакал в степь.
Ермак мчался по степи, по ее широким коврам из ковыля и душистых,
медом пахнувших трав, и не замечал окружающей его красоты. Сердце его
кипело жгучей ревностью, злобой и жалостью. То хотелось вернуться и убить
обманщицу, то было жалко Уляшу и тянуло простить и приласкать ее.
Долго кружил Ермак под синим степным небом. Путь пересекали заросли
терновника и балки. Подле одной из них, из рытвины внезапно выскочил
старый волк с рыжими подпалинами и понесся по раздолью. Конь захрапел, но,
огретый крепко плетью, взвился и стрелой рванулся по следу зверя. Лохматый
и встрепанный серый хищник хитрил, стараясь уйти от погони: петлял, уходил
в сторону, но неумолимый топот становился все ближе и ближе...
Ермак настиг зверя и на полном скаку сильным ударом плети по голове
сразил его. Зверина с кровавым пятном, быстро растекшимся по седой шерсти,
перекувырнулся и сел. Он сидел, хмуро опустив лобастую голову и оскалив
клыки. Глаза его злобно горели.
- Что, ворюга, к табуну пробирался? - закричал Ермак и быстрыми
страшными ударами покончил с волком...
Возбуждение Ермака прошло. Угрюмо глянув на зверя, он повернул коня и
снова поскакал по степи. Но теперь уже тише было у него на душе, схватка
со зверем облегчила его муки.
У высокого кургана, над которым кружили стервятники, Ермак свернул к
одинокому деревцу и остановился у ручья, серебряной змейкой скользившего
среди зеленой поросли. Расседлав жеребца и стреножив его, казак жадно
напился холодной воды, поднялся на бугор и, прислонясь спиной к идолищу -
каменной бабе, сел отдохнуть. Над ним синело бездонное небо. Глядя на
него, Ермак гадал: "Что-то теперь с Уляшей? Ушла она или дома сидит,
плачет и ждет?".
От этих дум снова пришла скорбь к казаку. "Уйдет? Ну что ж, должно
быть, так и надо! Дорога казачья трудная, опасная. Не по ней ходить
семейному. Эх, Уляша, Уляша - покачал головой Ермак, - думал - сладкий
цветок ты, а ты змеей оказалась, головешкой!".
До вечера он просидел у каменной бабы. А потом - снова на коня.
Обратно мчал так, что ветер свистел в ушах. Вот и Дон, а вот и знакомый
плес! По степи к броду шумно тянулась овечья отара. Пастух Омеля, одетый в
полушубок с вывернутой кверху шерстью, завидя Ермака, обидно крикнул:
- Припоздал, станичник, прогулял свою бабу!
- Что такое? - хрипло, чуя беду, спросил Ермак.
- Утопла твоя Уляша! Утром с яра кинулись, и конец ей...
Ермак пошатнулся в седле и ни слова не сказал в ответ.
- Не слышишь, что ли? Выловили девку из Дона, и Степанка унес ее к
себе в курень. Мертва твоя Уляша... Эх ты, заботник!
На третий день всей станицей хоронили жену Ермака. Несли ее казаки в
тесовой домовине. Позади всех, опустив голову, тяжелым шагом брел вдовец.
И видел он, как рядом с гробом, припадая на посох, плелся сгорбленный и
потухший в одночасье Степанка.
Когда комья земли застучали по домовине, станичник примиренно сказал:
- Вот и угомонилась горячая кровинка, доченька моя. Спи тихо во веки
веков!
Ермак промолчал. Ушел с могилы суровый и угрюмый.
В эту же ночь он, собрав ватагу самых отчаянных, вместе с Брязгой
умчался в степи, пошарпать у ногаев и горе развеять. Станичники, проведав
об этом, одобрили:
- Пусть выходит... Хорош и отважен бедун: ему не с бабами ворковать.
Ему конь надобен быстрый, меч булатный да вольное поле-полюшко...
Давно казаки не видели подобного в степи: с татарской стороны
налетело птицы видимо-невидимо, и станичные горластые вороны, которые
кормились по казачьим задворкам, завели драку с прилетными. Сказывали
понизовые казаки, что и у них подобное случалось в Задонье. И еще
тревожное и неладное заметили на дальних выпасах пастухи-табунщики - от
Сивашей, от поморской стороны набежало бесчисленно всякого зверя: и
остервенелых волков, и легконогих сайгаков, и кабаны остроклыкие шли
стадами, ломали донские камыши и рыли влажную землю в дубовых рощах.
Видя суету в Диком Поле, бывалые люди говорили:
- Худо будет! Орда крымская на Русь тронулась. Кормов много, вот и
тянет степью на порубежные городки!
А в одно утро мать разудалого казака Богданки Брязги, - рослая и
сильная станичница, - увидела в донской заводи плавающих лебедей. Как
белоснежные легкие струги под парусами, горделивые лебедушки рассекали
тихую воду, ныряли, в поисках добычи, а потом поднимали гибкие шеи и
перекликались. Никакого дела им не было до людей. Но лишь казачка подошла
к воде, они издали гортанный крик и, размахивая розоватыми на солнце
крыльями, поднялись ввысь.
- Весточку, видать, приносили! - сокрушенно вздохнула казачка и
пожелела, что спугнула лебедей.
Беспокойство в степи, между тем, нарастало. Тучами снимались птицы,
ветер доносил гарь, и на далеком окоеме столбами вилась пыль.
Есаул, заглядывая вверх, предостерегал караульного на вышке:
- Гляди-поглядывай!
- Глаз не спускаю с Поля! - отзывался казак, и впрямь, как сокол,
оглядывал просторы.
- Стой, есаул, вижу! - однажды закричал он.
Дозорщик заметил на горизонте быстро движущиеся точки.
- Гляди, скачут! Что птицы, несутся!
- Наши? - спросил есаул и по шаткой стремянке торопливо поднялся на
маячок.
Вместе с караульным он стал разглядывать дали. Всадники вымахнули на
бугор, и казаки признали своих.
- Слава господу, наши бегут станицей! - облегченно вздохнул есаул.
По тому, как бежали кони, поднимая струйки пыли, и держались
всадники, остроглазый часовой в раздумье определил:
- Наши-то наши, но бегут шибко. Знать, беда по следу торопится!
- Чего каркаешь! - сердито перебил есаул и прищурился. Увидел он
теперь, что ватажка мчалась во всю лошадиную прыть, точно "на хвосте" у
всадников висел сам сатана.
Клубы пыли все гуще, все ближе. Кони скакали бешенно и дико - так
уносятся они от волка или злого врага.
- Вести несут! - сурово сказал есаул и, не задумываясь, повелел: -
