немногими. Вы мне нравитесь, как мужчина может нравиться мужчине. Я
очень счастлив, что мне повезло встретиться с вами. Так был бы
счастлив Плутарх, доведись ему встретиться с Тесеем или Алкивиадом
[Алкивиад - афинский стратег в период Пелопонесской войны.] Но я не
слеп. Мне известны ваши недостатки, которых, кстати, у вас много. И
поверьте мне, я очень огорчен этим.
- Каким же вы огорчены сейчас?
- Ну! допустим, хотя бы книгой "Еврей, Цыган и Эль-Ислам". Как вы
только могли написать ее?
Как вы могли написать столь античеловечный документ, полный
кровожадной чепухи, выдумок и суеверий? Взять только эти ритуальные
убийства!
- Поверьте, я был обижен несправедливыми наговорами, от которых
мне пришлось столько натерпеться в Дамаске. Не забывайте, что меня
прямо-таки вышвырнули с должности консула из-за вранья,
распространяемого моими недругами, среди которых!
- Это не может служить вам оправданием того, чтобы писать ложь в
отношении всей нации, - перебил Бартона Фригейт.
- Ложь?! Я написал чистую правду!
- Может быть, вы только думали, что это чистая правда. Но я вырос
в столетии, когда было определенно известно, что это все ложь. По
сути, даже в ваше время никто из здравомыслящих не верил в такую чушь!
- Факты таковы, - медленно выговаривая каждое слово, произнес
Бартон, - что ростовщики-евреи там, в Дамаске, ссужали займы беднякам
- 84 -
под тысячу процентов. Факты таковы, что они навязывали чудовищное
лихоимство не только мусульманам и христианам, но и своим
соплеменникам. Факты таковы, что когда мои недруги в Англии обвинили
меня в антисемитизме, многие евреи в Дамаске встали на мою защиту.
Общеизвестно, что я протестовал, когда турки продали здание синагоги
евреев Дамаска православному епископу, который хотел превратить ее в
церковь. Всем известно: я сумел убедить восемнадцать мусульман
свидетельствовать в суде в пользу евреев. Факт и то, что я защищал
христианских миссионеров от курдов. И именно я предупредил курдов, что
этот жирный и льстивый турецкий боров - Рашид-паша - пытается толкнуть
их на восстание, чтобы потом иметь возможность устроить резню. А когда
меня отозвали с должности консула из-за лжи, распускаемой христианскими
миссионерами, попами, Рашид-пашой и евреями-лихоимцами, тысячи
христиан, мусульман и евреев встали на мою защиту, хотя было уже
поздно.
И наконец, фактом является то, что я не должен отвечать ни перед
вами, ни перед любым другим человеком за свои действия!
На Фригейта это было похоже - затронуть неуместный вопрос в столь
неподходящее время. Возможно, так он пытался уйти от угрызений
совести, обратив собственный страх и гнев на Бартона. Или, может быть,
он на самом деле почувствовал, что его кумир больше не оправдывает
возложенных на него надежд.
Лев Руах сидел, уткнувшись в ладони. Он поднял голову и как бы в
пустоту произнес:
- Добро пожаловать в концентрационный лагерь, Бартон! Вы впервые
вкусили, что это такое. Для меня же это давным-давно забытая история.
И я уже устал ее слушать. Я сидел в нацистском лагере - и сбежал
оттуда! В Израиле меня схватили арабы - я опять спасся бегством. И
теперь, наверное, мне удастся бежать! Но куда бежать? В другой
лагерь? Похоже, им не будет конца. Человек во все времена строит их и
помещает туда вечных узников, например - евреев. И даже здесь, где мы
получили возможность начать все с самого начала, где все религии, все
предрассудки должны быть разбиты вдребезги молотом Воскрешения, мало
что изменилось.
- Закройте, наконец, свой рот, - прошептал какой-то человек
неподалеку от Руаха. У него были рыжие, очень курчавые волосы, голубые
глаза и лицо, которое было бы красивым, если бы не перебитый нос. Он
имел телосложение борца и более четырех с половиной футов роста.
- Меня зовут Дов Таргофф, - сказал он с четким оксфордским
произношением. - Я бывший офицер израильских ВМС. Не обращайте
внимания на этого человека, джентльмены! Он один из тех известных
стародавних евреев, которые славились своим нытьем и пессимизмом. Он
скорее возопит к стенам, чем поднимется на борьбу, как должно мужчине.
Руах, задохнувшись от негодования, просипел:
- Вы надменный сабра! Я дрался и я убивал! Убивал, как настоящий
мужчина! Я не нытик! А что сейчас здесь делаете вы, бравый вояка?
Разве вы не такой же раб, как все остальные???
- Это старая история, - произнесла одна из женщин. Она была
высокой, черноволосой и тоже, возможно, была бы красавицей, если бы не
крайняя степень измождения. - Старая, как мир. Мы грызлись между
собой до тех пор, пока наши враги не покорили нас. Так же, как во
времена, когда Тит осаждал Иерусалим. Мы грызлись между собой и убили
тогда больше своих соотечественников, чем римлян. Так же, как!
Ей начали возражать двое мужчин. Все трое стали громко спорить,
пока стражник не отколотил их, а заодно и остальных, палкой.
- 85 -
Позже, шлепая разбитыми губами, Таргофф сказал:
- Я не в силах переносить все это. Больше нет сил. Скоро! Ну,
этот стражник - мой. Я убью его.
- У вас есть план? - нетерпеливо поинтересовался Фригейт.
Таргофф не ответил.
Незадолго до зари рабов разбудили и погнали к чашному камню.
Снова им оставили небольшое количество пищи. После еды их разделили на
группы и погнали на различные работы. Бартона и Фригейта повели к
северной границе. Вместе с тысячью других рабов они гнули спину под
лучами жгучего солнца. Единственным отдыхом был полуденный поход к
чашному камню и обед возле него.
Геринг намеревался построить стены между горами и Рекой. Он
намеревался также возвести еще одну стену, которая бы шла вдоль всех
десяти миль побережья озера. Планировалось и возведение третьей стены
с юга!
Бартон вместе с остальными копал глубокую траншею, а затем из
выкопанного грунта наваливал стену. Работа была тяжелой. Единственным
инструментом, с помощью которого разрыхляли грунт, были каменные
мотыги. Толстый слой плотного дерна, образованный переплетением корней
трав, можно было разрушить только изрядно потрудившись. Грунт и корни
с помощью деревянных совков ссыпались на бамбуковые носилки. Бригада
за бригадой волокли, тащили, несли грунт на самый верх стены, где земля
сбрасывалась, чтобы стена стала еще выше и толще.
Вечером рабов загнали назад, за частокол.
Большинство тотчас же завалилось спать. Но Таргофф, рыжий
израильтянин, подсел к Бартону.
- Я слышал о сражении, которое устроили вы и ваш экипаж, слышал о
вашем отказе присоединиться к Герингу.
- А вы слышали о моей печально знаменитой книге?
Таргофф улыбнулся:
- Я о ней ничего не знал до тех пор, пока Руах не рассказал мне о
ней. Однако я больше полагаюсь на ваши поступки, а они говорят сами за
себя. Кроме того, Руах слишком чувствителен к подобным вещам. Но его
нельзя за это упрекать. Особенно после того, что ему довелось
испытать. Судя по вашим поступкам, вы не такой человек, каким вас
описал Руах. Я полагаю - вы не плохой человек. Вы как раз такой
человек, который, как я полагаю, нам нужен. Поэтому!
Дни и ночи тяжелой работы и урезанных рационов следовали друг за
другом. Через систему тайной связи между рабами Бартон узнал, что
Вильфреда и Фатима находятся в хоромах рыжего детины - убийцы Гвенафры.
Логу была с Туллом. Геринг с неделю подержал Алису у себя, но затем
передал ее одному из своих заместителей - некому Манфреду фон
Кройфшафту. Ходил слух, что Геринг жаловался на холодность Алисы и
хотел было отдать ее на забаву своим телохранителям, но фон Кройфшафт
выпросил ее себе.
Бартон был в отчаянии. Он не мог вынести мысли о том, что она
живет с другим человеком. Он должен сделать все для ее освобождения.
Мысли об этом не давали ему спокойно спать.
Как-то ночью он выполз из большой хижины, которую занимал вместе с
двадцатью пятью другими мужчинами, прокрался в хижину к Таргоффу и
разбудил его.
- Вы как-то говорили, что я подхожу вам, - зашептал Бартон. - Я
хотел бы знать ваши планы. Но прежде хочу со всей серьезностью
предупредить вас, если вы в ближайшее время ничего не предпримете, то я
намерен подбить свою группу на мятеж, и к нам наверняка присоединятся и
другие рабы.
- 86 -
- Руах много говорил мне о вас. Я не всему верю. И все же где
гарантии того, что став нашим союзником сейчас, после победы над общим
врагом вы не приметесь за евреев?
Бартон открыл было рот, собираясь наговорить грубостей, но все же
сдержался. Когда он заговорил, голос его был спокоен:
- Прежде всего, мои поступки на Земле говорят обо мне
красноречивее, чем любые мои печатные слова. Я был другом и
покровителем многих евреев. У меня было довольно много приятелей среди
них.
- Последнее заявление обычно является предисловием перед нападками
на евреев, - покачал головой Таргофф.
- Может быть. Однако даже если все, о чем вам говорил Руах,
правда, то Ричард Бартон, которого вы сейчас, в этой долине, видите
перед собой, уже не тот Бартон, который жил на Земле. Каждый человек,
как мне кажется, в чем-то изменился после воскрешения здесь. А если
кто не изменился, то значит, он вообще не способен меняться и ему было
бы лучше по-настоящему умереть. Я не отношу себя к этим людям.
За 476 дней, прожитых на этой Реке, я многое узнал. Я слушал
Руаха и Фригейта, часто и горячо спорил с ними. И хотя не хочу в этом
признаваться, довольно много думал о том, что они говорили.
- Ненависть к евреям - это нечто усвоенное с детства, - сказал
Таргофф. - Она становится частью нервной системы, как безусловный
рефлекс. От нее можно избавиться усилием воли только тогда, когда она
неглубоко укоренилась или если у человека чрезвычайно сильная воля.
Упомяните слово "еврей", и нервная система начинает брать верх над
крепостью разума. Точно так же я реагирую на слово "араб", хотя у меня
есть довольно веские причины для ненависти ко всем арабам.
- Я не буду больше просить, - спокойно произнес Бартон. - Или вы
принимаете меня или отвергаете. В любом случае, вы знаете, что я
предприму.
- Я принимаю вас, - произнес Таргофф. - Если ваше сознание
способно изменяться, то и мое тоже. Скажите, если вы планируете мятеж,
то каким образом намерены его осуществить?
Бартон начал объяснять, а Таргофф очень внимательно слушал. В
конце разговора он кивнул Бартону и произнес:
- Это напоминает мой собственный план.
Глава 16
На следующий день, вскоре после завтрака, несколько стражников
пришли за Бартоном и Фригейтом. Таргофф сурово посмотрел на Бартона,
догадавшегося, о чем подумал рыжий еврей. Но делать было нечего, кроме
как шагать во "дворец".
Геринг сидел в большом деревянном кресле и курил трубку. Он велел
им сесть и предложил сигары и вино.
- Время от времени, - сказал немец, - я люблю расслабиться и
поговорить с кем-нибудь помимо моих преданных коллег, которые, честно
говоря, не слишком смышлены. Особенно мне нравится беседовать с теми,
кто жил после моей смерти, и с людьми, бывшими на Земле знаменитостями.
Пока что последних у меня совсем мало, впрочем, первых тоже.
