все-таки, в школе у меня по физике было девяносто баллов. Не уверен,
конечно, что они поняли, но обращение к Творцу изменили и даже добавили от
себя "и обоих солнц".
Мы двинулись на восток. То есть, это я так говорю - на восток, на
самом деле это мог быть и запад, потому что коричневое солнце за этот
горизонт заходило, а голубое из-под него выползало. Но для того, чтобы
хоть как-то описать направление нашего движения, я назвал эту точку
востоком, и да будет так.
И, конечно, через неделю кончилась еда. Надо сказать, что во всем
виноваты были безголовые дети. Половинки туловища соединяют, как я уже
говорил, на третий день, и до самого обряда Приобщения к Творцу, когда на
туловище надевают голову, дети кормятся сами, ничего при этом не
соображая, и объяснить им, что провизию нужно экономить, совершенно
невозможно.
Когда даже безголовым стало ясно, что племя перемрет с голода, Арс,
Грис и Физ явились ко мне и потребовали:
- Ты увел нас от стойбища гиптов, которые кормили нас. И теперь мы
погибнем в этой пустыне.
- Я дал вам свободу, - заявил я, - а свобода дороже жизни.
- Согласен, - сказал Арс, перекатывая голову по шейной тарелке со
скоростью футбольного мяча.
- Свобода, - добавил Грис, - конечно, дороже жизни, раз ты так
говоришь, но еда дороже свободы.
Вот уж, действительно: два еврея - три мнения.
Физ промолчал, но третья его нога решительно поднялась, показывая на
запад, и я понял, что он не прочь вернуться со своим родом в рабство.
- Мы пойдем вперед, - твердо сказал я, - и Бог нам поможет.
Я надеялся на Шехтеля, который должен был наблюдать за нами.
Шехтель бессовестно манкировал своими обязанностями. Я понял это
неделю спустя, когда мы оказались на дне довольно глубокой впадины.
Аборигены едва передвигались от голода, жара днем стояла такая, что
плавились камни, и народ был уже готов поверить во что угодно, в том числе
в сотню богов, если хотя бы один из них способен был бы ниспослать на
землю хоть корочку того, что здесь называли хлебом. Я внимательно
осматривал горизонт, надеясь увидеть отблески объективов наблюдательных
камер Шехтеля, но видел кругом только песок да скалы. Даже для Синая здесь
было слишком сухо и жарко.
Спасти нас могла только манна.
А манну нам мог ниспослать только доктор Фрайман, если бы, конечно,
догадался это сделать.
Рано утром, когда коричневое солнце зашло, а голубое взошло, я собрал
народ на молитву, которую начал так:
- Слава тебе, Господь наш, царь всей Вселенной и обоих солнц,
благослови хлеб наш, дарованный тобой...
Если Шехтель нас слышал, он просто обязан был сделать выводы.
Но прежде Шехтеля народ сделал свои выводы.
Арс, Грис и Физ обступили меня и заявили:
- Господь не дает нам пищи, значит, ему не позволяют это сделать,
значит, он не один, значит, богов много, значит, молиться нужно каждому из
них.
- Эй! - закричал я, отбросив всякие предосторожности и забыв о
конспирации. - Эй, Шехтель, о чем ты там думаешь?
То ли он услышал, то ли операция спасения готовилась заранее, но небо
вмиг заволокло тучей, сильный ветер навалился с севера, и неожиданно
посыпался на землю белый порошок, который я тут же попробовал на вкус,
поймав немного в ладонь. По-моему, Шехтель распылил над нами детскую смесь
"Матерна".
- Манна! - закричал я. - Творец ниспослал нам манну небесную!
И они ели, и они благословляли Создателя, и сразу после пиршества
почти все мужчины зачали детей в ребрах своих. А чем же еще заниматься на
сытый желудок, если не сексом?
Я еще не описывал, как происходил в этом мире процесс сексуальных
услад? Так вот, для того, чтобы зачать ребенка, требовались один мужчина и
две женщины. Сам, с позволения сказать, акт заключался в том, что все три
особи сцеплялись всеми ногами, и дальнейшие их действия описанию не
поддаются по причине того, что группа впадала в экстаз. Потом каждая
женщина вынашивала свою половину туловища будущего младенца, а голову, как
я уже упоминал, мужчина выращивал в своем ребре. Не могу сказать,
насколько все это было приятно, сам я от сексуальных оргий решительно
уклонялся, и меня, кажется, начали считать импотентом. Впрочем, так мне
казалось сначала, но несколько недель спустя я понял, что ошибался - меня
почитали святым, потому что, оказывается, только человеку с огромной силой
воли удается прожить месяц, не вступая в сексуальные контакты.
Воли у меня было достаточно. Собственно говоря, я все время смотрел
вперед, ожидая, когда покажется на горизонте какая-нибудь гора. Если в
этом мире суждено быть своему Синаю, то пора было уже ему появиться,
хождение по пустыне начало меня утомлять. Я понимал, что это для меня
здесь проходили недели, а для Шехтеля с его аппаратурой и, тем более, для
директора Рувинского, сидевшего в своем кабинете, прошло, может быть,
три-четыре часа. Все в мире, конечно, относительно, но еще со времен
Эйнштейна люди научились учитывать это обстоятельство.
Гора встала перед нами, когда я уже потерял надежду. Обычно так
бывает в кино - герой теряет последние силы, и только тогда является
помощь.
Мы встали лагерем у подножия, и женщины занялись рождением детей,
поскольку могли вызывать у себя роды по собственному желанию - на день
раньше или позже планового срока. А я смотрел на довольно крутые склоны и
понимал, что нужно кого-то послать на вершину, потому что лезть самому
очень не хотелось. Если я сверну себе шею, Рон Шехтель даже не сможет
похоронить мое тело.
- Ты что-то увидел? - спросил у меня подошедший слева Арс. А
подошедший справа Риз добавил:
- Там что-то блестит на вершине. Надо бы посмотреть, может, это
золото?
Мне хотелось сказать "ну так и лез бы сам", но это было непедагогично
- воспитывать народ нужно на собственном примере.
- Сейчас, - сказал я небрежно.
И полез.
Вершина местного Синая оказалась довольно плоской, но склоны были
очень круты, и я возрадовался, что имел в этом мире три ноги, одна из
которых прежде казалась мне совершенно лишней. Несколько аборигенов
вознамерились было сопровождать меня, но я пшикнул, и они остались в
лагере: мне вовсе не хотелось, чтобы местные евреи застали меня за
разговором с Шехтелем. Ясное дело - я был уверен, что сигнал с вершины
горы подавал мне наш испытатель, выбравший это место для того, чтобы без
помех передать мне сконструированные для этого мира заповеди. Честно
говоря, я соскучился без нормального человеческого трепа и, перескакивая
со скалы на скалу, предвкушал неспешную беседу о том, что произошло в
Израиле за время моего отсутствия.
На вершине - было бы желание - можно было поставить небольшой стол со
стульями и провести внеочередное заседание под руководством директора
Рувинского. На его месте я бы так и сделал. Взобравшись, я, однако, не
обнаружил ни стола, ни директора, ни даже Шехтеля. Только валуны да
пронизывающий ветер. На краю небольшой площадки лежал огромный,
неправильной формы, камень, отшлифованный ветрами, грани его отражали свет
голубого солнца, подобно плохому зеркалу, это свечение и было видно с
равнины.
Если бы позволяла физиология моего организма, я непременно плюнул бы
на камень, из-за которого едва не свалился в пропасть. Никто меня здесь не
ждал, чтобы подарить заповеди.
Я решил отдохнуть, насладившись, действительно, безумно красивым
пейзажем, и возвращаться восвояси. Народу что-нибудь наплету - не впервой.
Голубое солнце как раз коснулось линии горизонта, когда камень
неожиданно начал светиться. Хотелось бы сказать "я не поверил своим
глазам", но дело в том, что глазам своим я верил всегда и не хотел
отказываться от этой привычки. Камень стал желто-оранжевым и жарким, будто
раскалился под лучами светила, на меня дохнуло горячим воздухом, и я
отступил на несколько шагов, чтобы не свариться заживо. Желто-оранжевый
цвет сменился ослепительно белым, и мне пришлось перекатить голову на
противоположную сторону моей шейной тарелки, чтобы не ослепнуть.
Чего только не создает природа!
В следующую секунду я понял, что природа здесь не при чем, потому что
из камня послышался голос:
- И говорю я тебе: вот заповеди мои для народа, избранного мной. Бери
слово мое и соблюдай все установления мои!
Я подумал, что Шехтель мог бы избрать для своей деятельности и менее
экзотический антураж. Возможно, он решил, что я поднимусь на вершину не
один? Но где его глаза, в конце-то концов? Мог бы выйти и поговорить как
человек с человеком - знает же, как недостает мне общения!
- Хорошо, хорошо, - сказал я, - это все понятно, не трать слов зря.
Выходи, не стесняйся.
Камень ослепительно вспыхнул и сразу потускнел. А рядом с камнем,
там, где должен был бы ждать меня Шехтель, я увидел сваленные кучей
металлические на вид полосы. Даже близорукий дальтоник мог бы разглядеть,
что на каждой полосе выбит некий текст - несколько десятков слов, не
больше.
Заповеди.
Я подумал, что, вернувшись в институт, задам Шехтелю, а заодно и
Рувинскому, трепку за нелепое, рассчитанное на невежественных аборигенов,
представление, после чего собрал полосы в заплечный мешок и поспешил вниз,
чтобы успеть спуститься на равнину до наступления местной ночи с бурым
солнцем в зените.
По дороге, впрочем, меня разобрало любопытство, и я сделал
пятиминутный привал. Достав из мешка металлические полосы, я разложил их в
порядке нумерации и узнал, что:
- первой заповедью в этом мире, как и в нашем, было почитание Творца,
а второй стало указание не творить себе кумира (логично: если верить в
единого Бога, кумиры ни к чему);
- третьей и четвертой заповедями оказались требования убивать только
по приказу Творца, а прелюбодействовать только по обоюдному согласию с
тем, кому собираешься наставить рога (тоже логично, хотя в нашем,
например, мире, трудно осуществимо);
- пятая и прочие заповеди, до десятой включительно, в нашем мире были
бы совершенно неприменимы - что, например, мы могли бы делать с
настоятельным требованием не снимать голову с плечевой тарелки по
требованию врага и должника?
Конечно, компьютерам института виднее, какие заповеди нужны местным
евреям, но мне показалось, честно говоря, что требование любить ближнего
не могло бы помешать. Погрузив пластины в мешок, я продолжил спуск, на
ходу обдумывая свои возражения в будущем споре с господами теоретиками.
Народ ждал меня, но я не могу сказать, что мой рассказ о встрече с
Создателем, явившимся из горящего камня, привел аборигенов в трепетный
восторг. Пришлось применить силу и тумаками доказать, что Творец
избрал-таки себе народ, и что он-таки дал именно нам, местным евреям,
заповеди, и не для того кормил он нас манной небесной и выводил из
рабства, чтобы мы тут прохлаждались, когда нас ждут подвиги в земле,
текущей чем-то вкусным и тягучим.
Первую заповедь народ начал исполнять сразу, устроив большой молебен.
В ту же ночь я исполнил и четвертую заповедь, показав народу пример того,
как нужно совершать прелюбодеяния, чтобы не оскорбить нежной души Творца.
А когда народ, утомленный первым в истории этой планеты исполнением
заповедей, уснул крепким сном, я решил, что моя миссия здесь выполнена, и
пора возвращаться в институт.
Что я и сделал, бросив свой народ на произвол судьбы.
Несколько часов я приходил в себя - мне все время хотелось перекинуть
