Третий по счету мир был пустым и голым как лысина. До самого
горизонта тянулась ровная поверхность, гладкая и блестящая, будто покрытая
лаком и протертая тряпочкой. Я не могу назвать цвета, поскольку он все
время менялся, перетекая волнами. В желтом небе низко над горизонтом
висело тусклое красное солнце, больше похожее на раскаленную сковородку,
чем на животворящее светило.
- Ты не ошибся? - спросил Эльягу Моцкин. - Здесь нет никакой жизни.
- При чем здесь я? - обиделся Шехтель. - Приборы выбрали этот мир.
Значит...
Он не договорил, потому что на гладкой поверхности вдруг начал
вздуваться пузырь, превратившийся в полушарие ярко-синего цвета. На
полушарии возникли два пятна, подобные двум черным глазам, а между глаз
появился рот, который сказал:
- Ухха... цмар какой...
После этой глубокомысленной фразы голове ничего не оставалось, кроме
как скрыться под землю. Что она и сделала.
- Интересно, - сказал писатель Моцкин, пребывая в состоянии глубокой
задумчивости, - слово "какой" случайно напоминает по звучанию ивритское
или...
- Именно "или", - сказал Шехтель. - Приборы показывают, что аборигены
живут здесь под поверхностью планеты. Нам туда не попасть.
- А тот, кто вылез, - спросил я, - он в кого верит - в единого Бога
или в коллектив?
- В единого, - ответил Шехтель. - Цмар, он же сказал, разве не
понятно?
- Конечно, - поспешил согласиться я, чтобы не прослыть тупицей.
- Поехали дальше, - сказал господин Моцкин. Он боялся, что следующий
абориген вынырнет из-под земли прямо перед его носом.
- Хватит на первый раз, - предложил Шехтель. - Нужно проанализировать
полученные данные.
- Неужели все эти жуткие твари - евреи? - воскликнул Моше Рувинский,
посмотрев запись нашего путешествия.
Комментарии специалистов - Бельского и Фраймана - были сугубо
техническими, и понять их сумел лишь испытатель Рон Шехтель.
- Нет, - сказал я. - Они еще не евреи, как не были еще евреями сыны
Израиля, которых вывел из египетского плена Моше.
А доктор-теоретик Фрайман добавил внушительно:
- Прошу не забывать, что во всех рассмотренных случаях мы имеем дело
с ситуацией выбора. У каждого из этих племен свой Синай, своя пустыня и
свой фараон, не верящий в единого Бога. Если Бог есть, то именно сейчас он
должен явиться и дать избранным им народам заповеди. Не знаю - шестьсот ли
тринадцать, а может, тысячу двести или сто тридцать три, все зависит от
местных условий.
- Я вот чего не понимаю, - сказал писатель-романист Эльягу Моцкин. -
Наша Тора содержит, как утверждают, в зашифрованном виде все сведения о
прошлом и будущем евреев и других народов Земли. А та книга, которую
тамошние аборигены назовут все-таки не Торой...
- Она тоже будет единственной и неповторимой, - подтвердило юное
дарование Бельский. - Творец, сами понимаете, один, а миров он во
вселенной создал бесчисленное множество, и в каждом мире избрал он себе в
качестве лакмусовой бумажки один народ, так должен же он позаботиться о
том, чтобы даровать своему народу - каждому! - по Книге.
- Все равно! - не унимался Моцкин. - У нас, евреев, с Творцом свой
договор - брит-мила. А у этих... э-э... растений...
- Да найдут они что себе обрезать, - раздраженно прервал писателя
директор Рувинский. - Не это главное. Ты что, не понимаешь, в какую
историю мы вляпались?
Писатель Эльягу Моцкин посмотрел на меня, а я посмотрел на Рона
Шехтеля. Испытатель сидел, подперев голову рукой и вообще ни на кого не
смотрел - он спал.
- А куда мы могли вляпаться? - неуверенно спросил я, перебирая в
памяти все, что случилось.
- В каждом из трех миров, - сухо сказал доктор Игаль Фрайман, - вы
позволили себя обнаружить. Вас видели. Более того, в одном из миров с вами
даже разговаривали. Следовательно, возникли причинно-следственные связи,
которых не было в этих мирах до вашего там появления.
- Все претензии к господину Шехтелю, - заявил Эльягу Моцкин.
Естественное занятие для писателя: сначала подстрекать, а потом снимать с
себя ответственность.
- Ну и что? - продолжал допытываться я. Естественное занятие для
историка: искать истину там, где ее нет и в помине.
- Видишь ли, Песах, - вступило в разговор юное дарование по имени Шай
Бельский, - если бы вы просто посмотрели со стороны и тихо удалились в
другую альтернативу, мир продолжал бы развиваться по своим законам,
которые вы смогли бы наблюдать. А теперь... Они увидели вас, и за кого они
могли вас принять?
- Во всяком случае, не за Бога, - сказал я, - поскольку нас было
трое, а Бог, по мнению этих существ, один.
- Наши праотцы, - мрачно сказал доктор Фрайман, - тоже знали, что Бог
- один, но если бы Авраам увидел перед собой трех существ с крылышками...
- Ах, это... - протянул я. Да, панели световых батарей,
действительно, если поднапрячь воображение, можно было принять за крылья.
- Авраам принял бы нас за ангелов. Ты хочешь сказать...
- Естественно, - кивнул Фрайман. - Явились им ангелы небесные и
сказали... Я не знаю, что вы им сказали, но теперь нам придется вместе
расхлебывать эту кашу.
- Нам! - возмущенно воскликнул писатель Моцкин. - Я на вас удивляюсь!
Почему - нам? Этот испытатель, который был с нами... вот он спит и ни о
чем не думает... Он виноват, он должен был понимать, что нам лучше
спрятаться.
- Оставим на будущее обсуждение личной вины каждого, - примирительно
сказал директор Рувинский. - Нужно спасать историю трех миров.
- Ну хорошо, - сказал я. - Ну, увидели они ангелов. Ну, пошла их
история чуть иначе. Какая нам-то разница?
- Видишь ли, - задумчиво проговорил доктор Фрайман, - разница в том,
что у них могут возникнуть сомнения. А вдруг это были не ангелы, а три
разных бога? А вдруг Бог на самом деле не один?
- Вот оно что... - сказал я. - Да, это серьезно. Что можно сделать?
- Мы тут посовещались, - сказал директор Рувинский, - и пришли к
заключению, что сделать можно только одно. А именно - внедриться в их ряды
и убедить.
Внедряться должен был кто-то один. Не Шехтель - он должен следить за
аппаратурой, готовый в любое мгновение придти на помощь. И не Моцкин - тот
мог бы описать события, глядя на них со стороны, но участие в чем бы то ни
было лишало писателя творческого дара.
- Значит, идти мне, - заключил я, и все с удовольствием согласились.
Испытателя Шехтеля разбудили и начали объяснять ситуацию.
- Да слышал я все, - сказал он, зевая. - Аппаратура готова, можно
начинать.
Взгляды устремились на меня, и мне вдруг очень захотелось именно
сегодняшним вечером отправиться в Новую израильскую оперу на представление
"Аиды".
- С какого мира ты предпочитаешь начать? - ласково спросил директор
Рувинский.
- С этих... трехногих, - сказал я.
Я внимательно оглядел пустыню и не увидел никаких ангелов. Возможно,
мне просто померещилось.
Голова моя лежала на широких плечах, которые, действительно,
напоминали блюдо, если смотреть со стороны, и я с удивлением обнаружил,
что могу перекатывать голову как яблочко на тарелочке. Моя третья нога
была выдвинута вперед, я прочно упирался в песок, никакая буря не могла бы
сдвинуть меня с места.
Рядом со мной стояли трое - это были старейшины родов.
- Я думаю, - сказал Арс, глава рода Арсов, - что мы можем считать
себя в безопасности. Вождь гиптов не решится посылать войска в эту
пустыню.
- Я думаю, - сказал Грис, глава рода Грисов, - что нам придется
драться. Вождь гиптов непременно пошлет за нами войска.
- Я думаю, - сказал Физ, глава рода Физов, - что мы все умрем тут от
голода и жажды. Запаса еды хватит на три дня, а питья - на неделю.
Все трое посмотрели на меня, перекатив свои головы поближе к моей,
чтобы не упустить ответ.
Я собирался с мыслями медленно, восстанавливая в памяти все, что
происходило с народом и, следовательно, со мной тоже.
Вспомнилось детство - как отец высиживал мою голову в гнезде, а обе
мои матери старались вырастить мое тело могучим и цепким. Сначала мне
показалось это чуть непривычным - что значит "две матери", но память
быстро подсказала: одна мать рожает верхнюю, мужскую, часть туловища, а
другая рожает нижнюю, женскую. На третий день после родов обе части
присоединяют друг к другу, и в этот день племя устраивает великий пир
Соединения с Богом. Отец, прошу заметить, все это время продолжает
высиживать голову новорожденного, поскольку сам же ее и производит в
результате почкования из собственного ребра. Через месяц после рождения
тела голова становится готовой для совместного проживания, и тогда
устраивают Праздник Приобщения к Богу, голову сажают на плечи, и вот тогда
только и является в мир полноценное существо, готовое воспринять идею
Единого Бога.
Этим мы, евреи, и отличаемся от прочих - мы не только верим в единого
Творца, но мы соединены с ним процессом Приобщения. У остальных племен,
все еще верящих в сонмы нелепых богов, такого нет - подумать только, они
сразу после рождения тела присоединяют к нему голову! Это противно воле
Творца, да и непрактично в нашем жарком климате - возникают инфекции,
голова приживается плохо, соображает туго. Взять хоть вождя гиптов,
неплохой, вроде, начальник, и нас, евреев, не обижал, но ведь, если
разобраться, дебил дебилом, а все почему - голову ему посадили на плечи
через час после рождения, и инстинкты тут же закрепились.
- Мы пойдем вперед, - сказал я, не все еще вспомнив, но и тянуть
время с ответом было ни к чему. - Если вождь гиптов послал войско, не
миновать битвы. Если нам суждено погибнуть от голода и жажды, значит, на
то воля Творца.
Хорошо сформулировал, верно? Особенно, если учесть почти полное
отсутствие информации.
Насколько я мог понять, перекатив голову к спине, племя, которое шло
со мной через пустыню, насчитывало около двух сотен существ, и я даже в
мыслях не мог заставить себя называть своих единоплеменников людьми. Мало
того - евреями. Но ведь, по сути, так и было. Мое племя первым на этой
планете поняло, что Творец один. Мое племя в течение столетий жило в
рабстве у другого племени. Мое племя подняло бунт и ушло в пустыню. И
теперь я вел этих... ну, хорошо, буду говорить - людей. Буду даже говорить
- евреев. Так удобнее, все равно придется писать для директора Рувинского
отчет о проделанной работе, и, если я буду использовать слишком много
непонятных терминов, меня просто не поймут.
А для вас сообщаю: на самом деле эти люди именовали себя "бзогстс",
что означало "переходящие". Евреи, в общем.
Каждое утро, когда восходило голубое солнце, а коричневое заходило за
горизонт, я поднимал свой народ на молитву. Арс, Грис и Физ,
родоначальники, говорили текст, а я поправлял в тех местах, где обращение
к Творцу казалось мне не очень почтительным. Ну, например, в первое же
утро я обнаружил, что молитву начинают словами "Господь, ты должен нам,
сынам твоим..." Что нам Господь должен? Нет, я понимаю, это чисто
потребительское отношение: дети всегда считают, что родители им что-то
должны. Раз уж родили, извольте заботиться. Но Творец, согласитесь, не
просто родитель. И не нас одних он создал, а всю Вселенную, и хотя бы
поэтому достоин большего уважения.
Так вот, в первое же утро мне пришлось невежливо прервать Гриса,
произносившего молитву, и сказать:
- Отныне начало будет таким: "Слава тебе, Господи, царь всей
Вселенной"...
Пришлось объяснять им, что такое Вселенная, но с этим я справился -
