облизывал палец и был как никогда прежде горд, потому что кровь - это
победа. Победа - это кровь.
Он победил.
* * *
- Илюша, - позвала Дина, прервав течение мыслей И.Д.К..
Он открыл глаза, вставать не хотелось, земля была теплой, на ней
хорошо было лежать, и почему-то ему казалось, что от почвы исходит не
только тепло, но и нечто иное, пробуждающее в мыслях ясность. Дина стояла
над ним и смотрела в сторону леса.
- Там кто-то есть, - сказала она. - Человек.
И.Д.К. вскочил на ноги. Действительно, кто-то шел к ним - невысокий,
коренастый, знакомый. И.Д.К. бросился вперед, еще не узнав, но уже
узнавая.
- Андрюша! - кричал И.Д.К. - Андрей! Сын!
На мгновение он застыл, подумав, что Андрей не мог оказаться здесь,
он в Москве с матерью. Впрочем, мысль была мимолетной - И.Д.К. подхватил
мальчика на руки, живого, теплого, родного.
- Папа, - бормотал Андрей, - папа...
- Все хорошо, - сказал И.Д.К. - Но как ты здесь оказался? Нет, не
рассказывай, просто вспомни, ладно?
Но и вспомнить Андрей толком не смог - картинки, которые он вызывал
из памяти, хаотично перемешивались друг с другом (взгляд Мессии, тусовка в
Москве, приезд в Израиль, он с мамой гуляет по Арбату и кормит голубей,
Кфар-Хабад и Дом Мессии...). У И.Д.К. разболелась голова, и он вынырнул из
воспоминаний сына, будто из мутного омута на свежий воздух.
- Дина, - сказал он, - это Андрей.
Женщина, которую отец назвал Диной, стояла рядом, тихо улыбаясь.
Андрей понимал, что не должен любить эту женщину, но в то же время
чувствовал, что прошло время обид, что люди свободны и в выборе, и в
поступках своих, это было сложно для осознания, но Андрей знал еще, что
изменился сам, хотя и не знал еще - как.
Дина подошла к ним, протянула руки: правую - Андрею, левую - своему
Илье, И.Д.К. казалось, что из ладони в ладонь, из мозга в мозг перетекает
сила, какой он никогда прежде не ощущал в себе. Ему было хорошо.
- Папа, - сказал Андрей, - а здесь есть еще дети?
- Нет, Андрюша. Пока нет.
- А чудовища?
- С чего бы им... - начал И.Д.К., но не закончил фразу.
Собственно говоря, откуда он знал, есть ли чудовища на этой планете.
Что он вообще знал? Здесь могли быть и чудовища - почему нет?
- Ребята, - сказал И.Д.К., - давайте сядем и поговорим.
- Папа, что это в небе? Слово? Почему? Как оно там держится?
- Погоди, Андрюша, сейчас я тебе растолкую. Только вот сам пойму...
- А где солнце?
- Андрюша, ты можешь помолчать?
- Могу. А мама тоже будет жить здесь? И Мессия?
И.Д.К. с Диной переглянулись. Людмила и Мессия - что ж, возможно и
это...
- Все. Садитесь вот здесь, трава совершенно сухая и теплая. Как
перина... Андрюша, ты вспоминай, и я буду время от времени читать тебя.
Дина, ты слышишь, как я сказал? А ведь правильно сказал... И тебя я тоже
буду читать, а вы оба - меня. И тогда...
- А если ты еще при этом будешь говорить вслух, - сказала Дина, - то
даже на рынке Махане Иегуда нет большего шума...
- Ты права, - согласился И.Д.К.
И замолчал.
* * *
К ночи Людмила осталась в доме одна. Никто не вспомнил о ней, никто
не зашел за ней, и больше всего ее удивило, что никто не подумал, уходя,
отключить в доме свет, газ и воду. В конце концов, если уходишь не за
хлебом и, скорее всего, навсегда, естественно принять меры
предосторожности. А если пожар? Или прорвет канализацию?
Выйти на улицу она не решилась - ей казалось, что, влившись в общий
поток, она потеряет некую неощутимую нить, все еще связывавшую ее с сыном
и с Мессией. Кроме того, Людмила просто боялась. Толпа всегда производила
на нее впечатление безнадежности, даже если это была праздничная толпа на
Красной площади. Людмила обошла здание, везде проверив, выключен ли свет,
не текут ли краны, не работают ли зря телевизоры. Потом, прихватив на
кухне пакет с "бейгеле" и пачку вафель, она вернулась в студию,
единственное место в Доме, где вся аппаратура работала на прием информации
из внешнего мира, села в тот угол, где сидела в момент ухода Мессии, и
стала следить за фигурками на экране телевизора, отключив звук - ей не
хотелось слышать слова, чтобы не впасть в панику окончательно.
Первый российский канал передачи прекратил - экран показывал лишь
серое поле, как это было в ночь на четвертое октября девяносто третьего
года. Ту ночь Людмила хорошо помнила, хоть и прошло немало времени.
Помнила страх - ей почему-то казалось, что вместе с "Останкино" исчез весь
мир. Возможно, это была естественная реакция человека, привыкшего
отождествлять событие с сообщением о нем. Хорошо, что работал канал
"Россия", это позволяло думать, что мир еще не провалился в черную дыру,
откуда не выходит ни свет, ни звук.
Канал РТР работал и сейчас, но показывал странные картинки. Камера
стояла, видимо, на крыше гостиницы "Москва" и смотрела в сторону Манежной
площади. Ясно был виден свободный от людей круг радиусом метров десять -
на полпути между гостиницей и Манежем. Люди что-то кричали, а кто-то один
вступал в круг, выходил в центр, поднимал над головой руки и... исчезал.
Первый израильский канал еще вел передачи, а второй и третий
показывали цветную рамку с предложением выключить телевизор. Так, во
всяком случае, показалось Людмиле, надпись была на иврите, Людмила даже
сумела прочитать ее и найти слово "телевизия", перевод же был чисто
интуитивным.
Она переключилась на следующий канал, то ли европейский, то ли
арабский, на котором уже не было передач. На восточных каналах - то ли
индийских, то ли малазийских, - повторялись кадры, уже виденные в
репортажах из Москвы и других европейских и американских городов.
Людмила сидела в своем углу, на экран уже не обращала внимания,
ничего нового там не происходило. Думала об Андрее и прислушивалась к себе
- сейчас он позовет, и тогда она будет знать, что делать. Вот сейчас...
Андрей не звал, молчал и Мессия, вместо них примерно около полуночи на
экране возник Любавический ребе в окружении огромной толпы хасидов. Ребе,
которому три месяца назад исполнилось семьдесят пять, казался помолодевшим
на полвека. Людмила включила звук и была оглушена ревом толпы. Ребе
опустил руку, и упала тишина.
- Мессия позвал нас, - услышала Людмила надтреснутый голос, тихий и
не очень внятный. Она понимала не каждое слово, но смысл был ясен. - Мы
должны выйти из египетского плена, мы должны перейти пустыню и войти в
дарованную нам Господом землю, текущую молоком и медом. Исход начался. Но
фараон не отпустит народ наш, фараон пошлет вслед свое войско, и Творец
поможет нам, осушив море, погубив врага и дав нам силу выжить в пустыне.
Об этом сказано в Торе. Не бойтесь. Уходя, не берите с собой больше, чем
нужно для того, чтобы выжить. Так повелел Творец. Уходя, не копите злобу
против Египта, бывшего нам приютом долгие тысячелетия, ибо такова была Его
воля.
Ребе сделал шаг вперед, его поддержали под руки, и толпа рванулась к
нему, Людмиле показалось, что два эти движения вызовут аннигиляцию, будто
частица с античастицей сольются, и произойдет взрыв.
И стало так.
Экран на мгновение ослепил голубым, потом ярко оранжевым, а потом
погас, прикрывшись чернотой, будто шторкой, что-то начало возникать в
глубине - грохот? свист? - но обернулось шипиением и смолкло.
Людмила переключила канал на Москву, но уже обе российские програмы
покинули эфир, а первый Израиль показал застывшую толпу перед Стеной
плача, лиц не было видно, но камере каким- то образом удалось передать
ощущение ожидаемого ужаса и готовности принять свой жребий.
Мы уходим или возвращаемся? - подумала она.
Она впервые так подумала - "мы". Значит, пора и ей.
Голос Андрея все еще не звучал. Сын не звал ее. Но что-то было...
Ощущение, будто стоишь в абсолютно пустой огромной комнате, где уже больше
нечего делать и где ничего больше не произойдет. И каждая мысль отражается
эхом от стен. И нужно выйти. А дверей нет. Значит - сквозь стену. Лбом. И
будет больно.
Вытянув вперед обе руки, будто слепая, Людмила прошла из дикторской в
комнату операторов. Дошла до студийного магнитофона, стоявшего в углу,
пальцы уперлись в ряд кнопок и сами нашли нужную. Поползла пленка, и голос
Андрея сказал:
- Мама... Мамочка...
- Иду, - то ли произнесла вслух, то ли подумала Людмила.
Оглянулась. Ей показалось почему-то, что все люди Кода во всем мире,
от Лос-Анджелеса до Новосибирска, смотрят сейчас на нее. Ждут, когда она
сделает шаг. Чтобы пойти вслед. Глаза, глаза, глаза...
- Почему я? - подумала она. - Моисей - мужчина...
Это не имело значения.
* * *
Последние часы перед Исходом замечательно описаны в десятках книг -
как популярных, так и сугубо научных. Честно говоря, я не понимаю, почему
этой темы так избегают прозаики (поэты оказались более решительными - я
имею в виду "Сад и меч" Стефана Росата и "Не ведая..." Иммануила
Ступника). Как видите, я тоже обошел стороной многие чрезвычайно
интересные события, происходившие на планете Земля в день Исхода. Касался
лишь того, что имело непосредственное отношение к моим героям.
Моим... Это, конечно, фигура речи, не более.
Перечисленные произведения очень любопытны (особенно аналогии
Саграбала и Синая, Земли и Египта, Арлафа и Ханаана), но вполне
укладываются в концепцию современного постпримитивизма. Поэтому желающие
восполнить пробелы в своих знаниях о времени Исхода могут обратиться к
изысканиям Шварцкопфа, Модильяни, Юренского и многих других. Я же призываю
своих читателей увидеть события глазами людей, оказавшихся вовлеченными,
но для роли Моисея вовсе не приспособленных.
Они шли к пониманию сути. Все прочие просто шли. На Родину.
* * *
Прежде всего Людмила подумала о том, что люди окажутся совершенно
беспомощными. Без машин, квартир, телевизоров, магнитофонов,
соковыжималок, кухонных комбайнов и даже без зубной пасты. Каким бы
райским местом ни оказалась эта планета, как бы ни стремились сюда сотни
миллионов человек, подчиняясь диктату наследственности, по сути здесь
пустыня похуже Синая. Древним иудеям нечего было терять, кроме фараоновой
неволи. К пустыне и жизненным тяготам они были привычны. А современные
люди, евреи и все, кто никогда не помышлял о сродстве с еврейской нацией,
а вот, поди ж ты, оказался евреем в каком-то пятидесятом, предками
забытом, колене?
Людмиле было бесконечно жаль людей, даже самого последнего гада. Даже
соседа по московской квартире Сергея Горохова, который способен был лишь
на то, чтобы выпить с утра и обложить матом сначала свою жену, а потом
любого, кто попадется. Себя ей жаль почему-то не было. Она вовсе не
думала, что здесь ей понадобится квартира (если понадобится, она ее
построит) или телевизор (впрочем, если одолеет любопытство, почему не
собрать и телевизор?). Собственно говоря, единственным ее желанием сейчас
было увидеть Андрея.
Людмила стояла на вершине пологого холма, поросшего низкой травой.
Трава была живой и сердитой, ее тонкие стебли не хотели, чтобы по ним
ходили, стебли не привыкли к подобному обращению, Людмила их понимала и
старалась ступать на проплешины сухой почвы. Чуть ниже начинался настоящий
лес, хотя и деревья тоже выглядели непривычно - будто столы, поросшие
листьями, вросшие в землю сразу четырьмя кривыми ножками, это был готовый
