скользкая. Холодная. И все равно от нее шел жар, и это было удивительно.
Андрей держал на ладони холодную травинку, ощущал кожей лица исходивший от
нее жар и удивлялся. Минуту спустя он удивлялся тому, как могут деревья
расти не вертикально вверх, а под углом, будто наклоненные ветром. Пройдя
метров десять, он начал удивляться тому, что деревья что-то тихо шепчут,
слов он не разбирал, да и не слова это были, а мысли; удивительное дело -
мысли деревьев.
Андрей прислушался. Шепот обволакивал, в нем можно было утонуть, он
представлялся тяжелой жидкостью, и Андрею пришлось остановиться - шепот
сковывал движения. Он подумал, что останется здесь до тех пор, пока не
поймет, чего хотят от него деревья. Если они чего-то хотят.
Понять нужно было быстро, потому что любопытство гнало Андрея вперед,
ему казалось, что, пройдя лес и выйдя с противоположной стороны, он
встретит мать. Могла она остаться там, с этими хасидами, хоть и милыми, но
чужими? Конечно, нет, она непременно устроит бунт, потребует назад сына, а
Мессия не сможет ей помочь, и тогда она отправится за Андреем сама.
Шепот стал громче, сгустился сильнее, затвердел, теперь Андрей и
пальцем не мог пошевелить, и только тогда он испугался. Он рванулся
вперед, но шепот держал его крепко, слова ползали по коже, забирались под
одежду и щекотали живот, он не мог объяснить этих ощущений, да и не знал,
что их нужно объяснять. Андрею стало совсем страшно, когда он подумал о
том, что какое-нибудь резкое слово может заползти под сердце, и пронзит
его своим смыслом, и он умрет здесь один. Ему стало жалко себя, как бывало
жалко давно, в детстве, а детство, он воображал, закончилось, когда ему
исполнилось пять лет. В тот день мир разделился на прошлое, где он был
несмышленышем, плакал по пустякам и хотел, чтобы его жалели, и на будущее,
в котором он был мужчиной, и мог заставить маму слушаться. Жизненный опыт
был у него равен нулю, но он-то этого не знал и воображал, что все понял.
В тот день от них ушел отец.
Испугавшись, Андрей понял слово, ползущее гусеницей по подбородку, он
слизнул гусеницу языком и тогда разобрал: слово было - "мед". На вкус оно
вовсе не казалось русским, но Андрей его понял и проглотил, ожидая, что
почувствует приторную сладость, но в этом мире, где слова казались живыми,
они все же не полностью, видимо, заменяли тот предмет, который обозначали.
Слово проскользнуло сухим стручком, не имевшим вкуса. "Мед". Пусть так.
По подбородку ползли другие слова, а деревья продолжали шептать, и
слова сыпались на Андрея огромными гусеницами, их был миллион, и он хотел
разгрести их руками, но не сумел пошевелить даже пальцем, слов оказалось
слишком много, и каждое хотело, чтобы Андрей его слизнул, они наползали
друг на друга, шевелились на губах, и ему просто ничего не оставалось, как
открыть рот и глотать, не прожевывая, да он и не смог бы жевать, потому
что слова нужно было глотать целыми.
Страх схлынул, когда Андрей понял, что не задохнется, да и желудочные
колики ему тоже не грозили. Слова скользили легко, не задевая мыслей,
падали в подсознание и оседали, и что там с ними происходило, Андрей не
знал, но надеялся, что всем словам хватит места. Время от времени он
задерживал языком на мгновение какое-нибудь длинное слово - "любопытство",
например, или "конкистадор".
А потом все кончилось. Шепот прекратился, и очень быстро пальцы, а
затем руки, а вскоре и все тело получили свободу, будто и не было ничего,
и Андрей бросился бежать, не разбирая дороги, но на самом деле дорогу он
уже знал, как знал теперь очень многое из того, о чем не подозревал
прежде.
Андрей выбежал на поляну, над которой низко склонилось серое небо без
солнца. Навстречу шли двое - мужчина и женщина. Мужчина был - отец. А
женщину звали Дина.
* * *
На сытый желудок, говорят, легче думается. И.Д.К., напротив, всегда
полагал, что сытому человеку куда приятнее возлежать на диване и смотреть
телевизор, чем истязать ум в поисках решения задачи, поставленной именно
на голодный желудок. Ему вспомнилось, как лет восемь назад, составляя
программу раскодировки книги "Бытие", он просидел у компьютера пятнадцать
часов кряду, и чем острее становилось ощущение голода, тем эффективнее
работал мозг. И.Д.К. представлялось, будто он заполняет идеями не серые
клеточки, а мешок под диафрагмой, вовсе не приспособленный для
переваривания столь невесомой пищи. И.Д.К. укладывал идеи в штабеля,
желудочный сок переваривал их, а потом гнал в кровь, и мысли становились
частью всего его существа, он ощущал их не серыми клеточками мозга, а
печенкой, сердцем, даже пяткой на левой ноге, которая начала чесаться,
едва он понял, в чем ошибался и исправил ошибку в программе. А потом,
когда все было отлажено, и компьютер приступил к расчету, И.Д.К. достал из
сумки припасенные еще с утра бутерброды (Люда так хорошо их готовила,
Господи, что за время было, милость твоя...), сжевал их за минуту и
почувствовал тянущую пустоту в голове, будто еда впитала в себя все мысли,
и теперь - вот странная идея! - он станет глуп и туп, как пробка, едва
только пища перейдет из желудка в кишки, а потом превратит мысль в
отбросы...
Сейчас, впервые в жизни, ему удалось разрешить это противоречие:
желудок его был по-прежнему пуст, он ощущал это, но голод исчез. Возможно,
поэтому в голову приходили не рассуждения, но выводы.
Многомерность мира. Не ново, были такие исследования, он знал эти
сугубо математические спекуляции, мало связанные с физически реальным
космосом. Фантасты - кое- что он читал, хотя и немного - заставляли своих
героев шастать по разным мирам, многомерность которых представлялась лишь
суммой пространств и времен, необходимых для сюжета. Впрочем, к чему
упрекать кого бы то ни было: жизнь сложнее любой модели, любого прогноза.
Не в этом дело. А в том, что человек всегда, от века, был частью
многомерия, ему - нам! - лишь казалось, что живет он в простом трехмерном
пространстве и одномерном времени.
Вопрос. Все ли живое так же, как человек, запрограммировано на жизнь
в бесконечномерном мире? Животные не могут знать Кода. Или могут? И что
тогда?
И еще вопрос. Если Код открывает в человеке возможности и
способности, запрограммированные заранее, то почему Код дан был лишь
евреям?
И наконец, вопрос, которого он старательно избегал все время - и
тогда, когда занимался расшифровкой Книги, и (особенно) тогда, когда Код
начал действовать. Кто? Если Дарвин мог утверждать, что человек возник в
результате отбора, и если остальные эволюционисты резонно могли полагать,
что развитие от простого к сложному неизбежно приводит в достаточно
отдаленной перспективе к появлению разума, то что сказать теперь? Доказано
экспериментом - в гены человека некогда была впечатана сложнейшая
программа. Для включения этой программы человеку дана была Книга кодов,
написанная в форме рассказа о сотворении и развитии мира. Для сохранения
Книги в первозданном виде была выбрана нация хранителей - евреи.
Можно спорить о том, во-время или нет произошло включение. Выполнили
или нет евреи назначенную им миссию. Но с кем спорить о том, что ни миссия
эта, ни Книга, ни (тем более) записанная в ней генетическая программа не
могли быть следствием бездумной эволюции, мутаций или катастроф; любая из
современных эволюционных теорий не просто встанет в тупик перед этой
проблемой - никакая из этих теорий за подобную проблему и не возьмется.
Что скажет астроном, если увидит в телескоп летящий между звезд парусный
корабль? Игра случая? Мутация пространства?
Или четкая мысль Конструктора?
* * *
Солнце восходило по-прежнему, а закаты на берегу Средиземного моря
выглядели театрально изысканными. Ночью над головой светили привычные
созвездия, в очертаниях которых легко можно было отыскать Большую
Медведицу. Появился молодой месяц, однажды вечером, будто Афродита,
выплывший из морской пены, - белый, будто пеной омытый. Людмила посмотрела
на тоненький серпик, закрыв его монетой в полшекеля, и загадала желание.
Желание было простым и легко выполнимым: чтобы Андрюша вернулся. И чтобы
ей самой оказаться там, где сейчас Мессия. Но это - второе. Сначала,
конечно, Андрей.
После исчезновения Мессии (ухода к Творцу, как выражались
комментаторы) люди изменились очень быстро. В тот же вечер Людмила
увидела, как задумчивы стали лица хасидов, а полицейские и контрразведчики
бродили по Дому Мессии, будто бревном пришибленные, и мысли их были вовсе
не о том, как зафиксировать следы (какие следы - был человек и не
стало...) или отпечатки пальцев (чьих - дьявола?). После обращения Папы и
последовавшего за ним воззвания Любавического ребе (в кои-то веки первый
прелат и первый иудей планеты изъяснялись одними и теми же словами!) люди
Кода начали собираться в путь. Никто, правда, не думал о будущем именно
так, все ждали чего-то, воображали, что Мессия вернется или подаст некий
знак, молились об этом, но на самом деле все собирались.
Людмила собиралась тоже, но, в отличие от остальных, она прекрасно
понимала, что миссию свою Илья выполнил, что Мессия не бросил свой народ
на произвол судьбы. Народ не может поспеть за своим поводырем. Мессия ждет
народ, как народ две тысячи лет ждал Мессию.
Людмила бродила по Кфар-Хабаду, ей доставляло удовольствие наблюдать
замешательство на лицах людей, когда она спрашивала: "Почему ты продаешь
свой дом? Ты переезжаешь?" Или: "Разве тебе самому не пригодится этот
холодильник?" На Людмилу смотрели как на сумасшедшую, потому что никому,
кроме нее, такой вопрос в голову не приходил. Сборы в путь на половине
планеты начались в одночасье, и, как не спрашивает себя человек, почему он
дышит или пьет воду, так и сейчас никому не приходило в голову
остановиться, осмотреться и с удивлением воскликнуть: "Куда это мы?"
Квартиры в Израиле, арабских странах, Европе и Америке упали в цене -
собственно, их предлагали чуть ли не даром, и на Запад устремились
миллионы потенциальных покупателей из Китая и с островов Юго- Восточной
Азии. На границах пришлось выставить многократно усиленные таможенные
барьеры, но это не помогало, и сдерживать вал иммигрантов пришлось армии.
В отличие от людей Кода, японцы, китайцы, индусы - люди Востока -
постоянно задавали себе и другим вопрос: неужели Запад обезумел после
исчезновения их идола - Мессии? Может, решили покончить массовым
самоубийством?
Людмила могла бы ответить, но, во-первых, китайские репортеры не
приходили брать у нее интервью, а во-вторых, людей Кода ответ на этот
вопрос не интересовал.
Людмила жила в правом крыле Дома Мессии, где ей отвели очень хорошую
комнату с видом на большой Тель-Авив и скрытое за домами море. Людмила
стояла у окна, и ей казалось, что она видит волны прибоя и линию,
отделявшую воду от неба, столь же тонкую и прямую, как та невидимая линия,
что отделила для всех людей прошлое (когда Мессия еще был с ними) от
будущего (когда люди Кода воссоединятся со своим Мессией).
Что было бы, - думала она, - если бы я не прогнала Илью- первого?
Если бы я уговорила его бросить глупости и заняться репетиторством, чтобы
ребенку можно было купить на рынке апельсины? Когда Мессия сказал - в
первые же минуты знакомства, надо отдать ему должное, - о том, какую роль
в его личной судьбе и судьбе всего мира сыграл ее бывший муж, Людмила не
поверила. Мгновенное ощущение неправды, конечно, прошло, но впечатление
